H loves J

Харли читает книгу. Иногда посматривает на Джея. Он спит беспробудным сном. Редко так бывает, но сегодня ей повезло. Она может смотреть на него хоть всю ночь — бессонница, такое дело. В руках у Харли роман в бумажной обложке, легкое чтиво, необременительное. Про вечную любовь, страстный роман, про розы красные как кровь, с которыми любовь, само собой, всегда в идеальной стихотворной гармонии. Раньше Харли не читала такие книжки, сейчас обожает. Раньше Харли считала своим долгом лопатить медицинскую литературу, вгрызаться от корки до корки в то, что казалось ей интересным, остальное, как говорится, приложится. На что же ей ещё длинные ноги, светлые волосы и пухлые губы? Харли не читает серьезных книг уже много лет. Быть может, все потому, что перегорела, пережила. Самое серьезное, что может быть, разворачивается у неё перед глазами каждый день — здесь и триллер, и драма, и хоррор-стори. Все такое острое и слезоточивое, до синяков на запястьях и асфиксии, все, чего не увидишь на страницах ни одного романа. Харли переворачивает страницу, режет палец о бумагу, шипит, засовывает в рот. Книги могут ранить почище любого ножа. Стоит только поверить, что все написанное — правда. В детстве Харли верила — в монстров и чудовищ, в храбрых рыцарей, принцев и героев. Веру из неё, наверное, выбили. И не Джей тому причина. И не Аарон. Все её существование подтверждение того, что сказки не случаются с людьми. Ни с плохими, ни с хорошими. Сказки — это как таблетка в сладкой оболочке. А внутри — горечь, внутри только гнилой страх, что с тобой никогда этого не случится в реальной жизни. Харли знает, что свою таблетку она уже рассосала, положила под язык, долго и нудно вкушала сладость, а потом просто проглотила. И теперь в её желудке яд, растекается, парализует её, отравляет все хорошее, что когда-либо было в ней. Очень давно. Задолго до того, как она узнала, что Санта-Клауса не существует, Харли поняла, что Белоснежка умерла, поперхнувшись шипастым яблоком, что Золушка стерла ноги в хрустальных туфлях до кости, а Спящая Красавица так никогда и не проснулась — кома, смерть мозга, вот как-то так. И Харли даже не грустно от этого. Ей приятно — потому что она знает, как закончится любой кошмар наяву, во что в конце концов превратится сказка. Поэтому она и пошла за Джеем. Не потому что он вскрыл ей мозг, как ему нравится думать, препарировал её, выпустил кишки, вывернул её наизнанку, сшил кривые части заново костяной иглой, всунул ей за грудину чужое сердце, а потому, что она знала, что он не предлагает сказку. С ним все будет по-настоящему, - вот, что Харли поняла, когда увидела его впервые. Ей не нужно с ним обманывать саму себя, притворяться нормальной, прятать искорку безумства за длинными ресницами, улыбаться сдержанно и соответствующе. С ним она может быть просто собой — испорченной от кончиков пальцев и до макушки, сумасшедшей в самой крайней точке, может смеяться во весь голос, когда захочет, лютовать, если понадобится. С ним и только с ним она чувствует себя самой собой. Как так вышло у маленькой принцессы, у крошки-гимнастки, лучезарной и хорошенькой, у девчонки-соседки, которую все уличные мальчишки провожали взглядами? Все дело в том, что она никогда не верила сказкам. Все дело в том, что лучше других чувствовала всю ложь и неидеальность мира. И не хотела, чтобы он был идеальным. И от этого, от собственной неправильности, было так горько, что обезумела. Потому что не находила никого, кто мог бы сказать: «Эй, девочка, все нормально. Эй, я такой же, как и ты». Харли никогда толком не задумывалась, почему, в первую очередь, стала мозгоправом. Быть может, чтобы исправить саму себя, вписаться, наконец, в тот мир, которому не подходила, как кусок паззла с оторванными пазами. Куцая, кособокая, чужая, не из пластика. Джей объяснил. Харли помнит, как увидела его впервые в городе. Нет, не в Аркхэме. На полицейских листовках. Увидела и обомлела, стояла на улице, сжимала в кулаке его изображение на тонком листе бумаги, и думала только об одном — вот же он. Её дракон. Её грустный клоун из самой красивой и печальной сказки в мире. Из реальной жизни. В тот самый день Харли решила, что найдет его. Не для того, чтобы спасти. Нет, ему это не нужно, ей это не нужно. Чтобы идти рядом с ним. Чтобы смеяться с ним и грустить, чтобы принимать от него удары и ластиться к нему, чтобы делать его жизнь лучше. Потому что принцессы, пусть даже и ненастоящие, самопровозглашенные, это умеют. Красавица и чудовище, так их величали ищейки-папарацци в первые несколько дней, когда узнали. И эта сказка стала Харли дороже реальности. Потому что лживая ненастоящая сказка неожиданно сошла со страниц книги, превратилась в эту самую жизнь, в реальность. Только Харли знает, что это реверс. Для красавицы и для чудовища. Это рокировка. Но они не знают, и это абсолютно точно к лучшему. В день, когда Харли увидела на фотороботе лицо Джея, она снова начала читать сказки. Потому что это было ей нужно — закрепить результат, вспомнить, каково это, когда живешь фантазией. Потому что она впервые поверила в то, что все может быть хорошо. Для неё. Что он увидит её однажды, скажет: «Хей, девочка». Джей ворочается в постели, приоткрывает глаза. Свет режет их, он морщится, приставляет козырек ладони ко лбу. Харли смотрит на него. У него над головой образовался нимб от яркого света электрической лампочки из ночника. Он не ангел, куда там, но он её родственный демон, а это гораздо лучше. Его кожа морщинит от времени и улыбки, бледная, грязная от остатков грима и сна. Он силится сфокусироваться на Харли, посмотреть на неё, а не сквозь неё: - Что? - спрашивает коротко и хрипло. - Ничего, - губы Харли трогает улыбка. Счастье, оно ведь какое, - многого и не надо. Либо есть, либо нет, пронзает сердце Харли отравленным веретеном, врезается золотой иголкой в то самое место, откуда приходят все чувства, заставляет кровоточить и задыхаться от восторга. Её чудовище прекрасно. Её красавец ужасен. Реверс. Джей прокашливается, поднимается на руках в постели, закуривает, пускает колечки сизого дыма под потолок. - Что тебе снилось? - по привычке спрашивает Харли. - Что ты читаешь? - задает он ответный вопрос, не долго думая грубо вырывает книжку из рук Харли. Она пунцовеет, но взгляда не отводит. Ей не стыдно, но неуютно — он раскрыл ещё одну её маленькую тайну, отвернул ещё один слой шелухи. - Хм, «Красавица и чудовище», - хмыкает Джокер, ухмыляется неприятно и скабрезно, - так значит, ты любишь сказки, девочка? - уточняет он нагло и развязно. - И что? - спрашивает Харли, хмурясь, складывая руки на груди в защитном жесте. Джокер молчит, изучает обложку. По его темным глазам не поймешь, что думает. Улыбается рассеянно и маниакально. Чуть безумия, чуть нормальности. Все перемешано на его лице. Если слишком долго смотреть, можно упасть в кроличью нору и никогда не вернуться. - И кто чудовище? - уточняет Джокер на всякий случай. Бесцельный интерес, злоба пульсирует под кожей, отслаивается с лица вместе с кривой ухмылкой. - Их не существует, - по-доброму улыбается Харли в ответ. Она не врет. Вся их жизнь подтверждение тому, что она с самого начала говорит правду. Джокер снова молчит, перебирает в пальцах мягкие страницы, слушает их шелест. И не понять, нравится ли ему ответ Харли, или он готов придушить её за него. А Харли и наплевать, если честно. Она не будет себя успокаивать и его не будет. Поэтому часто бывает бита. Правда стоит того, переняла ведь чутка от рыцаря в сияющих доспехах. Глупость. - Аркхэм, - говорит Джокер, и Харли ощущает тяжесть его слов, - мне снился Аркхэм. - Ауч, - шепчет Харли, она не любит этих разговоров, всегда заканчиваются кошмаром. Для него и для неё. - Как увидел тебя в первый раз по другую сторону стекла, - тише добавляет Джей и взгляд его такой глубокий, почти недвижимый, словно он застыл в гипсе, мухой в янтаре. Сердце Харли бьется в груди так часто, что не остановить. Кажется, что его стук слышен в тишине погруженной в ночь комнаты. Харли боится дышать — нельзя пугать музу, нельзя разрушать сказку, тот момент, когда два паззла идеально подошли друг другу, легли в ладонь единой картиной. Память у Джокера худая, воспоминания смывает волной кислоты раз за разом, яда, смрада, крови. Но только не это. Поменялись местами. - Хей, девочка, - произносит Джокер, а Харли смеется. Именно так он и сказал.