H loves J

2. У него холодные руки и горячие шрамы. Ей нравится проводить по ним языком. Нравится исследовать все трещины и углубления, изучать, хоть она знает их так хорошо, что могла бы нарисовать на бумаге, каждую черточку, каждый мазок. И ночью, когда они лежат в коконе из простыней, ей хочется запустить руку в его слипшиеся от пота и крови локоны, хочется намотать их на кулак и тянуть на себя, пока он не зашипит, не вскрикнет от боли. Пока не почувствует то же, что чувствует она сама. Она не уверена, что он безумен, не уверена, что она сама нормальна. Но она знает одно наверняка — она останется с ним до конца. До выпущенных кишок, до крови, капающей с губ на подушки. Она останется с ним, даже если он не захочет больше оставаться с ней. Потому что так надо, так заведено. Потому что она этого действительно хочет. Она никогда не любила никого так сильно, до боли, до одури, до зубовного скрежета. И, конечно, уже не сможет полюбить. Он выбил из неё это умение, стер из её тела саму возможность своими кулаками, омыл её кровью, горячей, настоящей, реальной. В мире, в котором она жила до него, все было уныло и серо, все было так просто, что хотелось этих гребаных сложностей. Чтобы во рту было солоно от крови, чтобы между ног саднило, а под глазами было больше синего и фиолетового, желтого и красного. Это не следы любви, она не заблуждается, она не дура. Это метки, это черта между любовью и ненавистью, между безумием и нормальностью. Это её список Шиндлера. И когда он вдвигается в её тело, рвет её изнутри собой, своими мыслями, своими терзаниями, своим смехом, она понимает, что жива. Что её мир благодаря ему стал ярким и цветущим, что он научил её смеяться. Сквозь слезы, пусть так. Но это лучше, чем уныние. Да, это ведь один из смертных грехов. И кто сказал, что это легче убийства? Кажется, в Библии не было разъяснений на этот счет. Она придвигается к нему ближе, закидывает ногу на его тело. Пока он спит, можно. Можно побыть собственницей, представить, что он принадлежит только ей, что нет в мире больше никаких дел и забот, что им не надо выбираться из объятий друг друга и жить дальше. Можно просто оставаться вот так. Она переплетает свои пальцы с его, сжимает его худую руку, чувствует пульс, биение крови о поверхность кожи. Это хорошо. Чувствовать, что он тоже все ещё жив. Что ее тепло греет его, заставляет дышать рвано и резко, через стиснутые зубы. Во сне он хрипит и ворочается, закидывает свободную руку на её живот, сжимает непроизвольно её тело крепче. Белое на белом. Мясо, кожа и кости. Ничего больше. Ещё любовь, наверное. Она знает, что любит только его, не уверена, что он любит её в ответ. Не уверена, что он вообще способен на любовь. Все в нем переломано, шрамировано, все в нем не по-людски. Но человека в нем гораздо больше, чем в остальных. Она-то знает. Уверена. Она не представляет себя в руках другого, не может вообразить, что лежит в коконе простыней с другим — обычным и простым, добрым и ласковым. Не может понять, как можно улыбаться этому другому, гладить по волосам и варить кофе, как можно впускать его в свой разум и тело. Это нереально. Это не по-настоящему. Как наркотик — эффект есть, но временный. А потом — лишь пустота. Он все понимает, он никому её не отдаст. Любит, наверное, все-таки. Иначе не обнимал бы её по ночам, не закидывал бы руку на её живот. Верно же? Иначе не говорил бы всех тех грубых и жестоких слов, не оставлял зарубки на её теле, как зарубки на стене камеры. Скольких он убил? Она уже сбилась со счета. Кого он пощадил? Уно. Иногда она даже думает, что он любит её так сильно, что не может контролировать своих эмоций. Боль позволяет провести черту, загнать тупую эмоцию в рамки. Поэтому она терпит эту боль, смирилась давно уже. Кесарю — кесарево. О нет, она совсем не дура, кто бы что не говорил. Она останется с ним ещё и потому, быть может, что иногда, очень редко, она делает его нормальным. Для этого ведь нужно всего-ничего. Чуток безумия. И одна яркая, как вспышка, улыбка. Ха, это того стоит.