Походная песнь

Шестой день двенадцатой луны 303 года от З. В. Санса,       Я пообещал себе, что буду писать так часто, как смогу, и вот мое очередное письмо.       Сегодня мы похоронили одного из моих людей. Его звали Рикард, он был из Молленов. Ты его знала? Хороший боец, и крепкий как железноствол. Во время рейда одичалых один из этих гребаных дикарей отрезал ему нос, а потом лошадь сбросила его, и парень сломал себе три ребра. Ребра зажили, но рана на лице загноилась, и прошлой ночью он умер от яда в крови.       Мы завернули его в серое шерстяное одеяло и похоронили далеко от Дредфорта. Нашли подходящий для последнего пристанища кусок земли – это лучшее, что может ждать обычного солдата. Повсюду белели жонкилии, маргаритки и еще какой-то сорняк вроде лесного купыря или гипсофилы. Я слыхал, у него была женщина и двое детей – один уже родился, а второй еще нет. Гребаное седьмое пекло, человека может свалить такая мелочь, как царапина на носу.       Что ж, здесь происходит много чего еще, но в этот раз я не хочу писать об осаде или еще какой хрени, связанной с походом.       На ужин у меня сегодня жареные опята с солониной, так что можешь мне завидовать, негодница. Когда мы возвращались с похорон в лагерь, я нашел место, от которого бы у тебя слюнки потекли. Сырая поляна, покрытая грибами как ковром – я никогда еще не видел, чтобы они росли так густо. А в центре стоял здоровенный мощный дуб, на котором было вырезано бородатое мужское лицо. Какой-нибудь лесной бог тех, кто давно умер, полагаю. Мне не показалось, что он будет гневаться, если я возьму немного того, что у него в избытке, так что за несколько минут я набрал два фунта. Ты помнишь тот раз, когда я приготовил тебе завтрак? Поджаренный хлеб, яйца, сосиски и вдоволь грибов – все, как приказала моя леди. Проклятье – когда ты далеко от дома, измотан походом, грязен и небрит, из тебя лезет всякая чушь, и любая мелочь вызывает ком в горле.       Хочешь знать, Санса, сколько раз я писал это письмо? Четыре. Мое перо не подчиняется мне, и кажется, я этому даже рад. Я четыре раза начинал его, и четыре раза рвал написанное. Но сейчас решился написать все до конца, чего бы это ни стоило.       Я все время вспоминаю, какой ты была в тот день, когда я уезжал из Винтерфелла. Твой облик так ярко отпечатался в моей памяти: грязные туфли и спокойное белое лицо – ты будто не замечала ветра и дождя, которые хлестали тебя по щекам. Ты не сказала ни слова. Твои губы не шевелились, и глаза тоже были безмолвны. Я продолжаю задаваться вопросом, что значило это таинственное молчание.       Это ли не очередная ворчливая жалоба на твою постоянную сдержанность в письмах. Твои ответы всегда незамедлительны. И очень милы: мне нравятся все эти маленькие истории, - гладкие, будто серебряное блюдо, - которые так легко выходят из-под твоего пера, чтобы тронуть меня. Я веселюсь, читая их, будь уверена. Но как тебе это удается: быть такой сердечной и одновременно – такой отчужденной? Я все спрашиваю себя – неужели ты намеренно раз за разом пишешь что-то неопределенное, смысл чего ускользает от меня, или же в твоей голове существуют два разных письма?       Тем временем, я все пишу и пишу, и уже не помню, что успел понаписать; знаю только, что я говорю на письме то, что никогда не сумел бы произнести ясно и прямо вслух. В предыдущем письме я сказал тебе, что тебе следует быть со мной честной и не прятаться от правды. Так что я просто напишу то, что должно быть сказано. Похоже, это моя единственная возможность быть с тобой откровенным. Здесь никогда нельзя расслабиться: жужжание насекомых, лай собак, ржание лошадей и вопли пьяных олухов – весь этот треклятый шум врывается в палатку со всех сторон и обрушивается на меня как волна. Я стараюсь напоминать себе, что моя угрюмость огорчит тебя, тем более, что когда ты будешь читать мое письмо, уже пройдут дни с тех пор как я в очередной раз укротил жалкую тварь, что мечется и воет внутри меня. Но сейчас, когда я пишу это, из моей груди вырывается горький смешок, и я не могу скрыть, что испытываю чувства, которых мужчины обычно не признают – одиночество, бессилие, страх или просто жажду утешения, которое может дать лишь женщина – я не о том, чтобы просто трахнуть ее, это гораздо большее. Может быть, тебя смутят подобные речи. Что ж, можешь подтереть этой бумажкой свою хорошенькую задницу, которая срет бабочками, если это доставит тебе удовольствие. НО НИКТО НЕ ДОЛЖЕН УВИДЕТЬ ЭТИ ПИСЬМА. НИКОГДА.       Так на какой же хрени я остановился? Ах да. Завтрак. Грибы. Прошу, уважь мое право на некоторые глупости, - по большей части их порождает желание окунуться в прошлое. Возможно, недостаток сна размягчил мой мозг – я не могу думать о будущем, а настоящее не более прочно, чем облака в небе. Пташечка, ты помнишь тот день – почти десять месяцев назад? Ты поехала на соколиную охоту вместе с Уилласом Тиреллом и вернулась на три часа позже, чем ожидалось. Пока калека бормотал какие-то объяснения про лошадь, которая потеряла подкову, ты смотрела на него с застенчивой полуулыбкой на губах. Старая Нэн кудахтала вокруг тебя, ну а я, в своей манере, набросился на тебя с руганью и оскорблениями – их породил страх потерять тебя, который все это время глодал мое нутро. В тот вечер ты не спустилась к ужину и, судя по тому, как сверлили меня взглядами твои служанки, именно я был тому причиной.       Признаюсь тебе, хоть это и не делает мне чести: я тогда радовался больше, чем раскаивался. Я поглощал свою еду, рисуя в воображении картины твоей девичьей спальни, порог которой мне еще никогда не доводилось переступать; бесконечные вышитые цветами подушечки, которыми, как мне кажется, набита комната каждой знатной девицы, все в пятнах от твоих слез. Я хохотал во все горло, представляя, как ты зарываешься в них лицом, заглушая рыдания, и рыкнул на дурня, сидевшего со мной за столом, когда он имел наглость осведомиться, что меня так рассмешило.       Видишь, как сильно я тебя ревную. И иногда мне даже хочется отомстить тебе за то, что ты сводишь меня с ума, и я становлюсь ни на что не годен. Я ревную тебя ко всем, кому ты расточаешь улыбки, даже к мейстеру Колемону, хотя у него лысина во всю голову, тощая шея, и он очень уж похож на извращенца. Девушки, старые няньки, проклятье, даже твои братья, которые царят в твоем сердце. Нет ревности более мстительной, чем… Санса, Санса… дрянная ты девчонка, чтоб тебя! Ты заставляешь меня говорить то, что ты и так должна уже знать. Я смогу быть тебе другом только до того дня, когда рядом с тобой появится другой мужчина. Потому что я люблю тебя. Не знаю, любил ли я когда-нибудь хоть кого-то, разве что моего отца, которого я не слишком уважал, или мою сестру, от которой в моей памяти остались только грустные большие глаза. Может быть, поэтому я так нуждаюсь в любви, и видеть тебя рядом с кем-то другим – это пытка похуже дикого огня. Любовь мужчины не всегда трепетна – это настойчивая, назойливая и всегда ненасытная бездонная пропасть. Я твой друг только лишь потому, что это дает мне возможность быть рядом. Но как только ты закрутишь с кем-то другим, все закончится. Я не собираюсь убивать его – я исчезну. Никаких вспышек ярости – просто растворюсь в ночи. Такие мысли бродили в моей голове, когда я видел, как ты овцой смотришь на этого самодовольного, напыщенного хромого маленького зануду, и с тех пор мои чувства не изменились. Я уверен, что не изменятся они и в будущем.       Что же до того злосчастного ужина – как я ни упивался своим триумфом, после супа мне вдруг стало так мерзко, что захотелось умереть. Сквозь стиснутые зубы я влил в себя три меха вина, чтобы заснуть, но все время просыпался, содрогаясь от мысли, что мое сердце может остановиться во сне. В конце концов, я махнул рукой на отдых и встал, чтобы взять еще вина, и тут увидел тебя. На кухне. Ты стояла, завернувшись в шерстяное одеяло, твои чудесные волосы были распущены, и ты тихонько откусывала от хлебной корки, а внизу белел край ночной рубашки.       Когда я увидел тебя такой…боги, внутри меня все перевернулось. Ты была так прекрасна. Сколько ночей я лежал без сна, представляя себя в твоей спальне, где я раздеваю тебя перед сном вместо одной из твоих служанок. Ты потрясена? Быть может, ты думаешь, что моя любовь – грязная штука? Да, так и есть - иногда. Я мечтал о тебе самым непристойным образом. Ты когда-нибудь думала обо мне так же? В моих мечтах – всегда… Я почти вижу, как ты улыбаешься, а мои пальцы раздвигают шелк и кружево, под которыми сокрыто тело прекраснейшей из всех женщин, что когда-либо заставляли кипеть мужскую кровь. Ты поднимаешь руки, чтобы я мог снять с тебя ночную рубашку, и довольно поскуливаешь, пока я вытаскиваю шпильки из твоих волос, и распускаю их. Я поднимаю тебя на руки, ты цепляешься за мои плечи, и смотришь на меня так, будто я пробился сквозь копья, мечи и жар битвы, только чтобы спасти тебя. Потом я опускаю тебя на кровать, и твои волосы рассыпаются по подушке. Думаю, ты догадываешься, что должно произойти после. Что ж, я буду нежен, по-настоящему. Никакой грязи.       Я уже сам не понимаю, что говорю – слишком занят тем, чтобы скрыть свое возбуждение, как ты понимаешь. Я вспоминаю тебя с чашей вина в руках – в то утро ты выпила целых две. И кажется, именно под его благотворным влиянием немного помягчела. Помнится, я предложил поджарить яичницу с чем придется тебе на завтрак, так как ты сказала, что немилосердно будить поваров за час до рассвета. Мне до смерти хотелось побыть с тобой сам-друг, так что я с радостью согласился прислуживать.       Мы ели из одной тарелки, будто пара щенков. Я отдал тебе большую часть своей порции грибов. Ты о чем-то болтала и смеялась – сейчас я уже ничего не помню, кроме того, что слушать тебя было наслаждением. Просил ли я тебя спеть для меня? Не могу вспомнить, но должно быть, да. Ты неожиданно начала что-то напевать себе под нос, и твой голос, сладкий как мед, таял в воздухе будто предрассветная дымка. Это была та самая песня, которую ты обещала мне годы назад, - о дураке и его потаскушке. Я перестал есть и пить, и весь обратился в слух. Каким-то образом, все эти годы вдруг унеслись куда-то, прошлое и настоящее смешались между собой будто перекати-поле из белых веточек гипсофилы, что я видел сегодня. Боги, что за жалкую сентиментальную чушь я только что написал. Не смейся надо мной, ты ведь чувствовала то же самое, скажешь, нет? Это была одна из тех сладких до болезненности минут, повторения которых начинаешь желать еще до того, как они закончатся.       После того, как последняя нота песни стихла, ты наклонилась ко мне – твои губы были приоткрыты, и перед тем, как опустить ресницы, ты мягко взглянула на меня. Я бы убил за то, чтобы в тот миг узнать, каков на вкус твой поцелуй, и я знал, что ты тоже этого хочешь. Но тут зазвонил утренний колокол, послышались шаги, и чары разрушились.       Вскоре после этого хромой уродец уехал несолоно хлебавши, и я так радовался, что думал, что сердце выскочит у меня из груди. Тем не менее, ты больше не приходила на кухню, хотя я не раз ждал тебя там в предрассветные часы.       Я никогда не говорил с тобой об этом. Я не знаю, давала ли ты мне такое право, но хотя бы единственный раз в моих письмах я притворюсь, что давала. Только дети и дураки думают, будто те, кто живет в замках, вступают в брак по своей воле, а не согласно долгу. И не говори мне, что это не так. Я видел, как ты устроила помолвку своего семилетнего брата, чтобы пополнить истощившуюся казну Винтерфелла. И я наблюдал, как Уиллас Тиррел с раздражающим упорством присылал тебе расточительные подарки спустя еще много месяцев после своего отъезда: ловчих птиц и драгоценности весом в мой кулак. И где я теперь? Сижу в этой грязной палатке, вот где. Пытаюсь заслужить твою благосклонность - как будто голова одного предателя может заменить восемь тысяч – или сколько их там ты записала в свои счетные книги – солдат Хайгардена. Так кто из нас треханый идиот с головой, набитой песнями? Глупый, глупый пес. Иногда я хочу размозжить себе голову о камень, чтобы прекратить это мучение.       Пташка, я так и не понимаю, что же с нами произошло. Мы ведь ни разу даже не прикасались друг ко другу по-настоящему, но я ощущаю груз нашего общего прошлого, - эту сильную, неразрывную связь - как будто ты уже когда-то была моей, а теперь это ушло. Ты разрыдалась, увидев меня у Ворот Луны. Ты целовала мне руки, как будто я был твоим лордом, когда я свернул шею этому шлюхину сыну. Уверен, что захоти я, то мог бы взять тебя прямо там. А все эти ночи, когда мы спали бок о бок на холодной земле во время путешествия на Север. Я лежал рядом с тобой и ощущал жар твоего тела сквозь одежду, как ощущаешь жар угля под пеплом. Иногда, когда ты засыпала, и твое дыхание становилось ровным и глубоким, я шептал тебе слова любви. Не потому, что я чувствовал что-то подобное тогда, я ведь еще плохо знал тебя. Просто я знал, что это то, что девушки хотят услышать, прежде чем раздвинуть ноги перед мужчиной.       Но я никогда не говорил этого вслух и не просил ни о чем именно потому, что тебя переполняла эта хренова благодарность. Я не обманывался – причина была не в том, что я был хорошим человеком, а потому, что я был грешником, который вдруг совершил нечто доброе. Монахи Тихого острова умудрились немного поиметь мой мозг. Я пробыл там ровно столько, сколько было необходимо, но это – еще та выгребная яма, скажу я тебе. Гребаное седьмое пекло, с того дня, как я ушел из дома, я только и делал, что менял один хлев на другой. Некоторые были почище, но клетка сгноит любого. Я многим обязан Старшему брату, и все же будь он проклят, если не сумел заразить меня своим этим безумием. Он заставил меня думать, что я хуже других подобных мне. Заставил поверить, что желание убить брата – это страшный грех, который заставит богов содрогнуться, а не естественное желание отплатить за преступление столь ужасное, что смыть его можно только кровью.       Да, я совершал дурные дела, но чудовищем от этого не стал, в отличие от многих других.       А с тобой, с тобой…я прикасаюсь кончиком пальца к твоему портрету и не могу сдержать смех. Треклятый художник мог бы употребить все свое мастерство, чтобы изобразить тебя такой же соблазнительной, как Черная жемчужина Браавоса. Он был бы более подходящей приманкой для этого пальцем деланного дурака Аррена. Вместо этого тот мазила нарисовал тебя по-другому - едва расцветшей девицей в белом платье с высоким воротником, с лицом столь невинным, что при взгляде на тебя сердце сжимается, словно в тисках. Этот подарок – штучка из слоновой кости, - кажется каким-то фокусом, ведь твоя красота так изменчива, что ни один человек не в состоянии уловить ее. Ты послала мне это в насмешку? Я знаю, что нет, но твой подарок все время напоминает мне о том, как я был глуп. Долгими безмолвными вечерами на Тихом острове я лежал на траве, подложив руки под голову, глядя в небо, и думал о тебе. В моих мыслях ты всегда молилась за меня, стоя на коленях в холодной септе; я видел твои голубые глаза, осенние волосы и лицо – самое прекрасное на свете.       В тот наш первый год вместе… прости меня за то, что я только и делал, что огорчал тебя. Когда ты не вела себя как настоящая леди, милая и учтивая, я страшно злился, и не раз мои слова были причиной твоих слез. Я не умел и не хотел видеть в тебе живого человека. Вместо этого ты должна была быть безупречной и чистой словно белый платок, который сотрет с моей души всю грязь и мерзость. И я не хотел осквернять тебя нечистыми мужскими желаниями – в моих глазах ты была непорочна словно Дева, которой тебе и надлежало быть, чтобы очистить меня от всех грехов. Мне потребовалось время, чтобы избавиться от этих треклятых мыслей. Но как только я начал освобождаться от наваждения, ты подхватила его. Может быть, это я тебя заразил.       О, я не говорю, что мне не за что извиняться. Я сожалею и скорблю о том, что ты встретила меня в том дерьмовом месте, полном засранцев, где я столько раз ошибался в тебе и был жесток с тобой. Хотел бы вернуться назад в прошлое и исправить то, что натворил и защитить тебя тогда, когда ты так в этом нуждалась. Я надеюсь, что мое теперешнее поведение сможет убедить тебя, что – несмотря на мои недостатки - я уже не тот человек, каким был тогда. Санса, Пташечка моя, - когда я говорю это, не думай, что я забыл хоть одно проявление твоей доброты и ласки – но я уверен, что теперь уже отплатил тебе за них. И именно так я хочу прожить жизнь, - помогая тебе в мирное время и сражаясь за тебя в битвах. Но я больше, чем просто меч – я мужчина. Я тот, кто хочет быть нужным тому, кто этого заслуживает, но не принимает как должное то, что я могу дать. Когда тебе было четырнадцать, я был твоим героем, и это было лучшее на свете чувство. Сложно было не привязаться всей душой и не полюбить того, кто был его причиной. Теперь ты выросла, а я - бездомный пес, которого ты приютила по доброте душевной.       Что ж, я ныл и жаловался почти всю ночь напролет, так что теперь мне нужно урвать хотя бы час сна перед завтрашними трудами. Полагаю, ты уже привыкла к тому, что мужчины в твоем присутствии ведут себя как идиоты, и то, что я написал это письмо, полное жалоб, вряд ли заставит тебя любить меня сильнее. Что ж, сама виновата – не надо было посылать мне миниатюру, рождая во мне ненужные надежды.       Между нами ведь есть что-то, скажешь, нет? Я знаю это. И я сделаю то, что от меня потребует мое чувство. Ну а ты, моя прекрасная Санса – что ж, и тебе никуда не деться от этого, хочешь ты того или нет.       Сандор.