Минус на Минус

      Ардашевская помощница оказалась девочкой смышленой. Когда шеф связался с ней с неизвестного номера и попросил о встрече, она уже понимала, что у того проблемы. Отлаженный ход дел на работе рассыпался, как пирамида из пустых жестянок – одновременно и на всех уровнях. И не подхватить, не удержать, на место не поставить. В квартиру к Рустику она поехала, чтобы забрать его рабочий компьютер и кое-какую наличность. Заметила на площадке угрюмого соглядатая в черном костюме и не стала доставать ключи. Принялась жать на кнопку звонка, зная, что никто не откроет. А после ей пришлось, дрожа от ужаса, объясняться с подозрительным типом: шеф-де не появлялся в офисе и не звонил три дня, дела из рук вон плохо, и где его искать она понятия не имеет.       Ардашев распустил сотрудников, оставшихся без дела, и связывался только с помощницей. Она еще пыталась что-то сделать, но работа в конторе почти остановилась.       Каждый день беглецы кружили по городу. Рустем давал Вадьке наиграться: сидел в машине, а тот, как заправский шпион, менял и выкидывал симки, звонил куда-то, говорил подолгу, топчась по паркам и скверикам. Возвращался в машину то злой, то задумчивый. Пару раз встречался с кем-то из своих приятелей, припер новую пачку денег и ключи от квартиры – ближе к выходным с базы все равно пришлось бы съехать.       Рустик все чаще думал о том, что пора отпускать мальчишку и отправляться самому дауншифтить в Казань. Как-никак, там раньше была семья, а теперь то, что от нее осталось – безжизненный остов крепкого когда-то корабля. Там еще могут найтись обломки дружеской компании. Да и у Разумовского-старшего руки вряд ли дотянутся так далеко, в совсем чужие края. Вадька протестовал и просил подождать, уверяя, что еще день-два, и все решится лучшим образом. Он явно вел переговоры с отцом, в подробности которых Рустика не посвящал.       За все время, которое Ардашев и Вадька провели вместе с начала лета почти случайными любовниками, они никогда столько не разговаривали, как в эти несколько дней. Рустем вообще редко вел беседы с теми, кто его окружал в нынешней жизни еще и потому, что долгие разговоры традиционно требуют возлияний. А тут он не без удивления отмечал, что мальчишка неглуп и непрост, неплохо начитан и совсем не та пустышка, какой мог показаться вначале. Очевидно, он обладал легким характером, но мнения его были тверды, рассуждения логичны, а живость ума и способность мыслить позволяли говорить с ним на любые темы, от искусства до политики. Он лишь изредка принимался дурачиться и скатывался в юношеский пофигизм, очевидно, избегая споров с всерьез заводящимся Рустемом.       Более того, став самим собой, Вадик перестал изображать блудливую шлюшку и ежеминутно лезть к Рустику в штаны с похабным призывом «гоу ипацца». Такой Вадька Рустему даже нравился. С таким можно иметь дело. С таким даже можно было бы «встречаться».       Вадьку же, несмотря на внешнее спокойствие и легкость общения, разрывало изнутри. Он решал вопросы с отцом, развел бурную деятельность в квартире: от нечего делать мыл и чистил не слишком опрятные кухню и ванную, переводил продукты – готовил, сверяясь с интернетом, по четыре раза на дню. И жутко стеснялся. Он не мог заставить себя спросить «почему мы больше не трахаемся, Рустик?» Спать по-прежнему приходилось в одной постели (кровать имелась только одна), но все эти дни на секс не случилось и намека. Рустем засыпал позже, допоздна копаясь в хозяйском лаптопе, поднимался раньше и варил кофе, но никаких поползновений к мелкому не проявлял.       Вадька мрачнел с приближением вечера, понимая, что все пошло не так. С самого начала все было не так, а теперь и подавно не будет того, о чем он мечтал. Рустем становился чужим, отдалялся, несмотря на беседы обо всем и ни о чем. Снова застывал в одной позе, лежа в постели с компьютером.       Вадька переделал кучу надуманных дел, пытаясь скрыть дрожащее внутри напряжение, улегся рядом, пониже, обхватив рукой Ардашевское бедро, и снова как-то сам собой завелся разговор. О форуме архитекторов, который изучал Рустем, потом об истории архитектуры. Рустик всегда воодушевлялся, говоря о «высоком», стараясь забыть, что сам не творит, как мечталось когда-то, а работает работу, банальную и рутинную. Вадька много где был и повидал немало красивых городов. Ардашев рассказывал о географии стилей, оперировал терминами, пояснял, но все-равно Вадька приятно удивлял тем, что знал, о чем речь. А сам Вадька хотел наконец поговорить совсем о другом, о том, что биться в закрытую дверь можно очень долго, но для этого надо знать, что за ней кто-то есть. Что сил не сдаваться у него хватит, но нужен хоть намек, маленькая зацепочка, которая позволит не терять надежду. Хотелось просто выговориться, разделить невозможный груз, навалившийся на сердце, еще раз повиниться за вышедшее из-под контроля приключение и его последствия.       Рядом с расслабленным и домашним Ардашевым Вадьке было так уютно, что он устал думать, завозился, улегся на живот и провалился в дрему. А ночью, сквозь сон, он услышал, как треснул квадратик фольги, и спустя несколько секунд Рустем аккуратно и уверено раздвинул ладонями половинки его спящей попы. Без предупреждения и прелюдий, надавил и медленно вошел до основания, укладываясь сверху всем весом, лишь чуть покачивая бедрами. Вадька наконец почувствовал то, без чего он так скучал, то, что не заменит ни одна изощренная игрушка, то, что может дать только живой горячий человек. Конкретный человек…       Возбудился моментально. Он мог бы вспыхнуть от одного только тесного прикосновения кожи к коже. А с этим неимоверно приятным и таким нужным ощущением распирания там, внизу, когда собственные ноги плотно сведены, и нет возможности улечься поудобнее, ему показалось, что еще пара секунд, и он сломает член, придавленный к постели. Рустем двигался медленно, глубоко, почти не выходя, прижавшись так тесно, что у мелкого под ним не хватало сил на свободный вдох. Рустик приподнял его бедра, просунул руку под живот. Вадька не сдержался, спустил сразу, всего от пары движений, беззвучно пропустив через себя острую волну судороги. Затих, не поворачиваясь. Сделал вид, что спит и не особо просыпался. Хотя ясно чувствовал как Рустик, кончив парой минут позже, продолжает придавливать его всем телом к кровати, как опадает внутри его довольно крупный член, как спадает напряжение растянутых, успевших отвыкнуть мышц. И как теперь они сокращаются, посылая приятные импульсы, гоня мурашки по пояснице и заставляя Рустика подрагивать в ответ.       Вадьке хотелось продлить это ощущение полного контакта как можно дольше, не дать выскользнуть из себя и снова исчезнуть. И он почти расплакался, потому что в тот момент подумал, что секс – это единственное что Ардашеву может быть от него нужно, что дни, когда его взрослый любовник отказался от этого, стали самыми пугающими, даже страшнее ультиматумов отца и разговора в «Трех липах».       Потому как если не будет нужно и этого, то все не имеет смысла.       И сам он, Вадька, не имеет никакого смысла.       Жмурился в подушку, изо всех сил надеясь, что Рустик не заметит его предательские слезы, пока тот целовал его за ухом, в шею, в затылок. Что не поймет и не узнает о них, потому как если увидит у бессмысленного Вадьки чувства, то сразу оттолкнет и не примет больше обратно. Наслаждался коротким моментом близости и понимал для себя, что лучше было оставить все как тогда: у Рустика было то, что надо ему, а у Вадьки просто еще была надежда.       Вадька плескался в душе и снова что-то голосил. Ночью он прикинулся ветошью, не найдя в себе сил поговорить или хотя бы просто развернуться к Рустему лицом и ответить на поцелуи, а потом не сомкнул глаз до самого утра, все слушал глубокое ровное дыхание рядом с собой, шептал что-то и боялся разбудить неосторожным шевелением.       Совершенно не выспался, но утро завибрировало для него новым радостным звоном где-то в груди. Вчера он, наконец, договорился обо всем с отцом. Нужно было еще вечером сказать Рустику, что можно возвращаться к обычной жизни, но сперва хотелось поговорить о них самих, а теперь так хотелось растянуть минуты умиротворения и вернувшейся взаимности, такие уютные минуты совместного утра. Пусть в бегах, пусть в чужой квартире, но еще вместе и без неизбежных перемен. Дальше Вадька не загадывал. Дальше уже не было так страшно. Главное то, что удалось отбить Ардашева, и то, что тот сам, еще ничего не зная, вернулся к Вадьке. После странного сдержанного секса посреди ночи уснул, не разжимая объятий, а утром не стал отмалчиваться и делать вид, что ничего не было, затащил сонного тепленького Вадьку на себя, гладил его спину, плечи, перебирал волосы, целовал сначала невесомо, скорее щекотал, заставляя проснуться, потом начал покусывать. И Вадька в полудреме улыбался и ластился, чувствуя, как нарастает возбуждение. Ему уже было трудно сдерживаться, на долгие прелюдии не хватало ни сил, ни терпения, хотелось не упустить, не проворонить, убедиться, что вот оно – все рядом, реальное, свое, не померещилось.       Поворота ключа в замке слышно совсем не было. В проеме кухонной двери Разумовская нарисовалась неожиданно и беззвучно. Абсолютно голый Рустем так и остался сидеть на маленьком диванчике, подобрав колено к груди. Он только отставил кофейную чашку подальше на стол, подтянул к себе нелепую гобеленовую думочку с котенком и разместил ее на бедрах, прикрывшись. Все плавно, без суеты, словно так и положено принимать дорогих гостей. Пока Разумовская хватала воздух ртом, немая сцена рисковала затянуться. Но резьбу быстро сорвало, и кухня наполнилась женским криком.       Она орала что-то о педофиле и извращенце, о том, что он прячет ее сына, угрожала неминуемой расправой. Ардашев не показал ни единой эмоции. Внимательно, с интересом энтомолога, обнаружившего вдруг говорящего жука, слушал и молчал, давая потоку излиться.       За несколько дней, пока разыгрывался этот плохой детектив, он устал от предвкушения конца. Все слова, что он слышал сейчас, были известны наперед. Зная темперамент и заносчивость жены Разумовского, он раз за разом прокручивал в голове ее монологи, все больше убеждаясь, что споры с ней не имеют практического смысла и не принесут морального удовлетворения.       На крик из ванной выскочил Вадька, такой же голый, еще и мокрый, сразу перебил вопли матери своим:       – Мама! Ты-то что тут делаешь? Рустем! Нафига ты ее впустил?       Рустем только качнул головой, показывая, что он к вторжению непричастен. Разумовская зашлась новым истеричным всплеском:       – Ты тварь! Куда это он может меня не пустить? Твои дружки, хоть и недоумки, но родителей уважают! Ты думал, я не узнаю, что вы тут отсиживаетесь?!       Квартира принадлежала Вадькиному приятелю, сыну одной из многочисленных подруг матери. Тот клялся, что не сдаст явки и пароли. Но, очевидно, сдал. Что значит дружба с непутевым сыном олигарха, который к тому же скоро лишится наследства и всех привилегий, против гнева его отца? Вадька понимающе выдохнул. Одним другом меньше – не велика потеря. Лучше бы их сразу не осталось вовсе, таких, как этот.       – Ты, пидарас, убирайся! – Разумовская продолжала, обращаясь уже к Рустему. – Ты не смеешь здесь находиться!       – Всенепременно. Как только вы позволите. – Рустем многозначительно похлопал по подушечке у себя на бедрах.       – Мама, успокойся и выйди! – Вадька попытался заткнуть фонтан, но тот забил с новой силой:       – Я должна выйти?! Ты с кем разговариваешь, дрянь? Ты спутался с этим… С этим ничтожеством! С черножопым! Ты готов лечь с чуркой, чтобы унизить меня!       У Ардашева бровь невольно поползла вверх. Определенно, говорящий жук не переставал удивлять. С «педофилом» и «извращенцем» он еще как-то мог согласиться, но о «черножопстве», особенно в контексте беседы, слышать было неожиданно. Разумовская хотела было накинуться на сына с оплеухами, но тот перехватил ее руку, не допуская сомнения в том, что еще рывок – и он эту руку выкрутит. На пол посыпались и поскакали твердым горохом жемчужины из порванного браслета. Раздался жалобный писк и окрик Ардашева:       – Вадим!       Вадька выпустил тонкое запястье, и Разумовская сразу схватилась за поврежденную руку.       – Вадим, извинись, – сказал уже спокойно Ардашев.       – Прости, Рустик, что тебе пришлось это слышать…       – Перед матерью, – уточнил Рустем. – Я жду.       – Извини, мама. Но тебе придется выйти.       – Ты не сможешь испортить ему жизнь, негодяй! Не сможешь его удержать! – Разумовская сузила глаза, зашипела, обращаясь к Ардашеву. – Мы отправим его обратно, в Англию, ты больше не сможешь им пользоваться, грязная тварь…       – Он сам поедет, Любовь Михайловна. Он не щенок в переноске. Если бы вы поинтересовались тем, к чему он стремится, то удивились бы. Он может учиться и жить нормально и совершенно не имеет цели унижать вас. Просто дайте ему немного кислорода.       – Ты еще станешь учить меня, как воспитывать сына? Заведи сначала своего! И воспитывай. Или еби. Извращенец!       – Госпожа Разумовская, вам придется выйти и дать нам одеться. Вадим будет внизу через пятнадцать минут, – Ардашев заморозил спокойствием. Она еще что-то шипела, плевалась ядом, но выскочила и хлопнула дверью.       – Рустик, я никуда не поеду! – Вадька, казалось, потерял все силы, как только за матерью закрылась дверь. – Ты же видишь теперь?!       – Поедешь, Вадь. Поедешь и доучишься. И будешь соответствовать. Успокоишься, перестанешь дразнить гусей, сделаешь все, чтобы быть нормальным человеком.       – Я не хочу… – Вадька чуть не заплакал, вцепившись Рустему в плечи.       – Выбор свой сделаешь, когда станешь самостоятельным. Но нужно доучиться, чтобы потом работать самому, а не на папеньку. Неучем ты никому не будешь нужен. Мне не будешь нужен, – добавил после паузы, специально, чтобы казаться убедительным, но Вадьке этого хватило для веры. Он засуетился, пытаясь за две минуты пересказать новость о том, что Рустему ничего больше не угрожает и что истерики матери не стоят дорогого против слова отца, что он все продумал, что пришлет Рустику целый список контактов, по которым можно связаться в случае чего, что найдет новые проекты среди своих, и еще много всего, что он успел придумать… Ардашев слушал молча, не перебивал и не спорил. Не хотел ранить мальчишку еще сильнее, ему и так досталось за эти дни.       На улице, как и ожидалось, их ждали две знакомые ауди охраны и бронированный гелендваген Разумовской. Ардашев и Вадька не сказали больше ни слова. Постояли на тротуаре с полминуты, глядя друг другу в глаза. «Ты обещал», – одними губами произнес мальчишка. Рустем кивнул, напоминая: «Ты тоже». И через несколько мгновений они были уже далеко. Как будто и не было этих месяцев лета, перевернувших все с ног на голову. Как будто и не было их нелепого романа. Как будто и не было их самих. Остались только груды обломков от Ардашевской карьеры, сорванные проекты, замороженные стройки, неустойки и долги.       Рустем даже почувствовал какое-то облегчение. Только гноящейся занозой в сердце засел Вадькин ночной шепот. Ардашев слышал все, что проговаривал в полусне мальчишка. Смалодушничал, когда понял, что того прорвало на душевный стриптиз, не ответил, надеялся все забыть поутру. Оставалась еще скромная надежда, что в отъезде тот сам отвлечется и забудет. Все-таки добился своего, заполучил желанное тело, уж должен остыть. Но, видимо, он хотел еще и душу, потому не отпускал, потому тянул у двери. Не унижался, но, стиснув зубы, умолял не переставать общаться, отвечать на звонки и письма, не пропадать… Так, что Рустем обещал…        «И с тобой невозможно, Руся, и без тебя никак», – всплыли в памяти слова, сказанные шепотом.       Рустем направился к старой мазде. Надо бы отогнать ее хозяину и забрать свою машину. Отчего-то не мог вспомнить, где ее бросил. Долго не мог сосредоточиться, облегчение сменилось вдруг муторным неясным чувством. Вроде и не отдал душу, но, определенно, она была не на месте.        «Кем я должен быть, чтоб стать для тебя хоть кем-то?» – шептал Вадька.        «Уже стал. Кем-то большим, чем я могу себе позволить, – отвечал мысленно Рустем. – Поэтому нужно отпустить. Оторвать и бросить. Ты мальчишка еще, на тебе быстро заживет. Станешь только сильнее, умнее, если повезет, станешь лучшей сволочью, чем я. Поймешь, что не нужно искать половинки, – ты и так целый. Что не складываются человеческие минусы во что-то хорошее и не умножаются. Что как только впустишь кого-то, он тебя разрушит. Так что учись, Вадька, пока заживает быстро…»