H loves J

Харли сидит за столом. На завтрак — овсянка и кругляшки таблеток. Отец приготовил. Харли и сама бы справилась, но нельзя. Не разрешают подходить к кухонной утвари. Там ножи, вилки, миксер и лопатка для блинчиков. Все это и многое другое Харли может использовать как оружие. Так что они, доктора-мозговеды, правы - ей нельзя доверять готовку. Да и повар из неё не ахти какой, ещё мистер Джей говорил. Отец сидит напротив, сгорбившись над своей тарелкой. Спина изогнулась вопросительным знаком, виски седые, а пальцы все в табачных пятнах. Харли не хочет, чтобы отец курил, но разве ему скажешь. Да и что стоит слово сумасшедшей — набор звуков, бессмыслица какая-то. Отец все больше возит ложкой по тарелке, чем ест. Харли не дурочка, все понимает. Ему неудобно рядом с монстром, совестно и страшно одновременно. Потому что она чужая, она же и дочь. У отца суровый взгляд. Стал ещё жестче после смерти матери. Воспаленный мозг Харли твердит, что она ни в чем не виновата, но отец изо дня в день говорит совсем другое — если бы не Харли, Шэрон была бы жива, не заболела бы, не иссохла бы, словно мумия, не лежала бы, завернутая в кокон простыней сначала на кровати, а потом и в гробу. От обвинений хочется плакать. Харли убила многих, но мать никогда бы не тронула. Просто так вышло. Харли смотрит на отца. Между ними словно стена из стекла, прочного кевлара, и не пробить. Не пробиться сквозь стену молчания и скорби. Харли знает, что отец ненавидит её, презирает, что она для него лишь бремя, лишний человек в его строгом и выверенном мире. Он тяготится ею. Тогда зачем согласился взять её на поруки, зачем не отпустил её туда, куда ей прямая дорога, в ад, домой, к её мистеру Джею? Харли знает ответ — потому что так правильно. Ник Квинзелл привык делать все, как надо. У него была идеальная жизнь — большой дом, красавица-жена, двое озорных детишек и лохматая собака. Только белого штакетника и не хватало — у них серый забор и скособоченный почтовый ящик. Лапочка-дочка эту жизнь испоганила, вывернула наизнанку, выпотрошила охотничьим ножом, заставила их всех копаться во внутренностях, вдыхать запах крови. Это неправильно, но другого способа у Харли не было. Способа показать, что все кончено. Что она не может, не умеет быть идеальной, не вписаться ей в перфекционистскую фотографию в бумажнике отца, на которой все улыбаются до боли в щеках. На которой они самая счастливая и крепкая семья на свете. На Харли кремовое платье по щиколотку, волосы Харли уложены в прическу, настоящую, не два дьявольских и ребячливых хвостика. Все это она сделала сама, чтобы нравиться. Когда-то хотела Джею, но теперь надо отцу. И это самое отвратительное — она до ужаса похожа на мать со старых фотоснимков. Наверное, за это отец ненавидит её ещё больше. За то, что она — плоть от плоти Шэрон, так схожа внешне, так чудовищно не похожа внутри. Ядом черным все отравлено, краской сиреневой все вымазано. Словно Харли — не человек, существо с другой планеты, Галатея не того Пигмалиона. Харли зачерпывает ложкой кашу, пихает в рот. Безвкусно. Пресно. Не по-настоящему, как и все последние шесть месяцев в её жизни. Ей жаль отца, но она его утешить не может, не может вписаться в его правильную и налаженную жизнь, перечеркнуть ногтем все то, что было, снова стать нормальной, капризной девчонкой-старшеклассницей, умевшей делать стойку на руках. Харли демонстративно сует таблетку в рот, медленно, красуется. Катает её на языке. Она придержит её за щекой, а потом выплюнет, смоет в унитаз. Когда придет Джей, она должна быть в твердом уме и трезвой памяти, таблетки для этого лишь помеха. Харли кривится — оболочка горькая. Джей не приходит за ней сто восемьдесят четыре дня. Вот это по-настоящему горько. Наверное, он просто забыл о ней, вычеркнул её из своей памяти. Чего там, новую найдет, ещё краше, чем прежняя. Эти мысли отравляют, делают её слабой, но по-другому она уже не может. Время вытекает сквозь пальцы, а он не приходит за ней. И Харли чувствует себя патетичной и глупой от того, что все ещё ждет. Чувствует себя гребанной принцессой, которую все никак не спасет принц из заточения. Конечно, она и сама могла бы уйти, приползти к нему на брюхе, словно собака. Но гордость мешает. А ещё металлический браслет на лодыжке — обложили со всех сторон. Красный огонек на её кандалах мигает, сообщает, куда следует, что она делает, когда и как. Она на цепи чуть больше, чем когда была с Джеем. И весь мир против неё. Харли проглатывает таблетку. Другую тоже. А на десерт — красная капсула, красивая как кровь. Становится немного легче. Черные мысли улетучиваются из головы. Уходят куда-то далеко, на периферию сознания и этого мира. И на секунду, на короткий миг становится вдруг неважно, что Джей не приходит. И пусть его, пусть валит к чертям, пусть топчет ногами душу Готэма, пусть сеет хаос и разруху. Ей все равно теперь. Отупение, блаженное неведение. И в голове с легким щелчком все встает на свои места. С такими мозгами Харли могла бы быть нормальной — работать в маленьком магазинчике, бегать на свидания в кинотеатр через три квартала, тянуть из трубочки замороженный смузи и смеяться так громко и долго, насколько позволяло бы количество воздуха в легких. Не безумно, нет, как все. Мир становится привычным и очень маленьким. Во всем виновата красная таблетка. Отец улыбается, кажется, впервые за долгое время. Встает со своего места, проходит мимо, почти прикасается ладонью к её волосам. Ещё чуть-чуть, и его пальцы соприкоснутся с её головой. Нет, ещё слишком рано. Харли подождет. Доверие нужно заслужить, ласку от хозяина выстрадать. Пусть он не раздает тычки, он — её пастырь, а она — шавка на поводке. Все так, как Харли привыкла ещё с детства. Может, папочка решит все её проблемы? Может, Джей лишь заменял самого главного мужчину в жизни? Харли ходит как во сне. И сон этот хороший, такой, когда не хочется просыпаться. В нем все идеально. А она в кремовом платье и с завитыми волосами. Её шрамы заросли, затянулись соединительной тканью. Может, даже и шрамы отца когда-нибудь затянутся. И тогда они снова будут счастливы вместе. Вандерлэнд. Ночью Харли просыпается, садится за стол, достает мороженое, черпает ложкой. Сладость быстро тает, превращается в приторную лужицу. А Харли все не может остановиться, возит и возит ложечкой по креманке. Сон в её голове трансформируется в кошмар. Затягивающий, водянистый, ужасный. В этом кошмаре у всех все хорошо. В этом кошмаре маленькая Харлин занимается на брусьях по десять часов, а отец только улыбается, кивает головой. Так надо. Так заведено. У Харлин стерты пальцы в кровь, запястья перетянуты эластичным бинтом, слезы брызжут из глаз, но она не смеет посмотреть на мир по-нормальному, а не наоборот. Отец не разрешил пока. А ему нельзя перечить, он ведь хозяин в доме, он ведь любимый, он ведь самый лучший. И Харлин должна, пусть ей и нет девяти. Бог любит смелых и сильных, так говорят. Густую сладкую лужицу разрывает по центру капля воды. Харли трет глаза руками и не может остановиться. Нужно стряхнуть слезы, стряхнуть сон. Отец расстроится. Джей расстроится. И никто из них не будет больше её любить. Они бросят её, оставят на произвол судьбы. Харли на автомате берет из ящика кухонный нож, раздумывает секунду, смотрит на лезвие, а потом всаживает его себе в ногу. Кричит громко и надрывно, тут же оседает на пол. Кровь красная. Как таблетка. Её лекарство. В голове становится ясно и правильно. На крик Харли со второго этажа выбегает бледный отец. Он смотрит на Харли, его губы дрожат. Глаза расширенные и пугающие. Он замер в дверях и не знает, что же ему делать — кинуться к дочери или оставить чудовище истекать кровью. Дай бог сдохнет все-таки. Они так и смотрят друг на друга, словно два загнанных зверя, пока кто-то высаживает замок в задней двери ударом ноги. Харли поворачивается слишком медленно — кровь вытекает из её тела слишком быстро. Улыбка трогает её белые губы. Черными ведь должны быть. Но в этом искривленном мире все иначе, она не забыла. Джей даже не замедляется. Просто подлетает к ней смазанной молнией фиолетового тренча, запаха мускуса и волны зеленых кудрей. Он не медлит, не смотрит, бьет наотмашь по лицу, прижимает кухонное полотенце к её ране. Рука отца на телефонной трубке оказывается так же быстро, как и рука Джокера на револьвере. И теперь они втроем смотрят друг на друга. - Надо перевязать, - сообщает Джей хрипло в пустоту. Следующее, что Харли помнит — как они втроем сидят за круглым столом и смотрят, и пялятся друг на друга. Нога Харли перебинтована туго и надежно, голова разламывается от боли, а ладонь находит под скатертью ладонь Джокера. Он дергается, но не отпихивает её от себя, позволяет обхватить запястье пальцами. Харли кажется, что она попала в дурацкий подростковый фильм. В котором хорошая девочка влюбилась в плохого парня, а отец негодует, не отпускает на свидание. Она тихонько хихикает. Невпопад и не к месту. Джей дергает её за руку. Отец вздыхает. Джей прокашливается и встает со своего места, поднимая на ноги и Харли. - Забираю. Её, - говорит он отрывисто. Отец не смотрит. Харли знает, что он разочарован, что ему ужасно больно от того, что им не склеить осколки былого, не собрать разорванные кусочки старой фотографии. Но она так рада, что Джей за ней пришел. Отец пожимает плечами. Ерзает. На лбу собрались бисеринки пота. Он нервничает. Он не каменный, человек. Жалко дочь, страшно от взгляда Джокера. Вообще от того, что Джокер на его кухне. Но ведь он знал, что все так и будет, верно? Знал. А Харли только надеялась, верила, что все-таки папочка не оставит её, придет за ней. Харли еле стоит. Подволакивая ногу подходит к отцу. Он не отворачивается, смотрит. - Правда жаль, - говорит Харли тоненьким напуганным голосом. Она очень хочет быть хорошей, но просто не может. Отец так много для неё значит, но Джей ещё больше. Девочка выросла. А принц пришел спасти принцессу из заточения. Или просто принцесса так истомилась, что взяла и влюбилась в дракона. Ник тяжело вздыхает, жует губы. Это так тяжело. Не сглотнуть. Не отпустить. Джей достает из жилета карманные часы с треснутым циферблатом, деловито смотрит на остановившиеся замершие стрелки. - Пора, - говорит, отворачивается. Ник смотрит на знакомый точный механизм, когда-то так удобно лежавший в его руке, отсчитывавший часы до момента, когда он мог вернуться с работы в свой идеальный мир с фотографии. Время остановилось. Мир остановился. Для них, - понимает он. - Будь осторожна, - почти неслышно произносит он. Харли улыбается. Короткая вспышка настоящего счастья, чего-то такого, о чем он и не подозревал, не знал, что это есть в его замученной и усталой, безумной дочке. - Да, папочка, - покорно соглашается Харли, делает шаг в сторону Джея, оступается на больной ноге, чуть не падает. Джокер подхватывает Харли в последний момент. Злобно зыркает, ругается сквозь зубы. Бормочет что-то про чертову девку и шило в его заднице, легко взваливает Харли на плечи, выходит со своей ношей вон. Ник странно себя чувствует. Так, будто груз свалился с его плеч. Так, словно он вырвал кусок своего сердца. И ничего не исправить, не вернуть. Время на сломанных часах пошло вперед. Или назад. Это как посмотреть. Грустно, как не пихай это чувство поглубже в сердце, - его девочке больше не нужен папочка. Радостно, хоть и нельзя показывать, примут за сумасшедшего, - с его девочкой все будет хорошо. И надо просто отпустить.