***
В последнее время моя дорогая госпожа чересчур интенсивно интересовалась маленьким ящичком, запертым на ключ. Я заметил ее тогда, когда она порывалась его открыть, как можно так глупить? Открывать то, что заведомо закрыто на ключ. - Что ты делаешь? - крикнул я. - Отойди оттуда, - я подошел сзади Элизабет, та нервно вздохнула и попятилась назад. - А где ключ? - спросила она совершенно глупый вопрос. - Спрятан. - Ах, Блейн, дорогой... - В нем заперты любовные письма, - усмехнулся я, подавая руку моей супруге, на что она изящно вложила свою ладошку в мою руку и встала с колен, улыбнувшись мне, мол: "Такого никогда больше не случится, любимый", но взгляд ее был обиженным, словно я сказал ей что-то обидное, глупая какая.***
- Противная женщина, глупая женушка, вредная мамаша, старая... старая дура, - она глотает свои сопли вперемешку со слезами и желчью. - Так вот, эта старая дура теперь все знает, - она трясет передо мной какими-то бумажками. - Вы, чудовище. Вы отвратительный и гнусный обманщик. Маньяк и извращенец. Не подходите ко мне, - я стоял ровно на том месте, где и был. - Прочь от меня! Говорить или предпринимать какие-либо действия мне было бесполезно. - Я уеду сегодня же отсюда. Это все, - она разводит руками, посредственно указывая на территорию дома. - Все ваше. Но только вам больше никогда не удастся увидеть этого негодного мальчишку. Убирайтесь из этой комнаты. Я подчинился. Я поднялся в свой экс-кабинет, включил светильник и начал мерить комнату шагами, раздумывая, что же мне все-таки делать с моей дорогой госпожой. Я подошел к окну и посмотрел на улицу, где давно уже жил темный вечер. Затем я прошел в нашу спальню, присел на кровать и разгладил пару складок на покрывале, а из под подушки жены достал свой дневник и положил его к себе в карман. Я решил спуститься на кухню, но на лестнице услышал, что Элизабет разговаривала с кем-то по телефону, о какой-то отмене. Я перевел дух и прошел на кухню, где достал и открыл бутылку виски, от которого она никогда бы не отказалась. Затем я решил пройти в столовую, где Элизабет что-то яростно писала, и, кажется, это было третье письмо, потому что два других уже были запечатаны и на них были наклеены марки. - Ты разбиваешь мою и свою жизнь, - начинаю я. - Давай все обсудим, как двое культурных людей. Это все галлюцинация. Ты, Элизабет, не в своем уме. Те записи, что ты нашла, всего лишь наброски для романа. Ваши имена были взяты случайно. Только потому что подвернулись под перо. Ты подумай об этом, а я принесу тебе выпить. Она не обернулась, не ответила, не произнесла ни единого звука, а продолжала писать письмо с бешеным темпом. Я бросил в стакан несколько кубиков льда, налил в него виски и прибавил унцию сельтерской воды. То же самое проделал со вторым стаканом, взял их в руки и прошел в столовую и сквозь дверь гостиной, что едва была приоткрыта, я сказал ей: - Я приготовил тебе скотч, - но она не отозвалась, сумасшедшая стерва, и мне пришлось поставить стаканы на тумбочку рядом с телефоном, который как раз позвонил, нарушая мертвенную тишину в доме. - Говорит Джим - Джим Смит. Миссис Андерсон попала под автомобиль, и вам лучше прийти поскорее. - Может быть, - ответил я, слегка раздраженным голосом. Что за чепуху он мне говорит? Моя жена цела и невредима, и она сейчас дома. Все еще держа трубку, я пнул дверь, и та сразу же распахнулась. - Вот он тут говорит, Элизабет, что тебя убили. Но никакой Элизабет не было в комнате.***
Я не знаю, как это назвать, то ли судьба, то ли злой рок. Но в любом случае Элизабет уже не спасти, и знаете, я даже поплакал какое-то время, а затем выпил открытую бутылку виски. Но сейчас я свободен и я еду к Курту в лагерь. Для Курта мать сильно болеет, ей будут делать операцию от несуществующей болезни, чтобы в конце концов, пока мы будем колесить по Америке и жить в отелях, я сказал ему, что мать его, к несчастью, скончалась. Это просто для того, чтобы не утруждать его маленькую головку и не сваливать такой груз на его хрупкие плечики. Я его опекун и с точной уверенностью забираю своего мальчика из этого лагеря, но перед этим я решил позвонить начальнице лагеря Сью Сильвестр, на что та мне сказала, что Курт вместе с другими детьми ушли на экскурсию в горы, и что будут они ночью. Так что я понял, что сейчас мой Курт лазает по горам, а идти в лагерь совершенно бесполезное дело. Я решил провести остаток дня в торговом районе Паркинггона. Погода, наконец, стала лучше, и жуткий ливень прекратил пускать свои водяные снаряды, но весь город отливал стеклянным блеском. Я решил приобрести Курту прекрасных обнов. Здесь столько всего, даже у меня, человека, не осведомленного в моде, потекли слюнки, не буквально, конечно. Я просто представил Курта во всех этих шортиках, маечках, футболочках и рубашечках, брючках и ботиночках, плавках и солнцезащитных очках. Мое воображение, перестань вытворять со мной странные вещи, словно ведьма.***
Если Курт - это не счастье, то Солнце - это не звезда, а люди смогут жить без воздуха. Если Курт не будет со мной, то и меня вовсе не станет. Мой мальчик идет ко мне, волоча сзади огромный чемодан с одеждой, его кожа стала более загорелой, а веснушки стали ярче выступать на вздернутом носике. Он идет по аллее, где величественные деревья бросают свои узорные тени на кожу Курта. Он увеличивает шаг, и я начинаю идти ему навстречу. - Папочка, - выкрикивает он, и меня будто прошибает, будто это слово какой-то стоп сигнал. Я обнимаю его, по-родительски, конечно, глажу по выгоревшим на солнце волосам, а затем мы вместе прощаемся со Сью Сильвестр и садимся в автомобиль. - Как мама? - спрашивает Курт, удобно устроившись на переднем сиденье. - Доктора еще не совсем установили диагноз, - вру я, какой же я гнусный человек. - Что-то серьезное? - Что-то с желудком, - отвечаю я, выруливая с парковки летнего лагеря. Я сказал ему, что нам надо будет находиться некоторое время поблизости Липенгвиля, потому что больница именно там, а еще, что мы будем в Брайсленде к обеду. - Тебе понравилось в лагере? Как вчерашняя экскурсия? Понравилась? - Угу, - мычит Курт, будто других слов он не знает. - Жаль уезжать? - Ага. - Курт, говори, а не хрюкай. Давай, расскажи мне что-нибудь, - прошу его я, не отводя взгляд от дороги, но улыбаясь. - Что именно, папаша, - последнее слово он произнес протяжно и не без иронии. - Что хочешь, - похоже, улыбкой этому ребенку не поможешь. - Можно ведь называть вас на 'ты' и 'папа'? - спрашивает Курт, как обычно кривя свое чудное лицо. - Можно, - иногда мне кажется, что я полный болван, кретин и веду себя так наивно рядом с ним. - Вот умора! - выкрикивает Курт, хватаясь за живот, как бы из-за смеха. - Когда это вы успели втюриться в маму? - Придет день, мой дорогой Курт, и ты поймешь многие чувства и положения, как, например, гармонию и красоту чисто духовных отношений. - Конечно. Как же, - выплевывает мальчик и отворачивается к окну. В нашем диалоге наступает некая пауза и напряженность. - Посмотри, Курт, сколько коров на том лугу, - я указываю пальцем в окно рядом с мальчиком, на что он уже был готов укусить мой палец, как мне показалось. - Мне кажется, меня сейчас стошнит, - корчится Курт, складывая свои руки на груди. - Знаешь, Курт, я ужасно скучал по тебе. - А вот я по тебе ни капельки. Мало того - мерзко изменял тебе, но ведь это ничего не значит, потому что ты перестал мной интересоваться. Вы здорово лупите, господин. Гораздо быстрее, чем мама, - совсем спокойно отвечает Курт, переводя свой взгляд от меня к окну. - Почему ты думаешь, что я перестал тобой интересоваться? - и правда, очень глупый вопрос. - Ну, во-первых, ты еще не поцеловал меня, - я не поверил своим ушам, мое сердце тоже не поверило тому, что услышало, потому что начало бешено колотиться внутри грудной клетки. Я увидел впереди сравнительно широкую обочину и с подскоками съехал на траву. Помни, что это ребенок, помни что это... Не успел я заглушить двигатель, как Курт запрыгивает ко мне на колени, ставя свои коленки по обе стороны от меня, как его голубые шортики задираются до самых ягодиц, как он уверено ерзает на коленях, обхватывая своими молодыми ручками мою мощную шею. Он вытаскивает свою пластинку изо рта, всматривается в мои глаза, а затем впивается в мои сухие губы своими живыми и детскими. Если бы это можно было описать как взрыв, то этого было бы мало. Его поцелуй отличен от того, что был в день его отъезда. Губы Курта умело лежат на моих, а язык начинает проскальзывать в горячий плен моего рта. Я не знаю, кто его научил этому, и я чувствую на себе длительную практику его поцелуев. Значит ли это, что он хотел поразить меня? Значит ли это то, что мой мальчик растет не по дням?