Рыжий

Simple Я просыпаюсь от того, что он меня целует. Целует и облизывает между ног. Кровать залита солнцем, рыжие кудряшки искрятся желтым, а он увлеченно занят своим делом и совершенно не обращает внимания, когда я поднимаю голову, чтобы на него посмотреть. - Черт, приятно, - хрипло сообщаю в потолок. Утренний минет выходит медленным, тягучим и смазанным, и я бы даже спросил себя, не приснилось ли мне, если бы не белая капля у него на щеке, которую я стираю пальцем, только когда он уже садится за стол завтракать. Он нашел где-то забытый Джессикой халат из белого шелка и натянул его на себя, не слишком церемонясь с моими чувствами. По кухне он ходит бесстыдно не запахнувшись, и я думаю, что мне нравится, как он выглядит. Хочется трахнуть его еще раз, но нет никаких сил. - Оставайся, - говорю. Он смеется: - Ты еще хочешь? Фыркаю. - Да нет, просто оставайся. Пицца там, приставка. А к вечеру посмотрим. Он отворачивается в окно и делает глоток из чашки. - Да почему бы и нет, - говорит, подумав. Он тянет из пачки свою длинную сигарету, прикуривает, потом говорит: - Только без соплей, договорились? Трахаешься ты классно, но не вздумай рассчитывать... Я киваю: - Не переживай, я не собираюсь. Все в порядке. Я люблю девушек. - Но тебе нравятся парни? - Точно. С девушками нельзя... - подбираю слова, - как с тобой. Сам же видишь, я люблю резко и с чувством, могу и приложить, и больно сделать, и ругнуться. С парнем вроде можно, а с девушкой как-то не то. - Не по-джентльменски? - уголок губ ползет вверх. - Ну и еще всякие мелочи там, вот вроде приставки и все такое. Ты кстати в Гнев Богов не играешь? У меня рейд вечером, но это ненадолго. Смеется: - Все мальчишки одинаковые. Что, гильдия и все дела? Я посмотрю. Две огромные пиццы с мясом и сыром, чешское пиво и приставка. У меня в гостиной огромный плазменный моник и старый диван. Он веселится, как ребенок, играет со мной в гонки и файтинги, и когда вдруг смотрит на меня, я вижу его совсем по-другому, как будто он увлекся и забыл, что он - элитная проститутка. Он улыбается, и улыбка у него широченная, не злая и не наглая. А глаза голубые, и я впервые это заметил. Пока я иду в рейд, он уходит в ванную мыть волосы, и возвращается как раз к самому пеклу. У нас битва за территорию, народу навалилась масса, сервак наверняка закипает уже. Но я все равно не могу не отвлечься, чтобы посмотреть на него. У него полотенце на голове, и из-под пушистой ткани, заверченной наверх, вылезают рыжие завитки, потемневшие от воды. Он садится рядом со мной на диван, одну ногу подобрав под себя, а со второй бесстыдно сползает пола халата. Мне было некогда заметить, что ноги у него длиннющие и неправдоподобно тонкие, с длинными пальцами. И - черт возьми, мне не мерещится - гладкие. Он растирает по рукам крем, видно, тоже забытый Джессикой, и делает это так... не по-мужски. Во всем его виде, в его позе и жестах есть что-то удивительно женственное, и в то же время это что-то делает его настолько отличным от них, от всех моих девочек, в смысле. Пока я добиваю противника в битве за территорию, мало думаю про лут и опыт. Вообще не думаю об игре, честно говоря. Он смелый. Настолько явно написать на себе “я люблю, когда мужики трахают меня в зад”, в нашем-то обществе! Все эти его длинные волосы, тонкие сигаретки, бритые ножки - это вызов. Он выставляет себя напоказ, каждую минуту, и делает это так изящно и естественно. Я хочу его. Очень сильно, сильнее, чем кого-либо. Может быть даже сильнее, чем когда-либо хотел Джессику. И это меня злит. Мне хочется сделать ему больно. Просто чтобы показать, кто здесь хозяин. Почему так происходит, интересно? Он тем временем просит меня помочь высушить волосы, и я не успеваю возразить, как уже стою в ванной с феном в руках. Не то чтобы я представлял, как это надо делать, но он говорит, что это просто. Я не очень верю - у Джессики было полдюжины расчесок, таких и этаких, и на прическу уходил где-то час. Он смеется: - Я не девочка твоя, не бойся. Просто приятно, когда кто-то перебирает волосы. И вот он сидит ко мне спиной на краю ванны, а я разбираю расческой его шикарную гриву. Это приятно, мне нравится, когда волосы касаются моих рук. В конце концов я откладываю расческу и продолжаю без нее. От удовольствия он сжимает и разжимает пальцы, и разве что только не мурлыкает. - Ты на кота похож, - смеюсь. А сам думаю, что, черт возьми, мог бы так делать каждый день, вот такие простые вещи. - Что будем на ужин? - Еду, - фыркает. - Понял, - улыбаюсь, - сам разберусь. - Если ты сходишь за едой, я могу что-нибудь приготовить, - лениво тянет. - Только надо обязательно вина. Чтобы было весело. Думаю, может быть, примерно это - то, что я хотел бы слышать каждый вечер? Пугаюсь и гоню от себя эту мысль. Этот роман точно не для меня. Одни мучения, никакой надежды на будущее. Его ни с друзьями не познакомишь, ни с семьей. А главное - такая вертихвостка все равно сбежит от меня через месяц. Правда, что-то мне подсказывает, что это был бы самый сумасшедший месяц в моей жизни. Будь проклят этот чертенок, будь проклят. Cabaret Ужин выходит отличным - мясо и вино. Он вертится на кухне и бормочет себе под нос проклятия в адрес Джессики, у которой среди всех специй нет какой-то хитрой травки. Мол, без этой штуки кухня - не кухня. Я сижу тут же за столом, уткнувшись в ноутбук, пытаюсь сверять счета, но иногда все-таки отвлекаюсь. Смотрю на изгиб спины, запоминаю манеру откидывать волосы и пытаюсь различить, что такое он бормочет себе под нос. А потом мы садимся ужинать. Меня давно не кормили так классно. Ясно, что после ухода Джессики я перебиваюсь с макдака на сабвей, но и до того... Когда долго живете вместе, кухня постепенно упрощается. Говорю ему что-то об этом, он возражает, мол, все дело в запросах. - Мне, - говорит, - не нравится готовить, чтобы просто набить желудок. Если уж я готовлю, то должно быть вкусно, иначе нафига стараться? - И чего бы тебе не родиться женщиной? Он смеется. Мне нравится, как кривится его рот, как изгибаются тонкие губы. Они малиновые после прошлой ночи - зацелованные и искусанные. С его гривой все это выглядит похабно донельзя, будто бы он накрашен. - Фильм есть такой, "Кабаре", не видел? - мотаю головой, он уточняет: - Это про Германию в 39ом. - Про войну? - Да нет, наоборот. - А про что тогда? Думает. - Про одиночество, наверное. Там про выбор между нормальной жизнью - дом-семья-ребенок и полным трешем - кабаре-выпивка-секс. Героиня хочет быть актрисой. Он закуривает. У него руки, похожие на птичьи лапы: длинные худые пальцы и узкие вытянутые ладони. Он вообще весь такой - узкий и вытянутый, как будто и не человек вовсе. - И в чем мораль? - Наверное в том, что есть люди, которые не рождены для нормальной жизни. И это очень хреново, честно говоря. - И что она выбирает? Вздыхает. - Ну, в нее влюбляется хороший парень. И даже взаимно вроде, и у них должен быть ребенок, и он хочет на ней жениться, чтобы дом и семья. А она, ну, понимаешь, поет в кабаре и хочет быть актрисой. И она делает аборт, а он уходит. - А ты бы что выбрал? - смотрю на него внимательно. Затягивается, сжимает губами тоненький фильтр. Выдыхает дым, тот стелется по столу. - Я больше всего боюсь, что придется делать такие выборы. Поэтому не остаюсь ни с кем долго. - Почему боишься? Смотрит на меня. - Потому что нет правильного. Я в любом случае буду несчастен. Поэтому я боюсь таких предложений. Не хочу потом жалеть. - И тем не менее, ты здесь. Кивает. - С тобой хорошо. Лучше, чем с многими. Но и ты... Знаешь, бывает страсть. Вот как у нас с тобой сейчас. Я тебе нравлюсь, ты мне тоже, и, кажется, мы могли бы прожить всю жизнь. Но через год она пройдет. И что останется? А ничего не останется. Пустота, два чужих человека в одной квартире. И будет больно, потому что казалось, что все навсегда. - А если не думать, что навсегда? - А зачем тогда вообще что-то затевать? Этот вопрос ставит меня в тупик. - Ну... Чтобы было. - Ага, - кипятится, - чтобы секс даром два раза в неделю и обед горячий каждый день? Для этого, красивый, надо не баб клеить, а нанимать кухарку и проститутку. Беда человечества в безответственности и непритязательности в том, что касается любви. - Почему беда? Ничего такого страшного в этом нет, половина браков такие, и ничего. - Вот именно. А потом скандалы, побои, разводы, несчастные дети, депрессии. А почему? Потому что когда-то кто-то не подумал. Вздыхаю. - Это слишком сложно для меня. Может, ты и прав. - Ты не чувствуешь этого, потому что никогда не любил, - говорит с видом знатока человеческих душ. - С чего ты взял? - Ты так говоришь про девочку свою. Я поверю, что ты к ней привязался, но что любил - нет. - Да почему? - Ну а сам-то что скажешь, любил ее? - Ну... Смеется. - Если сомневаешься, значит нет. Мне очень странно его слушать. Любил ли я Джессику? Не знаю, никогда всерьез не думал об этом. - Знаешь, я не уверен, что вообще верю в любовь. Вздыхает. - И примерно так - у всех. Пожрать и потрахаться, вот и весь смысл жизни. - Я хотя бы не страдаю. А ты, насколько я понял, непроходимо несчастен в своем гордом и бескомпромиссном одиночестве. В чем твой смысл жизни? Вздыхает снова, смотрит на меня и вдруг улыбается. - Я очень честен сам с собой. И когда я честно сам себя спрашиваю, готов ли я променять свою свободу на отношения формата "просто чтобы было"... В общем, как бы это все ни было хорошо и спокойно, это не сделает меня счастливым. - То есть, ты просто выбираешь из двух зол меньшее. - Ну, вроде. Получается, что для меня меньшее - наиболее достойное. - Интересный ты человек, рыжий. А посмотришь на тебя в клубе и не скажешь, что ты о таком думаешь. Улыбается. - Быть мной - вообще очень необычное ощущение. Странная какая-то фраза. Но он, похоже, не собирается объяснять, только смеется и тянется ко мне целоваться. Insanity У меня кровать, которую часто называют "французской". Черная, кованая, с прямыми прутьями на спинках. Я вколачиваюсь в него резкими движениями, он лицом лежит в подушках, прогнув неудобно спину, и цепляется за прутья руками. Этот вид меня... Выводит из равновесия, я бы сказал. Кончая, я представляю его связанным. Мысль о том, как веревка впивается в белые запястья, приводит меня в экстаз. Но фантазии были бы скучны, если оставались бы фантазиями. Пользуясь тем, что он на какое-то время теряет интерес к внешним раздражителям, я нахожу в нижнем ящике тумбочки наручники. Приятный сувенир молодости, я уж и не надеялся, что когда-нибудь представится случай им воспользоваться. Железный обод закрывается на нежных запястьях с характерным скрежетом - никакой бутафории, меха и кнопочек, все сурово и по-настоящему. Он поднимает сонные глаза и смотрит на свои руки. Потом недоверчиво дергает. - Хэй! Что это еще за фокусы? - мне показалось, или я действительно слышу страх? - Давай, поднимайся. Голос звучит неожиданно грубо. Может быть, я волнуюсь больше, чем следовало бы. Он медлит, потом все-таки становится на четвереньки и пригибает голову к рукам, будто пытается защититься. Я позволяю себе несколько секунд просто смотреть на него. Мне нравятся рыжие отблески от лампы на его коже. А потом я делаю шаг к шкафу. Хранить дома стек очень неудобно - он не гнется. Поэтому мой притаился на вешалке вместе с одним из костюмов. Невероятно изящная штука, на самом деле. Так хорошо подходит рыжему. Он поворачивает голову, водопад кудряшек соскальзывает со спины. Смотрит на стек во все глаза. - Не только я тут полон сюрпризов, - нервно усмехается. - Грехи молодости, - возвращаю ему усмешку. Медлю перед первым ударом, плоская петля из кожи медленно скользит по его спине, едва касаясь. Инстинктивно ведет плечами, мышцы перекатываются под кожей, рыжие отблески будто перетекают с места на место. Свист стека в воздухе - концентрация предвкушения, и для меня, и для него. Но предвкушаем мы разное: он - вспышку боли, я - срывающийся с его губ выдох, не вскрик, даже не стон, а выдох - разрешение напряжения. Удар выходит звонким. Он резко вздыхает, явно не сдержавшись. Я закусываю губы, пользуясь тем, что он меня не видит. Изнутри поднимается странное чувство. Возможно, это тот же восторг, который испытывает жестокий ребенок, мучая котенка. Говорить про силу и власть просто нет смысла. Сколько я ни пытался, так и не смог объяснить себе, что именно я испытываю. На белой коже вспыхивает красный след, длинный и тонкий, как порез. Я думаю, что это похоже на чувство отмщения. Самое сладкое, какое только можно испытать. Я мщу ему за все то, чем он изводит меня все эти сутки. За то, насколько он хорош, за то, насколько сильно я хочу его, за то, каким безвольным и податливым он меня делает. Медлю перед следующим ударом, вожу концом стека над его спиной, даже не касаясь кожи, но он чувствует. Он напрягается снова, каждую секунду ожидая нового удара, и напряжение растет. Я заставляю его ждать. Чувствую, как воздух буквально электризуется. Вижу, как подрагивают его мышцы. Со следующим ударом он все-таки не сдерживается от стона. И это стон облегчения. Вероятно, за то, что я всего лишь один из многих - за это тоже мщу. Я знаю, что он забудет мое лицо через неделю, у меня нет никаких иллюзий на этот счет. А вот я... Я буду помнить его всю жизнь. Удар. Сказать, что это злит меня? Нет. Удар. Но, предчувствуя следующие страдания, я хочу уравновесить их хоть малой частью, хоть бы и грубой физической болью, неважно чем. Я хочу видеть его беззащитным. Я хочу видеть его своим. Удар. Все это предстает передо мной так ясно, и удивительно, что я не заметил раньше. Грань уже пересечена, он уже стал для меня чем-то большим, чем я рассчитывал. И за эту наглость, за то, что он без спроса ворвался в мою жизнь и сделал ее раз и навсегда другой - за это я ненавижу его. Сперва я чередую удары с длинными паузами, сдерживаю себя, стараюсь помнить о том, что передо мной живое существо. Но по мере того, как я осознаю все свое положение, суть картины меняется. Передо мной уже не он, а его образ в моей голове, и чувство реальности уходит. Удары становятся чаще и резче. Ты слишком близко. Слишком больно задеваешь меня. Слишком глубоко внутри. Ты слишком. Я ненавижу тебя за это. Его стоны перестают быть стонами облегчения. Он хрипло вскрикивает от каждого нового удара, а на коже загораются новые и новые красные следы. Их становится слишком много, и я все чаще попадаю по уже задетому месту. Он кричит. Ненавижу тебя. Ты не знаешь, что такое боль. Боль - это то, что я испытываю, когда смотрю на тебя. У меня как гвоздь поворачивается в сердце, старый ржавый гвоздь, который какая-то сука вбила туда в юности. Не помню уже ни имени, ни лица, помню только, что перестал ждать. Тебя перестал ждать. Удар. Удар. Удар. К тому моменту, как я наконец останавливаюсь, на его спине не остается практически ни одного белого пятна, а стоны и крики превращаются в хриплый скулеж. Все как в тумане. Меня возбуждает его мучить. Сейчас, сию секунду он только мой, он принадлежит мне, и в это мгновение ничто не может отнять его у меня. Прежде чем в голове успевают оформиться связные мысли, я начинаю гладить себя, глядя на него. Мне нужно какое-то неприлично короткое время - кажется, и минуты не прошло. Я кончаю ему на спину. Горячие капли падают на истерзанную кожу, он шипит от боли и, наверное, отвращения. Я отворачиваюсь. Чувство вины? Как нелепо. Что со мной, да что же со мной такое творится... Постепенно стихает звон в ушах, вместе с ним исчезает туман из головы. Я медленно возвращаюсь в реальность, чтобы осознать все, что только что произошло. Он всхлипывает и шмыгает носом, плечи мелко трясутся. - Я... - голос хрипит и не слушается, я замолкаю. Да и что бы я сказал? Я виноват? Я все понял? Я не хотел? Как глупо все получается. Я бы может обнял его сейчас, да едва ли он дастся теперь мне в руки. Как дикое животное, доверие которого предали. После того, как я поворачиваю ключ в наручниках, он выпрямляется не сразу. Садится, разворачивается ко мне, смотрит мне в глаза и очень тихо выплевывает: - Ну и ублюдок же ты. Возражать-то, в общем-то, нечего. Немного обидно, что он никогда не узнает, что одни эти его злые глаза сделали мне больнее, чем я ему за весь предыдущий час. Он встает, потирая припухшие запястья, одевается. Морщится, когда одежда касается поврежденной кожи. К тому моменту как хлопает дверь, я все еще не знаю, что бы мог сказать ему.