H loves J

Харли ненавидит ныть, но так получается. Сидит на краешке ванной, полощет руки в желтоватой воде, курит свою пятнадцатую сигарету. Слишком много, она знает, но ничего не может с собой поделать. Так давно не курила. Всю жизнь. Правильно, она вспомнила. Её болезнь называется маниакально-депрессивным психозом. Так в диагнозе написано. Ещё пара маний, но это не в счет. Депрессия, как глупо-то, но невозможно не хандрить. Невозможно подниматься с постели и вообще что-то делать. Удерживает её от края безумия только Джей. Ради него она встает утром — чтобы приготовить завтрак, сварить кофе, надраться виски до полудня. Если бы только можно было. Ради него она красит лицо, белая основа, черные лепестки губ. Чтобы быть красивой, чтобы нравиться ему. Если бы она могла, то прочертила бы ножом вечную улыбку от уха до уха. Боится, что Джей не одобрит. Харли чувствует себя страдалицей, хотя ей и не о чем жалеть. У неё отличная жизнь. Она свободна от всего — от своего бремени, от дурацкого сгустка крови и лимфы под сердцем. Это ведь лишнее. Они оба знают. Но только он спокоен, а её бьет крупной дрожью каждый раз, когда она думает об этом. Старается улыбнуться, рассмеяться, но шутка набила оскомину. Шутка такая несмешная, что хочется выжечь сигаретой глаза, лишь бы не заставлять себя смотреться в зеркало. Харли снимает халат, ступает в ванну. Вода слишком холодная, но пусть её, хоть какие-то нормальные эмоции. Адекватные происходящему реакции. Тело её сегодня не подведет. Харли набирает воздух в легкие и садится в ванну. Вода переливается через край, плещет на кафельный пол. Харли закрывает глаза, кладет голову на бортик. В детстве мать напевала ей на ночь дурацкую песенку. Сейчас она не может от неё избавиться. Крутится в голове, сводит с ума, мешает думать. Подогревает депрессию. Харли рассматривает свои ладони. Все в шрамах. Убийца. Так о ней говорят. Никогда не верила, пока сама не увидела со стороны. Кровавая девчонка, голова на бок, улыбка сшита белыми нитками зубов. Как же сложно быть просто собой, когда ненавидишь каждый волосок, каждую веснушку, каждую точку и каждый вздох. Лучше вообще не дышать, не смотреть, не слышать. Харли спускается по краю ванной ниже, погружается в воду с головой. Задерживает дыхание — воздух кончается. Смотрит на себя сквозь мутную ржавую воду. Ноги худые и белые. Руки жилистые, шрамированные. Живот скручивает болью. Харли выныривает, втягивает воздух в легкие, кашляет. Хватает сигареты с пола и закуривает. Сидит долго, пока пепел не обжигает ей пальцы. Все тщетно. Она скручивает волосы полотенцем, смазывает синяки на ногах заживляющей мазью, сидит на краешке кровати и красит ногти в ярко-красный цвет. Мизинец пусть будет черным. Первый признак умирания, когда ты используешь темного больше, чем яркого. Рисует старательно кисточкой ухмылку на ногтевой пластине большого пальца. Выходит криво, но пугающе точно. Пальцы дрожат. Харли переодевается в пижаму. Есть у неё одна, никто бы и не подумал. С большим желтым смайликом на груди. Смайл. Улыбайся открыто и счастливо, улыбайся, пока щеки не заболят, пока слезы не польются из глаз. Нормально. Ненормально. Какая разница, если никто все равно не поймет. Если всем, по большому счету, плевать. Харли закрывает глаза, жмется в комок под покрывалом. Ногти не высохли, лак смажется, но ей уже нет дела. Заняла себя на полчаса, и ладно. Она бы и хотела уснуть, чтобы без снов, чтобы ночные кошмары не донимали, но не может. Вместе с депрессией приходит бессонница. Вместе с бессоницей — жуткое желание слоняться по дому, пугать и так напуганных головорезов, донимать своим несовершенным, выщербленным видом Джея, беззвучно выть на полную луну за треснутым окном. Наверное, ей просто нравится страдать. Чувствовать себя особенной, жалкой, глупой. Это ведь дорого стоит быть дурочкой. Харли теперь это знает. И хотелось бы снова превратиться в идиотку с двумя хвостиками, да как-то все не получается. Нереально выглядит, не по-настоящему. Дверь скрипит. Харли открывает глаза. Джей дома. Это должно радовать, но Харли только кривится. Он будет смотреть на неё волком, будет раздражаться её странностям, её такой слишком человеческой печали. Она ведь куколка, идеальная пластиковая подружка. Всегда должна быть готова развлекать его, оттягивать его страдания. На что она годна, если и сама страдает? Не надо, - так он сказал. А если она просто не может перестать? Не может сделать, как надо? Что будет делать в этом случае он? Выбросит её как отработанный материал? Как сломанную игрушку. Вышибет ей мозги куском свинца — они ведь ей все равно без надобности. А потом вырежет улыбку на лице, чтобы не зазнавалась. Все умеют улыбаться, если очень постараться. И к чему эта гребаная серьезность? Кому она нужна? Джей садится рядом с ней. Не на другую сторону кровати, а прямо перед Харли. Это удивительно. Он никогда не делает такого, не показывает, что вообще интересуется. Сегодня все не так, а потому Харли приподнимается на локтях, садится в постели, готовится слушать его слова, принимать его удары, впитывать его ярость и раздражение. Порадует своего ненаглядного хотя бы чуть-чуть. Джей ставит перед Харли большую коробку. Она перетянута неаккуратным, свернутым на бок бантом. Он сам заворачивал, это видно. Харли прикрывает рот ладонью. Черт, это ведь подарок. Улыбка озаряет на секунду её безжизненное лицо. Надо его порадовать, даже если ей самой и не радостно. - Что это, пирожок? - устало спрашивает она. Джей не отвечает, делает неопределенный жест рукой. Харли понимает, что нужно открыть. Пальцы от холода свело судорогой. Она возится с бантом долго. Джей не смотрит на неё. Его руки нервно перемещаются на коленях. Наконец он не выдерживает, молниеносно выхватывает нож из кармана и вспарывает ленту. Харли даже не успевает испугаться. Замедленная у неё реакция. Завязки распадаются, она поднимает крышку. Сердце Харли ёкает. В уголке глаза колет. Она сопит носом, пытается не заплакать. На дне коробки спят два щенка, в ворохе бумаги и мягких клубах шерсти. Ворчат во сне и дергают лапами. Носы мокрые и черные, подшерсток в крапинку. Харли удивленно смотрит на Джея. Он поворачивается и глядит на неё. Мнет в руках сигарету, но не закуривает. Фильтр под его пальцами становится плоским. Нервный, неспокойный, словно нужно идти на дело. Только глубокая ночь, его галстук распущен, а тренч пропах порохом и кровью. Он никуда не собирается. Джокер зажимает сигарету между зубами, хватает руку Харли и прижимает её к загривку одного из щенков. - Вот, - бормочет он сквозь сжатые зубы. Сигарета ходит между губами. - Мне? - удивляется Харли. Шерсть щенка теплая и приятная, мягкая, такая, что сердце пропускает по два удара, а потом мечется, хочет выпрыгнуть из груди. - Гиены, - выдает Джокер коротко и сухо, - будут тебя смешить, - добавляет он. Рот Харли формирует букву «о». Этого не может быть, чтобы он заметил. Она ведь старалась не попадаться на глаза, не раздражать, не бесить его. Ему не нравятся несмешные шутки, а ведь она именно в такую и превратилась. Бесполезную и плоскую. Шутка, которая никого больше не смешит. Расходный материал. - Улыбнись, ну, - выдает Джокер. Закуривает. Депрессия. Мания. Их легко спутать. Харли смеется. Одной рукой прижимает ворчащего щенка к груди, а другой душит Джея в объятьях. Так, что он кашляет и рычит. Не от злости, конечно. Харли смеется. Телячьи нежности.