Походная песнь

Двадцать восьмой день двенадцатой луны 303 года от З. В.       Санса,       Я поцеловал твой портрет и пожелал тебе спокойной ночи, но, несмотря на мои поцелуи, твое личико от этого не стало счастливым. С чего бы? Возможно потому, что я пишу тебе все реже? Прошу прощения, миледи, и если это тебя утешит, я чувствую себя виноватым. Небрежность в письмах входит у меня в привычку, но я так погряз в этой войне, что почти не имею времени ни на что другое.       Всю прошедшую луну мы готовили место для осадных машин, которые должны помочь нам взять Дредфорт. Ломали изгороди, засыпали рвы с водой и торчащими пиками, смазывали оси башенных колес. Это тяжелый и неблагодарный труд, и поэтому каждый вечер я валился на постель и засыпал как убитый. Мейстер Теомор, с его обычной улыбочкой, заявил, что больше мы не продержимся, но я стер ухмылку с его лица тыльной стороной ладони. Иные бы его побрали – да и меня тоже, за то, что я ему доверился. Моя башня слегка завязла в грязи, но все же здешний суглинок вполне подходит, чтобы катить по нему осадную машину в четыре этажа с солдатами, которые будут сыпаться с ее боков точно груши.       Помехи и препятствия следовали одно за другим, а я так ничего и не сделал, чтобы отвести душу и получить хоть какое-то удовлетворение. Сегодня вечером я так устал, что даже злиться сил нет. А может быть дело в том, что я истратил весь свой гнев на Теомора, когда окунул эту бледную кислую рожу в грязь. Я как раз проверял, как выровняли землю, тут он подъехал, и мы начали переругиваться, пока он не истощил мое терпение своим назойливым ворчанием. Я стащил этого жирного засранца с лошади и слегка его встряхнул. Главным образом, из-за того, что он заносчивый и невежественный дурень. Но отчасти и потому, что меня бесила необходимость смотреть на него снизу вверх, пока мы спорили, особенно если ты привык смотреть на таких, как он, сверху вниз. Этот брехливый идиот решил, что он не иначе Ланн Умный, в то время как всех его достоинств – цепь на тощей цыплячьей шее. Я даже кусок дерьма не поставлю на то, что Цитадель дала ему железное звено. У меня была мысль отослать его в Белую Гавань, в Цитадель, да хоть в само сраное седьмое пекло, но мейстер Сэмвел начал протестовать, что нам нужны все руки, способные лечить. Поверь мне, я и на смертном одре не попрошу о помощи этого снисходительного ублюдка. Единственная боль, от которой Теомор может меня избавить – это перестать быть занозой в моей заднице.       Говорю тебе, Санса, мы слишком много уделяем внимание этим сукиным детям, в то время как те осадные машины, что они строят, немногим лучше, чем гробы для тех солдат, которые пойдут на штурм и в руках которых залог нашей победы. Кто еще будет делать всю эту грязную работу – переплывать рвы, лезть на стены, драться в закутках и коридорах против отчаявшихся людей, имеющих уже то преимущество, что это их замок? Да уж, во имя трижды гребаного седьмого пекла, я не скоро забуду штурм Пайка. Мне было столько же, сколько тебе сейчас, а из доспехов и оружия у меня только и было, что вареная кожа да кинжал, и я хорошо помню, как осадная башня провалилась в грязь под собственным весом. Мейстера, что построил ее, звали Кайвасс – чтоб ему эти фигурки в задницу засунули – и это была «кайвасса» отнюдь не для Грейджоев, а для зеленых мальчишек, которые были внутри. Те, кого не раздавило насмерть, были сварены заживо, когда проклятые железнорожденные начали поливать их со стен кипящей смолой, а потом подожгли деревянные части башни тучей зажженных стрел. Гребаный огонь сверху, сбоку и даже снизу, так что мои подошвы начали дымиться. А уж шуму было! Ты знала, что у огня есть собственный голос, пташка? Он почти неуловим, когда ты греешь руки над потрескивающим лагерным костерком. Но когда тебя окружает огонь, когда ты внутри него, этот шум способен оглушить: это ревущее, жадное чудовище, чей рев поглощает все остальные звуки. Некоторые начали прыгать с башни и разбивались насмерть, и не мне упрекать их. Если бы я не пропорол одну из шкур, что покрывали рамы, то сейчас я бы не просил у тебя прощения за то, что по ночам сплю без задних ног, верно? Седьмое пекло, ни один человек не поймет, как страшна смерть, пока не окажется в огненной ловушке.       Легко догадаться, что весь оставшийся день был испорчен, и я только и делал, что ворчал на все и всех подряд, и вечер завершился тем, что я стоял у своей палатки и ругался во весь голос, чтобы хоть как-то выпустить пар. Сила моих проклятий в адрес Теомора заставила его поскользнуться и рухнуть в грязь. Ты, наверное, подумала, что это должно было вызвать у меня усмешку, но мое чувство юмора закончилось вместе с последними каплями вина в мехе. Да, вино у нас тоже на исходе, и я, можно сказать, вообще перестал пить, что в нынешних условиях медленно, но верно превращает мою жизнь в кошмар. Боги, чего бы я только не отдал за флягу красного дорнийского. К счастью, не сказать чтобы мы совсем уж умирали от жажды. Репка навострилась варить кислый водянистый эль, который пахнет как содержимое моего ночного горшка и который приходится пить как мерзкое лекарство. От этой дряни только чувствуешь себя замерзшим и больным. Замечала ли ты когда-нибудь, что когда ты не долгое время не пьешь, запах хмельного становится отвратительным зловонием, в то время как вода или молоко наоборот кажутся вкуснее? Странно, вот ведь. Впрочем, думаю, что такой приличной девице как ты, это неизвестно. Единственный раз, когда я видел тебя навеселе – это вечером накануне моего отъезда из Винтерфелла. Но если бы ты знала, о чем я говорю, ты бы оценила мои слова по достоинству. Поверь мне, Санса, я ненавижу пьяниц, которые живут только благодаря вину, ради вина больше ничего им не надо. Разве не жалок человек, который бредет по жизни в вечном пьяном угаре, не зная, что он сказал и сделал накануне и что он будет делать завтра? Но что спиваться, что не пить совсем – одинаково дерьмово. Потому что жить в этом жестоком мире и быть трезвым как стеклышко – это немного страшновато. Я успел забыть, насколько на самом деле люди трусливы. Насколько отчаянны. И насколько скучны. Самое неприятное – мне недостает моей собственной тишины. Мысли постоянно толпятся у меня в голове. Не те блестящие приятные мысли, что рождаются в твоей хорошенькой головке, пташка. Это громкий, неприятный шум, который постоянно звучит у меня в ушах, и который раньше заглушало вино.       В любом случае, пора заканчивать с этими пьяными откровениями, я продолжу в следующий раз, так как наскучил даже сам себе. Неважно, жалуюсь я или ругаюсь, ничего не меняется. Каждый вечер на закате я выпиваю кубок согласно нашему уговору, хотя теперь там вода, а не вино, и ты тоже не забывай об этом. Поверь мне, Санса, кроме тебя, я никому больше не говорю о таких вещах. Ты единственная, перед кем я могу поныть. Я взваливаю все это нытье и жалобы на твои нежные, обнаженные, сладко пахнущие плечи. Ведь ты будешь добра ко мне, не так ли? Иногда все вокруг кажется таким бессмысленным. Но все это должно скоро закончиться, потому что я снова увижу тебя и буду с тобой и после долгой разлуки.       Теперь о твоих письмах. С моего последнего ответа я получил их четыре. Последнее пришло сегодня утром, и я прочел его от начала до конца еще до завтрака. Дочитав последнюю строку, я закрыл глаза, чтобы полнее ощутить то блаженство, в которое меня погрузили твои слова. Запах твоих духов на пергаменте сводит меня с ума, но это на редкость приятное безумие. На мгновение оно заставило меня забыть, где я. Моя сладкая девочка, моя пташка – ты знаешь, почему я так част зову тебя «маленькой»? Насколько я тебя выше – дюймов на тринадцать, должно быть? Ты выше, чем многие другие женщины, так что не такая уж ты и маленькая, но это слово - «маленькая» - так приятно звучит. Когда мужчина говорит так, он думает о ком-то дорогом и любимом, о ком-то, кого он хочет сжимать в объятиях, ласкать и целовать. О девушке, в которой есть что-то такое, что заставляет тебя хотеть быть с ней рядом так долго, как только это возможно. Мне кажется, именно это двигало мной с самой первой нашей встречи – все те разы, когда я якобы наталкивался на тебя, а на самом деле выгадывал, где ты будешь, чтобы самому оказаться в том же месте. Думаю, Санса, ты не до конца понимаешь, как много значат для меня твои письма. Как сладко засыпать, вспоминая твои слова и чувствуя стопку листов под подушкой. Как будто я действительно могу поверить, что если бы тебе предложили весь мир, то ты все равно предпочла бы быть со мной в грязной палатке.       «Я буду твоей, я должна; иное немыслимо» - эти слова раскололи меня надвое. Знание, что ты чувствуешь ко мне, пронзило меня так глубоко, что страсть лишила меня разума и в пекло все остальное. Знаешь, я должен поделиться с тобой кое-чем, хотя мне немного стыдно. Мой оруженосец застукал меня в тот момент, когда я читал твое письмо и выглядел как дикий зверь, истекающий слюной над последним куском еды. Я все думаю, понял ли он, что было в твоем письме? Я слишком глуп, чтобы не шевелить губами во время чтения. Но даже если бы я умел читать так же хорошо, как ты, я все равно предпочитаю, чтобы твои слова звучали на моих губах – так мне кажется, что твой чудесный голос произносит их в моей голове. Он мягок словно масло – но чтоб меня, я не понимаю, как ты это делаешь. Ты как меня околдовала. Иначе как объяснить, что читать о твоих поцелуях – почти такое же блаженство, как ощущать это в реальности, а твои слова о моих сосках словно прожгли во мне дыру. Непонятно даже, в чем тут загадка. В один миг я совершенно спокоен, но потом я читаю о том, как сильно ты хочешь «доставить мне наслаждение» и «надеешься, что тебе это удастся больше, чем любой другой женщине до тебя», вижу твой прилежный женский почерк, которым написаны два сладчайших слова на общем языке, и в эту минуту мне кажется, что сердце у меня выскочит из груди, так сильно оно бьется. И в то же время твои слова вызывают у меня улыбку. Например, когда ты призналась, что тебя мучили мысли о том, что я трахаюсь со всеми подряд в Винтерфелле прямо у тебя под носом и здесь тоже - как ты сказала? – «не крути ни с кем, мне тоже есть, что предложить тебе». Боги, это было великолепно! Я просто умираю - все, я умер. Забавная ты, девочка. Но я благодарен тебе. Никогда еще не приходилось быть героем девичьих грез – разве что предметом сожаления шлюх.       Моя любимая Санса, моя маленькая пташка, моя маленькая щелочка. Тебя смущает, что я зову тебя так? Понятия не имею, как это принято у любовников, и если честно, мне плевать. Возможно, ты предпочла бы, чтобы я называл тебя «моей возлюбленной леди», но это никогда не будет звучать для меня и вполовину так же нежно как «маленькая щелочка». «Сандор, если бы это был день твоих именин, чем бы я могла порадовать тебя? Мне ужасно хочется тебя побаловать». Этот вопрос вызвал на моем лице широчайшую из ухмылок. Разве ты не знаешь, что мое любимое времяпрепровождение и одновременно – самая ужасная пытка – это изобретать сотни новых способов трахнуть тебя? Ночами я лежал без сна и только мои фантазии о тебе могли прогнать этот непрекращающийся шум лагеря. А какие мысли бродят в голове у девиц, когда они представляют себя в постели с мужчиной, м? Уже четвертое письмо подряд ты флиртуешь со мной. Что ж, что бы там себе вы, девицы, ни думали, бьюсь об заклад, ваши мысли в любом случае гораздо пристойнее мужских. Потому что мужчины – это грязные животные. Еще ни разу ни одна чистая и высокая мысль о тебе не приходила в мою голову без следующей за ней не следовала мысль грязная и развратная. И если я не выражал их достаточно ясно, так это только потому, что я старался действовать так, как обычно делают мужчины, когда хотят заполучить благовоспитанную девицу и стараются выражать свои чувства так, чтобы не смутить ее. Но теперь с этим покончено. Правда – это все, что у меня есть. И я надеюсь, что она тебе понравится.       Помнишь свои слова о том, как ты представляла себя «одной из кухонных девушек, легконогой и беззаботной как те деревенские вертихвостки, до которых миру нет никакого дела, а их самих заботят только любовные дела». Мне это понравилось. И в своих мыслях я пошел гораздо дальше тебя. Я словно снова оказался в винтерфелльских кухнях в предрассветной полутьме, там я тебя и обнаружил. Мою хорошенькую и застенчивую юную маленькую пташку в бедных деревенских одежках. Ты не была леди Винтерфелла, и ни единой душе не было дела до того, с кем ты делишь постель. И я тоже не я – просто обычный солдат. Один из тех, кто сумел взять твою крепость с помощью вина, ласковых слов и поцелуев, пока ты не начинаешь плавиться в моих объятиях, словно снежинка на солнце, и твое тело выдает желания, которые ты не осмелишься облечь в слова. Санса, Санса… почему ты никогда не говоришь о том, что доставило бы удовольствие тебе? Как и с твоими письмами, полными загадок, мне приходится додумываться самому. Это то, что тебе нравится? Я не против быть добычей, если это тебе по вкусу. Я хочу быть с тобой любым. Иногда беспомощным, а иногда жестким и безжалостным – так бывает, когда мужчина хочет женщину слишком сильно, и желание лишает его разума и заставляет забыть о хороших манерах. Ты помнишь первый раз, когда я обнял тебя? Это был день накануне битвы на Черноводной. Я увидел, как ты пошатнулась у края крепостной стены, и поспешил подхватить тебя, испугавшись, что ты хотела что-то сделать с собой. Ты вырывалась и требовала отпустить тебя. Ты извивалась в моих руках словно женщина, которая вот-вот дойдет до вершины блаженства. Иногда за ужином наши ноги случайно соприкасались под столом, ты замечала? Когда это случалось, у меня перехватывало дыхание - просто от мысли, что твоя ножка касается моей, пусть и сквозь башмак. Представь, что я чувствовал тогда, сжимая тебя в объятиях со звериной силой. Я только мог притянуть тебя к себе и держать покрепче. Как же это было сладко, - обнимать тебя, прикасаться к тебе, - и ничего больше мне было не нужно в тот дерьмовый день, когда солдаты Станниса готовились осадить город, и смерть дышала мне в спину как никогда близко. Может быть, в этом причина того, что мои мысли о тебе всегда так или иначе сворачивают на что-то непристойное. А может быть потому, что я просто люблю непристойности. В конце концов, тесать пики, делать подкоп и штурмовать осажденную крепость гораздо веселее, чем просто неторопливо войти по приглашению в заранее открытые ворота.       Ну что, ты уже умерла от смущения или еще нет? Или ты хочешь слушать дальше? Как же отчаянно я хочу тебя прямо сейчас. После заката именно телом начинаешь ощущать тоску и одиночество. Поэтому по вечерам я скучаю по тебе гораздо сильнее, чем днем. Как будто в бок тебе вогнали нож, но боль от раны начинаешь чувствовать только с приходом ночи, и ты погружаешься в болото одиночества и тоски. Иногда эта боль так сильна, что ее почти невозможно вынести. Я до смерти хочу быть с тобой, чтобы ласкать и лелеять тебя, чтобы соблазнить тебя, наконец. В своих мыслях я ясно вижу тебя, моя Санса. Твои глаза становятся круглыми словно блюдца, когда я грубо сжимаю в руках твою хорошенькую задницу и подхватываю тебя на руки. Я прижимаюсь своим членом к твоему сладкому лону, чтобы у тебя не осталось ни единого сомнения в том, что ты делаешь со мной. Ты начинаешь ерзать, и я чувствую, как твои руки слабо упираются мне в грудь, но это скорее мольба о большем, чем борьба. Если ты и просишь меня остановиться, то так несмело, словно сама не хочешь, чтобы я внял этой просьбе. Ты продолжаешь отталкивать меня, пока я распускаю шнуровку на твоем платье, но твое сопротивление не сильнее, чем трепыхание голубки. Наконец, я освобождаю тебя от всего, кроме нижней рубашки. Мои руки сами тянутся натянуть лен так, чтобы стали заметны очертания твоих округлых грудей, а ткань такая тонкая, что я вижу две твердых розовых точки, которые проглядывают сквозь нее.       Седьмое пекло, твои груди должны быть прекрасны, без сомнения. Они чуть колышутся при ходьбе, верно? Тот раз, когда мы случайно встретились на кухне, о, это была сладчайшая пытка, скажу я тебе: видеть их очертания под твоей ночной сорочкой. Ты заметила, что я якобы разминал затекшее бедро всякий раз, как ты двигалась? Я старался отвлечь свои пальцы от того места, которого я так хотел коснуться: завязок из голубой ленточки у тебя на шее. Что ж, теперь представь, как я развязываю их, как именинный подарок. Твоя кожа так прекрасна – она сияет как жемчуг в свете факела. И белая, белая словно снег, так что цвет ленты только оттеняет голубизну твоих вен и придает тебе вид воздушного и неземного волшебного создания, которое я поймал, - создания с кожей столь прозрачной, что можно увидеть, как кровь струится по жилам. Мои пальцы скользят в твоих волосах, эти нежные пряди цвета осенних листьев могли бы принадлежать ребенку – такие они мягкие. Потом я провожу рукой по твоей груди и животу, и твоя кожа и там нежнее шелка, нежнее тонких простыней, на которых ты спишь. И наконец, моя ладонь накрывает одну грудь, и наслаждение охватывает меня, когда я чувствую, как твоя кожа согревается под моими прикосновениями. Твои груди – полные и тяжелые, они чуть колышутся, а венчают их два твердых розовых гвоздика. Они так прекрасны, что у меня слезы наворачиваются на глаза, так явственно я ощущаю их в своих ладонях, находясь за три сотни лиг от тебя. Понравится ли тебе это? Я поцелую сначала одну, а потом вторую. Думаю, понравится. Твои груди одинаково хороши и для того, чтобы вскормить младенца, и чтобы свести с ума мужчину.       Я пишу все это, и мое возбуждение нарастает с той минуты, когда я написал про, то, как я схвачу тебя за задницу и прижмусь к тебе. Внизу все затвердело как камень, и я сжимаю левую руку в кулак, изо всех сил удерживая ее подальше от завязок бриджей. Никогда в жизни я не возбуждался просто от того, что писал письмо. Распаляешься ли ты, когда читаешь мои письма? Меня сводит с ума одна мысль, что ты способна прикасаться к себе, думая обо мне. Ты сделаешь это для меня, Санса? Давай, девочка, смочи слюной свои пальцы и обведи ими две розовых вершинки своих великолепных холмов. Представь, как я ласкаю их своим ртом и руками – сначала нежно, а потом все более настойчиво. Я хочу целовать твои груди так долго, пока весь холод и тоска, что гнездятся внутри меня, не рассеются без следа и сменятся жаром, что будет разгораться все сильнее, так что твои прохладные ладони на моей коже будут мне облегчением. Жадная, ненасытная девчонка, ты уже утолила свой голод моей жаждой, и теперь хочешь отплатить мне тем же. Ты прижимаешься ко мне всем телом, лаская меня сквозь ткань рубашки, и от того, как твои пальчики касаются моего живота, все у внутри переворачивается. Тем временем, твоя рука опускается все ниже и ниже, и вот я уже чувствую, как ты касаешься того особого чувствительно местечка снизу моего члена. В то же время твой рот прижимается к моему, и ты целуешь меня жадным, глубоким поцелуем, как будто я – это чаша вина, которого ты никак не можешь напиться. Я все отдам ради того, чтобы это почувствовать: то, как ты целуешь меня, одновременно лаская своими длинными прохладными пальцами, пока мои яйца не затвердеют словно камень.       Ты хотела знать, насколько он большой, пташка? «Даже твои пальцы были просто огромны, и только боги знают, каково все остальное. Даже если бы ты разорвал меня надвое, эта мысль никогда не показалась мне вполовину такой дурной, какой должна бы». Мой член шевельнулся, когда я читал это – будто догадывался, засранец, что речь идет о нем. Он точно бешеный пес, истекает слюной, только почуяв тебя, поэтому я должен держать зверя на цепи. Я представлял, что девиц заботят только чувства, а не то, как выглядят мужские члены. Ну что ж, вперед, ты сама напросилась. Переверни страницу и увидишь – я там начеркал кое-что для тебя. Видишь, какой он? И все для тебя. Толщиной с твое запястье, не меньше, а что касается длины, то тут мне не хватило листа. Я это потому тебе показываю, чтобы ты знала, что у твоего пса есть кость в штанах – длинная, как летний день на севере. Когда я вернусь, тебе придется в точности померять ее величину, чтобы убедиться, что я не преувеличиваю.       Теперь я ласкаю себя. Моя левая рука затекла, так что мне легче представить, что это твои пальцы гладят меня. Конечно, никакие ухищрения не заменят мне мою сладкую, нежную девочку, но мне все равно хорошо. Особенно, если думать, что ты, читая это, тоже прикасаешься к себе. Описать тебе то, что я чувствую? Что ж, я раздвинул ноги, и ночной воздух приятно холодит кожу. Завязки подштанников неприятно жмут, но почему-то это только добавляет удовольствия. Как думаешь, ты могла бы сжимать меня кончиками пальцев вот так? Думаю, нет. Tебе пришлось бы сжать мой член между ладоней, как будто ты молишься. Я представляю тебя на коленях, как ты ласкаешь меня нежными руками, жадным горячим ртом, как я трахаю тесную влажную дырочку и даже твою хорошенькую упругую задницу, которая срет бабочками. Эти дурацкие фантазии вызывают во мне смех.       Но моя пташка вряд ли имеет хоть какое-то представление о том, что делать со мной и моим членом, даже если окажется со мной в одной постели. Ничего, с этим я справлюсь. Я бы показал тебе, положив мои руки на твои. Сначала – медленно и спокойно, потом – быстрее и сильнее. Именно так я хотел бы тебя трахнуть. И первые несколько раз я хочу быть сверху, моя Санса. Ты будешь такой сладкой, тесной, влажной, что я просто умру, если не смогу двигаться так, как мне нужно. Ты ведь тоже этого хочешь, так? Ты из тех девиц, которым нравится это дело, я уверен. Я постараюсь не быть с тобой груб, обещаю. Поначалу я буду двигаться медленно и аккуратно. Не только ради тебя, но и ради себя тоже. Я так долго терпел, ждал и надеялся, что это сделалось почти невыносимым. Почти пять долгих лет я не чувствовал ничего, кроме моего собственного кулака. Так что я хочу подольше насладиться этим ощущением - быть внутри тебя, ощущать твою влагу, тесноту, то, как ты сжимаешься вокруг меня, чувствовать кожей рыжие завитки между твоих ног. Вот оно, блаженство.       Если бы я мог, то остановил бы время, и это мгновение длилось столетия. Но вряд ли мне это удастся больше, чем на несколько минут, особенно, когда я чувствую, как ты сжимаешься вокруг меня при каждом движении. Мое возбуждение становится наконец таким сильным, что я уже не могу обещать, что буду нежен. Я хочу, чтобы ты увидела и это тоже – то, как мужская природа проявляется не только на войне, но и в любви. Я хотел бы поставить тебя на четвереньки и трахнуть сзади, как будто я и есть пес. Понравилось бы тебе это? Я так и вижу тебя: твои волосы ниспадают по бокам, твои руки вытянуты вперед, а колени утопают в перине. Твое лоно – влажное, розовое, уже готовое принять меня снова. Я прижимаюсь членом к твоей заднице, чтобы на пару вздохов насладиться тем, что вижу, а потом сжимаю твои бедра и одним движением вхожу в тебя. Я убить готов, лишь бы увидеть, как мой член погружается в тебя вновь и вновь быстрыми, сильными рывками. Внутри ты такая узкая, что мне начинает казаться, что у меня самый большой член в Семи Королевствах. И одновременно я могу обнять тебя одной рукой и ласкать то чувствительное место прямо над твоей сладкой щелью. А ты хотела бы увидеть мое лицо в эту минуту, скажешь, нет? Ты хорошая девочка, и, как будто зная, что я об этом подумал, ты оборачиваешься и смотришь на меня своими спокойными глазами, которые в этот миг темно-голубые, как вечернее небо. Твой рот чуть приоткрыт, так что я могу видеть кончик твоего языка, когда ты тихо и протяжно стонешь. Гребаное пекло, я бы и его трахнул одновременно, если бы мог – чтобы ты могла почувствовать меня на вкус. Я хочу быть для тебя целым гребаным миром, Санса. И когда ты начинаешь стонать мое имя, потому что ты уже почти на пике блаженства от того, что я трахаю тебя, - вот тогда я действительно узнаю, что такое терпение. Не когда просто останавливаешься на несколько секунд, а когда действительно сдерживаешь себя, пока твоя неудовлетворенность не превратится в новый вид наслаждения. И тогда я прижимаюсь к тебе всем телом и заключаю тебя в объятиях, чтобы почувствовать каждый дюйм твоего желанного тела. И я чувствую все: каждый вздох, каждое твое движение, внутри и снаружи, пока мое семя изливается в тебя с последними волнами наслаждения. Я бы хотел умереть в тот миг – погрузившись в тебя полностью, без единой дурацкой мысли в голове, как будто мой мозг разом опустел и похож на безоблачное небо. Я в гребаном раю.       В общем, тот замечательный мирийский ковер, что украшает пол у меня в палатке, испорчен окончательно. Я никогда не кончал от того, что пишу письмо, так что можешь гордиться собой. Моя милая Санса, моя маленькая щелочка, моя маленькая гребаная Пташка, я больше не могу писать. Ты настолько вывернула меня наизнанку и выпотрошила, что все, что мне остается – это рухнуть на постель и забыться блаженным сном. Именно это я и собираюсь сделать, но завтра я допишу письмо. Желаю тебе доброй ночи, и может быть, ты увидишь меня во сне.       Пташка, сегодня двадцать девятый день луны. Я не хочу перечитывать то, что написал вчера, но тешу себя надеждой, что ни одно слово из написанного не оскорбит тебя. Сейчас это все кажется полной чушью. Особенно то, что я ляпнул о… хм… твоей заднице. Я просто написал это, не знаю почему. Впрочем, довольно о моих глупостях. Лучше я отвечу на твои вопросы.       Нам нужно двадцать тысяч арбалетных болтов и сотня пуков стрел. И кроме того, проследи, чтобы нам привезли вина – не меньше полудюжины возов. Дух солдат падает, когда его нечем подкрепить, к тому же я с тревогой замечаю признаки начинающихся болезней от гнилой воды. «Голод и дурная вода способны лишить силы и самых упорных и уже одно это может заставить город сдаться» - так я вычитал в книжке о ройнарских войнах, что ты послала мне. Некоторые советы Бельдекара неплохи, но он один из тех самоуверенных ублюдков, которые тут же пробуждают во мне желание возразить им.       Я получил письма Рикона, но у меня совершенно нет времени ответить на них. Но мальчугану нужно поработать над почерком. После того, как он прожил столько у одичалых, это не удивляет. Мой собственный отец об меня кнут обломал, заставляя учиться. Он был так охрененно горд, что теперь наша семья может позволить себе пригласить мейстера, и что теперь его дети смогут получить пристойное образование, которого он сам не имел. Ты удивишься, узнав, как много знатных лордов едва умеют читать и писать. Сам Джоффри писал как курица лапой. Я уж точно умею писать лучше, думаю, ты оценила. Я могу писать целый час подряд без перерыва, пока у меня хватает пергамента и чернил. И никаких судорог в руке, и твой пес достаточно ловок, чтобы писать, положив на стол только одну лапу.       Нет, твои лимонные пирожные я даже не попробовал. К тому времени, как я получил их, они превратились в камень. Так что лучше прибереги их для себя – лимоны нынче дороги. Если честно, я никогда не любил сладости, и не вижу причин менять эту привычку. Тушеное мясо на обед – вот это будет отлично, и кускам масла тоже найдется место на моем столе. Санса, пташечка моя, я не хочу, чтобы ты поняла мои слова неправильно, но хватит уже тревожиться за меня. Я уже говорил тебе, что я еще поживу, и я просто знаю, что вернусь к тебе живым и здоровым. Так что уж если я за себя не тревожусь, тебе и подавно не стоит. К тому же, это продолжается чересчур долго. Не то, чтобы я не хочу знать о твоих тревогах, но ты только понапрасну лишаешь себя покоя и здоровья, а пользы от этого никакой. Так что вытри слезки, моя храбрая – не стоит портить ими такие чудные голубые глаза. И прошу тебя, умерь свои тревоги, будь спокойна, одевайся теплее и следи, чтобы ни крысы, ни пауки не причинили тебе вреда. Я умру, если с тобой что-то случится – разве ты не знаешь? Я целую тебя в лоб, моя пташка, и твердо верю, что увижу тебя так скоро, как судьба позволит. До этих пор на этих страницах ты моя, а я – твой. Я люблю тебя.       Сандор.