Боли начались еще в январе. Сначала слабые, но с каждым днем они лишь усиливались, и к началу февраля я не мог даже зайти в сеть. За месяц от меня осталась будто бы половина веса, под глазами залегли тяжелые, глубокие тени, черты лица заострились, и я попросил завесить все зеркала, чтобы не видеть себя. Уколы почти не помогали, мне все чаще ставили морфий, чтобы я поспал хоть немного. Сначала врач приходил часто, потом всё реже, и я перестал различать бесконечное темное пространство комнаты, заплаканное лицо матери, дни, скрытые пыльными шторами, и ночи, давящие тишиной. Всё сливалось, даже запахи и звуки, казалось, ушли куда-то. Постоянная боль и редкие минуты блаженства, когда морфий только начинал действовать. А потом снова забытье.
Врач пришел в середине февраля. Поглядел на мать, неохотно посмотрел мои белки, пощупал пульс. И предложил перевести меня в больницу. Он считал меня овощем и потому не особенно понижал голос, когда говорил матери об эвтаназии, о моей скорой смерти, о том, что «Вы молодые люди, вам так будет только лучше, какой толк в продлении ваших мучений? Ему ведь всё равно хуже».
Мать снова плакала, но ее сил хватило всего на неделю. Ночью, во время очередного приступа боли, меня, мокрого и в горячке, забрали на скорой в больницу. Было холодно, но я был невероятно рад этому скрипу машинных рессор, изморози на окне, вою реанимационной мигалки. Впервые за многое время что-то изменилось вокруг меня.
Но вскоре и это забрало забытье.
Комната была украшена воздушными шарами, когда я проснулся. На кровати, на окнах, даже на ножке капельницы было привязано по два-три шарика. Занавески были раздернуты, в стекло стучался, прося впустить, мокрый снег. Я перевел немного мутный взгляд на шарик, находившийся ко мне ближе всего, и, напрягшись, прочитал: «Выздоравливай, рыжик». Надпись была сделана маркером, уголок последней буквы был смазан, но я все равно заулыбался как ребенок. Мои волосы действительно рыжие, странно, что я раньше не думал об этом. Я так давно их не видел...
Когда я снова проснулся, на краю моей постели сидел молодой парень в медицинском халате. Он странно улыбался, подписывая очередной шарик. Маркер поскрипывал, но это не раздражало. Затаив дыхание, я смотрел на него, на бритую наголо голову, на узор татуировки на его шее, на ловкие жесткие пальцы, которыми он держал шарик за глянцевый желтый бок. Почувствовав мой взгляд, парень обернулся.
- Привет, рыжик. Проснулся?
Вместо ответа я кивнул, недоверчиво изучая его ободряющую улыбку.
- Как себя чувствуешь? Ты знаешь, где ты?
- В хосписе? - я заставил себя разлепить губы и тут же почувствовал, как они отозвались кровавыми трещинками. Парень нахмурился.
- Нет, ты не в хосписе. Что за глупости? Ты в самой волшебной палате. Сюда кладут только рыжиков, знаешь?
- Как это? - я улыбнулся, впервые за долгое время, и тут же он улыбнулся в ответ.
- Ну так. Тебя привозят, говорят: «У нас мальчик приболел!» Я смотрю, а ты рыжик! Ну, думаю, надо его в рыжиковую палату. Она специально оборудована для выздоровления. Каждый раз, когда ты улыбаешься, мы будем класть по шарику в банку, а на ночь рассыплем эти шарики, и они прорастут воздушными шарами из стен палаты.
- Ты смеешься? - спросил я, снова улыбаясь. Вместо ответа, сказочник достал из тумбочки рядом с моей кроватью большую пластиковую банку и миску со стеклянными шариками разных цветов. Я смотрел на него, едва дыша.
- Дай-ка мне руку. Вот так, - он взял мою ладонь своей, и от его прикосновения от запястья к локтю побежали теплые мурашки. Опустив мою руку в миску, он сжал мои пальцы и кинул сразу два шарика в высокую банку. Я аккуратно вернул своей руке прежнее положение.
- Вот умница же, рыжик! Давай ты немного поспишь?
- Кто ты? - спросил я, закрывая уставшие глаза.
- Меня зовут Олег.
В следующий раз, когда я проснулся, Олега рядом не было. Я лежал и считал шарики, развешанные по стенам, и всё думал о превратностях судьбы. Кто бы мог подумать, что в обычной городской больнице может быть такое обслуживание? Шарики еще какие-то...
В мою палату вошел доктор. Я сразу понял, что он доктор: халат его остро и резко пах лекарствами, в руках он держал маленький сундучок, в котором, судя по его виду, лежали инструменты. После короткого осмотра, когда он собирался уже уходить, я негромко окликнул его:
- Простите... а тот парень, который украсил здесь все... Это кто?
Вместо ответа доктор покачал головой и еще раз проверил что-то в моей капельнице, а потом вышел из палаты. Через несколько минут, как по волшебству, появился Олег.
- Ну, как ты? Как себя чувствуешь?
- Я хочу выйти отсюда, - я прикрыл глаза, через силу улыбнувшись, и услышал, как о дно пластиковой банки ударяется стеклянный шарик.
- Скоро все закончится, рыжик.
Я кивнул с благодарной улыбкой, стараясь не выдавать вновь подступающей боли. Олег сел рядом со мной.
- Послушай, расскажи мне о своей жизни. Что тебе нравится?
- Я не знаю. В моей жизни не было того, что мне нравится. Только интернет... мой ноутбук.
- А еще? Например, ты любишь снег?
- Я не трогал снег очень давно, Олег, - я закашлялся, отхаркивая комок кровавой болезненной каши, и через силу заставил себя посмотреть на него. - Несколько лет. Врачи сказали, что мне нельзя слишком горячего и слишком холодного.
- Но ты ведь помнишь снег? Он тебе нравился?
- Мне нравился запах снега на еловых ветвях. Однажды мы встречали новый год в дачном доме, а елка стояла на улице. И этот запах...
Я не мог говорить долго и вскоре снова впал в забытье. Боль накатывала тугими волнами, то подступая так крепко, что не было возможности даже выть, то снова уходя, забиваясь вглубь меня, в острый, словно игла, стержень.
Ночью меня разбудило что-то странное. Я открыл глаза, с трудом сфокусировав взгляд на комнате, смазанной головокружением и тусклым светом дежурной лампы. На моей груди поверх одеяла лежал черный полиэтиленовый пакет, а сверху на нем...
- Снег? - Я не поверил своим глазам. С трудом приказав руке подняться, я зарылся пальцами в белоснежный, обжигающе-холодный сахар на моей груди. К моей постели неслышно подошел Олег, протягивая мне еловую ветку. На сломе ее застыла смола, которую я подковырнул ногтем, и по комнате пополз праздничный, насыщенный запах елки. Снег таял под моими пальцами, становясь податливым и влажным, я зачерпнул немного в горсть и приложил мокрую ледяную вату к своему лицу, впервые за многие годы смеясь чисто и искренне. И, одновременно со звуками моего смеха, застучали шарики, которые Олег один за другим ссыпал в банку.
Я не увидел, как растаял снег, не почувствовал, как снова сменяется больничной вонью тонкий запах еловой смолы. Забытье унесло меня, счастливо улыбающегося, мокрого и замерзшего.
Той же ночью меня не стало.
ЭПИЛОГ
На моих похоронах было совсем немного народу, и больше половины из них я не знал. Мы с Олегом сидели на оградке неподалеку: я катал в ладонях снежок, пытаясь привыкнуть к тому, что он не тает, а Олег, опершийся на собственный памятник спиной, безмятежно грыз длинную сосновую иголку.
- Ты не жалеешь, рыжик?
- О чем?
- О том, что ты не живой... или о том, что я.
- Я умер в той же палате, что и ты, в ту же ночь, но десять лет спустя... по-моему, это знак.
- Да? И как его можно толковать?
- Мы должны быть вместе. И ты от меня не отделаешься, будь уверен.
Вместо ответа он счастливо рассмеялся, даря мне вкусный еловый поцелуй.
Они говорили, что я не буду счастлив ни одного дня в своей жизни.
И я как никто благодарен им за ошибку.
Ведь один день в жизни и целая жизнь после смерти — это совсем немало.
