Минус на Минус

      – Доброе утро, Тэм Тимурович. – В дверях, ухмыляясь, стоял красивый молодой человек, русоволосый, со стильной, довольно короткой стрижкой, такой, что даже верхние, самые длинные пряди нельзя было заправить за ухо. Одет с иголочки: светлая приталенная сорочка с закатанными на три четверти рукавами, узкие темно-серые брюки и дорогие лайковые туфли. Не приглядываясь, ему легко можно было дать лет двадцать пять. Рустем даже не сразу понял, кто перед ним. Решил спросонья, что попутал, загоняясь полночи по поводу притязаний своего юного любовника.       – Вадька, что за маскарад?       – Где ты видишь маскарад, Ардашев? – Вадим шагнул в квартиру.       – Это из-за меня?       – Нет, это из-за меня. Ты-то безупречен, как мороженый осетр. А я должен выглядеть так, чтобы сноб и зануда меня не стеснялся. Вот. Буду соответствовать. Не желаете побеседовать о влиянии скандинавского стиля на архитектуру современной Европы?       – Придурок. Вадька, и что ты ко мне прицепился? – Рустем отступил, потянул на себя мальчишку, прижал к стенке прямо там, у входа. Запустил пальцы в непривычно короткие волосы, вспоминая, как еще недавно они вились по плечам и как ему нравилось зарываться в них носом, подмяв мелкого под себя. А потом, когда появились те ужасные мочальные дреды, то их только и можно было, что намотать на руку и потянуть на себя, заставляя Вадьку прогнуться сильнее – никакой нежности.       Нежность. У Вадьки ее было полно. Он отдавал ее по чуть-чуть, порциями, боясь то ли напугать ею, то ли растратить всю сразу, на того, кому и не нужна она вовсе. Приступы ласки перемежал язвительными комментариями. А Рустик вдруг расклеился и зашептал что-то, о том, какой Вадька красивый и сексапильный, и что отказаться от него сложно, хоть и нужно, и что он, безмозглый мелкий идиот, должен найти себе кого-то подходящего… Вадик же, сцепив ноги у любовника на пояснице, из последних сил сдерживая себя, хрипло стонал: «Много пиздишь, Руся, заткни-и-ись!»       Для Ардашева следующая пара дней оказалась очень странной. Полной сомнений и дурацких предчувствий. Вадик не был навязчив и все пространство собой не заполнял, но они практически не расставались, провели вместе все воскресенье и даже вышли на ужин в ближайший ресторан.       Ночевать Вадька остался у Рустема, но утром, когда тот засобирался на работу, тоже подорвался на выход. В середине дня позвонил, осведомился, как дела, и пригласил на ужин, словно почувствовал себя в полном праве настоящего бойфренда. Это стало для Рустема новым поводом усомниться в том, что Вадьку можно подпускать ближе.       На вечер для них был заказан столик в новом и оттого еще модном ресторане, где Рустик с внутренним стоном встретил пару знакомых лиц. Расплачивался Вадик сам, возражений не принял, воровато сверкнул золотой карточкой и заявил, что если они станут бывать где-то, то платить будут по очереди. У Рустема возникло смутное желание подглядеть имя на карте, но возможности такой не появилось. Он все же сделал себе зарубку – залезть к мелкому в портмоне, когда тот будет спать, хотя бы узнать его возраст. Год рождения должен быть на правах, а по фамилии можно прошарить в соцсетях. До сих пор Вадька уходил от рассказов о себе, да и Рустик не больно интересовался.       – Откуда финансы, пионер? Что-то с тех пор я не замечал, чтобы ты сильно работал. – Рустем все же сделал над собой усилие.       – Да, фигня. У меня предки небедные, – отмахнулся Вадька, усаживаясь в машину к Ардашеву.       – Ты поэтому скамейки красишь?       – Я студент вообще-то. А то было случайное стечение обстоятельств – садовнику помогал, дяде Пете. Свежий воздух, лето, все дела…       Рустем, конечно, понятия не имел, как звали садовника Разумовских, но от дальнейших расспросов воздержался.       Вторая ночь вместе, и Рустем уже не так напрягался, чувствуя, как во сне на него складывает теплые конечности сопящее недоразумение, превратившееся вдруг из блядоватой оторвы во что-то вполне приличное, кажущееся интеллигентным юношей. Приятным во всех отношениях, но все же непростительно молодым. Другим, безбашенным, не знающим запретов. Таким, какого Ардашеву никогда не понять в его свободе, таким, которому никогда не догнать самого Ардашева по возрасту, не достать через стену его предрассудков. Таким, каким мог бы быть сын. Рустема передернуло. Рядом спал его самый яркий, забавный, непредсказуемый и уже, стоило признаться себе, желанный любовник. И это по-прежнему казалось личным сортом извращения.       Звонок застал Рустика на подъезде к дому, он как раз собирался набрать мелкого и узнать о планах на вечер. Вызов от Разумовской он проигнорировать не мог, хоть дела и были давно закончены. Выслушивать очередную придирку не хотелось жутко, хотелось забыть о работе хотя бы до завтра, но пришлось настроить свой вежливый голос и ответить. Любовь Михайловна сразу сорвалась на крик:       – Рустем! Я все знаю! Как ты мог?!       Рустик со скоростью тысяча мыслей в секунду перебрал все возможные косяки и недоделки, прошелся по ненадежным договорам, где можно было спалиться на откатах, но за отведенные ему пару мгновений ничего вспомнить не смог.       – О чем вы, Любовь Михайловна? Я вас не понимаю.       – О чем я? Ты спишь с моим сыном, негодяй! Гребаный извращенец! Что, скажи мне, ты не понимаешь?!       Рустему в буквальном смысле показалось, что земля ушла из-под ног. Он задохнулся. Вся кровь мигом отхлынула от лица, оставляя после себя отвратительное ощущение онемения. Осознание пришло сразу, но верить в ясно оформившийся факт не хотелось. Как будто это не могло быть правдой. Только не на самом деле, только не с ним.       – Что молчишь? Скажешь, это не так? – Разумовская продолжала визжать. Рустик выровнял дыхание и руль и, насколько мог спокойно, ответил:       – Я понятия не имею, о чем вы. Я даже не знаю, кто ваш сын.       – Как?! Вадим, эта дрянь! Он сказал, что вы с ним встречаетесь! Что вы спите уже черт знает сколько времени! Ты хочешь сказать, что он снова врет нам? Это что, неправда?       – Любовь Михайловна, я хочу сказать только одно: я не знаю вашего сына. И позвольте мне не обсуждать с вами свою сексуальную жизнь.       – Рустем, ты не понимаешь, он же болен! – Голос Разумовской задрожал. – Он патологический врун и манипулятор, ты не можешь, не имеешь права потакать ему! – В трубке послышались истеричные всхлипы.       – Мне нечего добавить, кроме того, что я уже сказал вам. – Рустем все же взял себя в руки. А Разумовская продолжала, решив давить на жалость, словно ей надо было выговориться:       – Он был хорошим мальчиком, отличник, самый лучший в классе, а потом этот переходный возраст… Мы отправили его учиться в Англию, сначала все было хорошо, а потом он как с цепи сорвался! Сперва требовал, чтобы мы вернули его сюда. Чего он там только не делал: дебоширил, пил, бросал учиться! Убегал, заявил, что он гей! Он ненавидит нас с отцом! А потом его выгнали с учебы, и мы забрали его. Но теперь он не желает жить с нами и требует, чтобы мы отправили его обратно в Англию! Он сказал, что опозорит семью, что будет спать с обслугой, с каждым встречным, что мы сами захотим избавиться от него… Рустем, его лечить нужно, а ты с ним спишь, педофил! Сволочь голубая! Ты им пользуешься! Ты так решил унизить нас, да?       – Любовь Михайловна, прекратите истерику. Я повторяю последний раз, я знать не знаю вашего сына. Если вы будете вываливать все каждому встречному, то сами опозорите семью, без посторонней помощи.       – Ты не понимаешь, во что ввязался! Мы не дадим ему упасть, а тебя можно просто уничтожить… Отец Вадима не простит тебе этого…Ты покойник, тебя кастрировать надо!       Ардашев промолчал, вполне осознавая, что кастрацией вряд ли можно напугать покойника, однако, от этого угроза не становилась менее весомой. Зная, от кого она исходит, вполне можно ждать ее исполнения по всем пунктам и в означенной последовательности.       – Я предупредила, Тэм Тимурович, имейте это в виду! – Голос Разумовской похолодел и стал грубым как карканье старой вороны, выбить признание жалостью не удалось, – Вам это так не сойдет.       – Я учел. Всего наилучшего.       Рустем отбросил трубку, сложил руки на руль и минут пять сидел в ступоре перед несколько раз сменившимся светофором. Сердце бешено грохотало в груди, в такт ему горячо пульсировало что-то в черепе, голову пекло. Вдох-выдох, медленно, пытался успокоиться, не дать себе впасть в бешенство.       Первое, что захотелось сделать, выйдя из ступора, – это позвонить Вадьке и высказать ему все. Даже не представляя, что конкретно скажет, Ардашев несколько раз подряд набрал знакомый номер, но абонент оказался ожидаемо недоступен. Кое-как доехав до дома, он повалился на кровать и вперился взглядом в потолок. Единственным, что казалось сейчас реальным, был собственный шок. И абсолютная пустота в голове. Хотелось заставить себя начать думать, но редкие мысли словно склеились и долго не хотели приходить в движение.       Не сказать, что он не видел странностей в этом наглом мальчишке: у того водились деньги и дорогие гаджеты, периодически наблюдалась неплохая тачка, затратное увлечение кайтингом, но не было похоже, что он работал в поте лица, особенно маляром. По сути, все было очевидно, только совсем потеряв бдительность или ослепнув, можно было проигнорировать факты.       Интересно, сколько все же ему лет? И не попал ли Рустик не только под монастырь, но еще и под статью. Разумовская вопила что-то про педофила. Неужели все-таки мелкий настолько мелок?       То, что разгрести последствия своей неосмотрительности будет трудно, Ардашев уже не сомневался. Остаться без работы было бы наименьшим из бед, но, зная Разумовского и его сферы вращения, можно было остаться и без головы. А каков гаденыш?! Так играть заинтересованность! Выкрутить видавшего виды Ардашева, так ловко и нагло манипулировать.       Рустем снова завелся, но звонить больше не стал. Он свою службу уже сослужил. Теперь в любом случае все кончено, пара упреков в его исполнении никак не повлияют на совесть паразита. Звонить и злопыхать в трубку – только дать повод еще раз посмеяться над собой, расписаться в своей глупости и в том, что не все равно. А ведь должно было быть безразлично. Он все два с лишним месяца этой странной связи пытался убедить мальчишку, что между ними ничего не может быть, кроме банальной половой гимнастики к взаимному удовольствию. Чего ж теперь переживать, что все закончилось? Разве что не сам поставил точку, а вроде как дали понять, что он больше не нужен. Так и это не беда. Сам Ардашев поступал так почти со всеми своими любовниками, стоило кому-то из них зайти чуть дальше, начать претендовать на что-то большее, чем пара трахов без обязательств и обмена номерами.       А вот этот мелкий гаденыш зацепил чем-то. Наглостью своей, подвижностью, этими морскими вылазками. Тем, что заставил вспомнить давнее Ардашевское пристрастие к парусам, расковырял его раковину, впустил в нее свежий воздух и брызги волн. Весь последний месяц Рустем безбожно забивал на работу после шести и гнал на пляж, где бился с Вадькиным кайтом или учил мелкого на своем любимом виндсерфе. И, сорокалетний, уже не казался себе таким старым для несолидных развлечений, оставленных лет десять назад.       Подушка пахла Вадькиной нежной свежестью. Парфюмерной, обманчивой, как и все, что оказалось с ним связано.