Люби меня, люби

Курт снова переключился, он более не называет меня 'предателем' и все время жужжит про этот лагерь. Новые направления - музыкальный лагерь, и я не удивлен, что Рейчел едет вместе с Куртом. Я помню, как Рейчел смущенно улыбалась мне, эта девчонка находит миллионы способов попасть в дом Курта, наткнувшись на меня. И в это время я хочу быть невидимкой. - Здравствуйте, Мистер Андерсон, - я забываю поздороваться с ней, приковав все свое внимание к ее большому еврейскому носу. - Как у вас дела? - спрашивает она, присаживаясь напротив в кресло. - Я вот пришла спросить, все ли у Курта готово к отъезду?! - Эм, нормально, - чтобы избавиться от ее надоедливых вопросов, я зову мальчика. - Курт, к тебе тут Рейчел пришла. - Я слышу громкий топот и стук подошвы о ступени лестницы. Курт так забавно спускается с нее, задирая высоко ноги в своих коротеньких шортах. Они начинают болтать, а я незаметно ретируюсь в свою комнату, пытаясь дописать пару строчек, которые пишу уже две недели. На следующее утро Курт скачет на кровати, а чемодан непроизвольно подскакивает вместе с ним. - Курт, почему ты еще ничего не собрал? - как обычно, Элизабет портит всю атмосферу. - Ох, - единственное, что он произносит и приземляется попкой на мягкий матрас своей кровати. Курт начинает кидать все свои вещи в чемодан, на его лице раздражение, он замечает меня и закрывает свою дверь с диким грохотом. И я понимаю, что трогать его не стоит, что обида все еще глубоко сидит внутри него. Через час я вижу, что у дома Элизабет стоит машина, а вещи Курта уже погружают на нее. Я стою у окна и вижу, как мальчик обнимает Тану,а та что-то причитает, утирая слезы огромным белым платком. Я уже прощаюсь с Куртом, с последней попыткой увидеть его, уже не думаю,что он помашет мне на прощание, ведь я для него теперь 'предатель'. Курт садится в машину, а я шепчу себе под нос, как мантру: "Посмотри наверх". И он смотрит, не успев закрыть дверь, он распахивает ее и выбегает из автомобиля, я слышу, как кричит Элизабет и Тана. А мой мальчик бежит,не оглядываясь назад, мой мальчик влетает в мою комнату и запрыгивает на меня, обхватывая своими тоненькими ручками мою мужественную шею. Он прижимается своими мягкими губами к моим, и его железная скоба стукается о мои зубы. Он такой нелепый и неумелый, но настойчивый. Я подхватываю его тоненькие ножки и целую нежно, целую целую вечность, прохожусь огрубевшей ладонью по талии, где задралась рубашка. Внутри меня все умирает, и я так хочу, чтобы Курт чувствовал примерно тоже самое. Мой мальчик исчезает так же быстро, как появился. Я стою как истукан, я стою так еще около часа, мне так кажется, а затем забегаю в его комнату, в его комнате я никогда не был, в его комнате пахнет по-другому, на его тумбочке пачка жвачки со вкусом колы, и я, наверное, свихнулся, потому что беру его вещи из шкафа и начинаю ими обматываться. И вот, я еще не отошел от ощущения моей огрубевшей ладони на мягенькой и шелковистой коже его поясницы, как сразу Тана, не обращая внимания на мое поведение, просто отдает мне письмо, и я думаю, что это мой Курт, но нет, это Элизабет: "Это - признание, я люблю вас", - так оно начиналось, ее почерк был обрывистым, а письмо слишком огромным. "На днях, в воскресенье, во время службы, когда я спросила Господа Бога, что мне делать, мне было сказано поступить так, как поступаю теперь. Другого исхода нет. Я люблю вас с первой минуты, как увидела вас. Я страстная и одинокая женщина, и вы любовь моей жизни. А теперь, мой дорогой, мой самый дорогой, mon cher, cher Monsieur, вы это прочли; вы теперь знаете. Посему попрошу вас, пожалуйста, немедленно уложить вещи и отбыть. Это вам приказывает квартирная хозяйка. Уезжайте! Вон! Я вернусь к вечеру, если буду делать восемьдесят миль в час туда и обратно — без крушения и не хочу вас застать. Пожалуйста, пожалуйста, уезжайте тотчас, теперь же, даже не читайте этой смешной записки до конца. Уезжайте. Прощайте. Положение, mon cheri, чрезвычайно простое. Разумеется, я знаю с абсолютной несомненностью, что я для вас не значу ничего, ровно ничего. О да, вы обожаете болтать со мной (и шутить надо мною, бедной); вы полюбили наш гостеприимный дом, мне нравящиеся книги, мой чудный сад и даже проказы моего шумного сына; но я для вас — ничто. Так? Так. Совершенное ничто. Но, если по прочтении моего „признания“, вы решили бы, как европеец и сумрачный романтик, что я достаточно привлекательна для того, чтобы вам воспользоваться моим письмом и завязать со мной „интрижку“, тогда знайте, это будет преступно — преступнее, чем было бы насилие над похищенным ребёнком. Видите ли, любимый, если бы вы решили остаться, если бы я вас застала тут, самый факт вашего оставания мог бы быть истолкован только в одном смысле: что вы для меня хотите стать тем же, чем я хочу стать для вас — спутником жизни — и что вы готовы соединить навсегда свою жизнь с моей и быть отцом моего мальчика. Позвольте мне ещё чуточку побредить и побродить мыслью, мой драгоценнейший; ведь я знаю, вы уже разорвали это письмо, и его куски (неразборчиво) в водоворот клозета. Мой драгоценнейший, mon tres, tres cher, какую гору любви я воздвигла для тебя в течение этого магического июня месяца! Знаю, как вы сдержанны, как много в вас „британского“. Возможно, что вашу старосветскую замкнутость, ваше чувство приличия, покоробит прямота бедной американочки! Вы, который скрываете ваши сильнейшие порывы, должны почесть меня бесстыдной дурочкой за то, что раскрываю так широко своё несчастное раненое сердце. В былые годы я испытала немало разочарований. Мистер Хаммел был прекрасный человек, надёжный и цельный, но, увы, он был на двадцать лет старше меня, так что — но не будем сплетничать о прошлом. Мой дорогой, твоё любопытство должно быть полностью удовлетворено, если ты пренебрёг моею просьбой и дочитал это письмо до горького конца. Впрочем, это неважно. Уничтожь его — и уезжай. Не забудь оставить ключи у себя на столе. И хоть какой-нибудь адрес, чтобы я могла вернуть двенадцать долларов, заплаченные тобой за остаток месяца. Прощай, дорогой мой. Молись за меня — если ты когда-нибудь молишься*». Э. Х. Был вечер, и я стоял на пороге дома, ожидая Элизабет, а означало это, что я принял все то, что написано в письме, это означало, что Элизабет - "моя любовь", означало, что жить я теперь буду в этой маленькой семье, состоявшей из моего милого Курта и его матери. Означало, что я женюсь на Элизабет, буду любить ее у всех на глазах, любить Курта для себя. Я встречаю ее, а она чуть ли не падает в обморок, увидев меня, эта женщина действительно любит меня и мне жаль ее, потому что единственный, кому я могу отдать свою любовь - это Курт. Элизабет падает ко мне в объятия, а мне лишь интересно, как там Курт, можно ли его навещать. На радостях она просит устроить праздничный ужин, на радостях она выпивает пару бокалов Шардонне, может, более двух. - Как там Курт? - вырывается у меня, но, похоже она слишком увлечена мной, чтобы заметить подвох в моем вопросе. - Куда он после лагеря? - Куда?! В гимназию-пансионат, - отвечает мне Элизабет и режет свой бифштекс. Из моих рук чуть ли не выпадают столовые приборы.

***

Свадьбу мы справляем очень тихо, для меня так совсем незаметно. Курта нет на нашей свадьбе, Эли посылает ему письмо, и мальчик, вроде как, не огорчен. Ходить на озеро без Курта совсем не то, Элизабет пытается быть всем для меня, пытается заполнить все мое время только собой. Невозможно заполнить меня, когда я уже наполнен до краев, когда места больше нет никому, кроме Курта.