Минус на Минус

      Моментальной расправы не последовало. Только на работе начались неприятности разного калибра: не было ответа от пары заказчиков, отказала пара поставщиков, сорвалась пара оплат. Ардашев погрузился в обычную рутину, ни разу больше не пытаясь связаться с пропавшим наглухо мерзавцем. Вадим позвонил сам, спустя четыре дня. С нового номера. Но как только Рустем понял, с кем говорит, выслал мальчишку в жесткой форме и отбил звонок. Тот перезванивал раз пять, и Рустик жестоко жалел, что не может отключить телефон. Через несколько минут прилетела смска: «Рустем, надо поговорить. За пять минут ты мог узнать больше, чем за три месяца, но не обязательно правду. Сегодня в восемь в «Липах». Домой не заезжай – ты в опасности. Вадим.»       Рустем долго крутил телефон в руках. До восьми оставалось еще почти два часа, и всего двадцать минут езды до места. С учетом того, что Разумовский-старший – человек действительно опасный, это могла быть любая проверка или подстава. Да, звонил вроде сам Вадька, но он почти ничего не успел сказать. Поехать туда и нарваться на папашиных бодигардов было бы слишком примитивно. Если опасность есть, то вернувшись домой, от нее тоже не скроешься. Рустем перезвонил по номеру, с которого его добивался Вадька, но тот, естественно, был уже отключен. Бросив машину в центре, Рустик приехал к «Трем Липам» – маленькому сербскому ресторанчику у реки – на такси и больше часа просидел в соседнем кафе, из-за стекла наблюдая за движением посетителей и возможной слежкой у места. В глубине души он уже посмеивался над тем, как мелкому в очередной раз удается сделать все по-своему: даже не просто выпросить встречу, а втянуть в какую-то полу шпионскую игру.       Без пяти восемь Рустем узнал Вадима. Тот поозирался неподалеку от входа в ресторан и проскользнул внутрь, не заметив, видимо, ничего подозрительного. Ардашев просидел в своем укрытии еще минут десять и направился следом за Вадькой.       – Я тебя внимательно слушаю, – начал он вместо приветствия, усевшись напротив осунувшегося и посеревшего Разумовского-младшего.       – Спасибо, что пришел, Рустик, а то бы я уже не знал, как все это разруливать…       – Ближе к делу. Давай без лирики.       – Окей. Покуда я не знаю, что конкретно тебе могли наплести, я скажу все как есть: я тебе не врал и не собирался подставлять. Нас видели вместе, кто-то из папашиных бобиков. Справки навели, два и два сложили. Вот и все. Заперли меня дома, телефон отобрали, обещали, что тебя не тронут. Вчера подслушал, как папаша перетирал с кем-то из своих про твои дела, сегодня днем сбежал из дома, чтобы тебя предупредить. Ты в опасности, но ты пришел, значит, все будет хорошо. – Вадька выдохнул. – А теперь: пресс-конференция. Готов ответить на любые ваши вопросы.       Рустем закипал:       – Не врал, говоришь?! Самое главное – кто ты есть, это ты не врал?!       – Нет. Ты ни разу не спросил прямо, кто я есть, Рустик. Ты только каждый раз демонстрировал, что тебе все равно. Но я не в обиде. Я чего-то такого и ожидал. Меня даже это устраивало. Если бы я сразу сказал, что я Разумовский, ты бы стал со мной встречаться?       – Я бы даже в твою сторону не посмотрел, гаденыш, – зашипел Ардашев. – Ты вообще понимаешь, чего мне будет стоить твоя барская прихоть?       Он очень хорошо помнил, как однажды приехал по мелким рекламациям в уже заселенный коттедж Разумовских и оказался в эпицентре большой семейной вечеринки. Нарядные дети радостно махали Ардашеву в окна его машины, когда он заезжал на огороженную территорию. Разодетые напомаженные домохозяйки, одна краше другой, растягивали губы в силиконовых улыбках, когда он шел к дому. Загорелые подтянутые мужчины, на плечи которых были вальяжно накинуты кашемировые джемпера, протягивали ему ладони и представлялись, приглашали присоединиться к бару и барбекю под открытым небом.       Он тогда лишь парой слов перекинулся с хозяином дома и углубился в подвал и в бильярдную, проверять, замерять, записывать. Когда же, всего через полчаса, он проделывал обратный путь от дома до машины, его провожали лишь спины гостей. Дамы спохватывались и начинали щебетать о чем-то друг с другом, мужчины прятали глаза в стаканах с разнообразной выпивкой, даже дети притихли, оставив на минуту свою беготню вокруг огромного стола. Ардашев улыбался тогда. Он, несмотря на игнор, попрощался со всеми и ни с кем, отвесив легкий и предельно вежливый кивок, сел в машину и удалился.       Ему не было неловко.       Неловко было им.       Они приняли обслугу за своего, а после делали вид, что ничего не произошло.       Теперь же Ардашев чувствовал себя так, словно он ворвался на ту вечеринку и на глазах у всех разложил на столе хозяйского сына.       В тишине переждав, пока официант расставит на столике пару заказанных салатов и разложит приборы, Рустем продолжил:       – Сейчас чего тебе от меня надо?       – Рустик, пойми, нас ищут…       – Нас? – перебил Рустем. – Нет никаких «нас». И не было. Возвращайся к папочке, а я расплачусь за свою глупость.       – Расплатись за заказ лучше, а то я последнюю тысячу на телефон потратил. Я здесь для того, чтобы мы вместе решили нашу проблему, – отрезал довольно резко Вадим.       – Можно подумать, ты примчался меня спасать.       – Можно. И тебя, и себя, вообще-то. У меня учеба в сентябре должна начаться, так меня закрыли дома до конца лета и теперь хотят вывезти куда-то в Тамбов, кодировать. Какой-то шаман-самоучка лечить меня собрался!       – Давно пора.       – От гейства лечить, ты понимаешь это? Рустем! Им легче меня покалечить, чем смириться. Я что, по-твоему, должен сидеть и ждать, пока они разрушат твою жизнь и меня самого? Ну уж нахуй. Пусть сначала за нами побегают. Вне дома, по крайней мере, у меня есть шанс на что-то влиять.       – Я не хочу ни от кого бегать. В случае с Разумовским это вообще бессмысленно. И потом, я тебе не верю, ты мелкий избалованный интриган. Мне мать твоя в красках рассказала про твои приключения! Новых захотелось?       – Я даже не хочу знать, что она могла тебе наплести.       Вадька уставился в свою тарелку и, пользуясь тем, что его не перебивают, довольно сухо и коротко пересказал свою версию последних трех лет жизни на две страны. Он не отрицал своих диких выходок и побегов, оправдывая их единственно борьбой за право быть собой. Рассказал, как уцепился за возможность уехать учиться, когда понял, что в родных пенатах ему не светит безболезненный камин-аут. А после года жизни в толерантной Европе решил, что все должно быть намного проще, что правду говорить легко и приятно. И тогда, признавшись, нарвался на неожиданный с непривычки шквал родительского гнева. Произошедшие перемены в отношении дали, наконец, понять, насколько он зависим от семьи, от денег, от положения в обществе, от ханжей и лицемеров. И Вадька впервые взбрыкнул. Ушел в глухую несознанку, бросил учебу, стал устраивать показательные дебоши – все то, что так впечатлило его привыкшую к комфорту и благополучию мать. Правда, единственный вывод, который тогда сделали его родители – сына нужно лечить – слегка отличался от того, чего добивался сам Вадька. И теперь уже ему пришлось так же рьяно рваться обратно к месту учебы, чтобы избежать кары в лице разнообразных специалистов от медицины до оккультизма, обещавших избавить мальчика от противоестественных стремлений. Папины деньги помогли восстановиться на курсе, а Вадькины обещания взяться за ум позволили временно выйти из кризиса. А то, что этой весной он просто не хотел ехать в Россию, чтобы по новому кругу проходить уже зазубренные до оскомины уроки, подтолкнуло его сорваться с компанией оболтусов на Ямайку. Там, в первый же день накурившись до одури гашиша и впечатлившись вечным сиянием Джа, Вадька решил остаться навсегда, затеряться в бесконечном лете и просто порвал свой паспорт.       – В смысле, порвал паспорт? – удивился Рустик, заслушавшись.       – В прямом. На клочки. Там на сто фунтов в месяц можно жить, я не собирался возвращаться. Но папашины барбосы отловили. Привезли. Контролируют.       – Ты не человек – ты катастрофа. Я как во всей этой истории замешан?       До сих пор Вадька не сильно распространялся о том, что запал на Рустема еще пару лет назад, когда видел того вместе с отцом, сперва на стройке, а потом и на сдаче коттеджа, что пытался обратить на себя внимание, маячил изо всех сил, даже щеку проколол, за что снова огреб. Он, конечно, понимал, что до Ардашева ему, со своими поползновениями, как пешком до Китая, и от этого выдрючивался с новой силой, превратив свое присутствие в доме в постоянное испытание родительских нервов.       – Я тебя давно знаю, – нехотя признался Вадька, но тут же вернул своему голосу прежнюю непринужденную уверенность. – Кажется, я всегда тебя знал. Всегда хотел. Получается, я тебя выбрал. Но Тэм Тимурович – Ледяной Осетр – на меня ноль внимания. Естественно, я запросился обратно к бритишам, чтобы хоть не видеть тебя лишний раз, чтобы искушения не было.       – Выбрал он… На прилавке что ли? – Рустем презрительно хмыкнул. – И про то, что ты «спать с обслугой» угрожал, она мне тоже сказала.       – М-м. Ясно. Что ж, она умеет подбирать слова. Я мог нести что угодно, чтобы они поскорее от меня избавились… К тебе это не имеет отношения. Но в этом году, ты снова появился и меня даже не вспомнил. Так что все, что получилось, – почти экспромт.       Вадька выдохнул и принялся ждать встречной реакции. Может, стоило признаться в том, что «выбрал» он не просто мишень для своих экспериментов, что после всех куролесов, в изобилии пройденных Вадькой в его юном возрасте, Ардашев стал для Разумовского-младшего центром всех его стремлений, чем-то значительным, по сути, самым главным – совсем другим берегом, к которому хотелось причалить, раз и навсегда отстояв свое право на выбор. Стать для взрослого и самостоятельного мужчины равноправным партнером, добиться взаимности. Только Тэм Тимурович оказался не тем, кто впустит легко, кто захочет принять все, что Вадька может предложить, и доверится в ответ. Он не просил открываться и ясно дал понять, что мальчишеские сантименты – последнее, с чем он хочет считаться.       Вадька промолчал, о том, как бился, запертый в клетке, лишенный всех средств связи в доме, где даже ручки с окон были предусмотрительно свинчены. Как страстно хотел оправдаться перед невольно брошенным любовником, как и раньше, оставил бы все, включая обрывки своей гордости, если бы Тэм поманил, одним лишь кивком головы. И как бросился спасать его, когда подслушал отцовский разговор о том, что «зарвавшегося татарина нужно поставить на место, а лучше бы вообще потерять». Как в голове моментально созрел план к действию: дождавшись, когда отец и мать разъедутся каждый по своим делам, насобирав по карманам денег, которых едва хватило на попутку до города и самый дешевый сотовый, Вадька дизайнерской тумбочкой высадил окно на втором этаже и по прилегающей крыше бассейна сиганул за ограду. Как ломился через лес до шоссе, пока мужики из охраны соображали, что к чему. Как уже почти столкнулся с ними нос к носу у Ардашевского дома и незаметно утек, мечтая только, чтоб Рустема не нашли раньше него.       Вадька решил, что все эти подробности можно будет рассказать и потом, если Рустик даст ему шанс. Если нет, то и сказанного уже достаточно.       Рустем молча размышлял над тем, что выдал ему богатый на сюрпризы мальчишка, и без аппетита ковырялся в салате. Смотрел на недавнего любовника новыми глазами и не мог понять, почему еще не ушел, больно хлестнув парой холодных фраз, которые разделят их навсегда. Мальчишка, даже сдавая себя с потрохами, сохранял достоинство. Не канючил, не унижался, был полон отчаянной решимости не сдаваться. Ардашев ничего не мог с собой поделать, кем бы ни был мальчишка, ему хотелось верить.       – Сколько тебе на самом деле лет? – спросил после паузы Рустем.       – Да двадцать же! Я же говорил. Ты еще в день рождения меня выставил за порог.       – Извинений ждешь? – хмыкнул Ардашев и добавил устало, уже без злости: – Электронику в доме ты поганил?       Вадька поднял глаза и почти виновато улыбнулся:       – Всего-то пару раз переписал команды датчиков. Чего не придумаешь от безделья.