H loves J

Харли знает, что ему нужно, даже когда он сам не знает. Так уж повелось. Чтобы быть с ним, нужно выполнять всего два простых условия — делать все так, как он говорит, и любить его. Харли проще выполнить второе, чем первое. Она знает, что подчинение — это залог здоровья. И для неё, и для него. Но все равно лажает. Делает все наперекосяк. А он отвечает — рычит и щерится, его удары опаляют её кожу. Какой-то дурак сказал, что бьет — значит любит. Некрасивая ложь, без подтекста и мотива. Наверное, какая-нибудь девица придумала. Такая же сумасшедшая, как и Харли Квинн. Такая же выщербленная по краю, как чашка, стоящая в мойке. Харли ненавидит кружку, но с упорством самоубийцы продолжает пить из неё утренний кофе. Трещина заклеена силиконом, прочным и прозрачным. Только кипяток позволяет швам расползаться. Каждый день на миллиметр, так, что и не видно. Но Харли знает, что когда-нибудь в её руках останутся лишь осколки. И в руках Джея тоже. На самом деле, в его мире очень мало смеха. Делает из себя шута, прикидывается весельчаком и балагуром. Но правда в том, что печальнее нет повести на свете. Чем повесть о клоуне и клоунессе, в блестках и мишуре, с нарисованными улыбками до ушей, в цветастых костюмах и остроконечных шапках. Эта повесть о жизни без любви, без цели и без минуты покоя. Ненастоящая история об отзвучавшем смехе. Харли так мало воспоминания об улыбке, она хочет сама улыбаться. Но как? Как улыбаться, как смеяться, когда все разбито вдребезги? И Харли чувствует себя маленькой и унылой, крошечной в этом огромном мире, в истории, которую придумал он, не оставил места для неё. Она пришла в его мир случайно, еле заметной тенью, не меняющей общей канвы повествования. Как пришла, так и уйдет. Исчезнет, испарится. А он будет продолжать свой путь, с ней или без неё. Поэтому слушаться всяко лучше, чем перечить. Потому что, пока она покорная, пока она изображает улыбку на лице, он доволен, она все ещё нужна ему. И ей даже кажется, что он её любит. Совсем чуть-чуть, незаметно, так глубоко, что и не вытащить эту эмоцию на свет, не препарировать. Но вера ведь неубиваема, верить ведь так приятно, словно скребком по самому сердцу. Чик-вжик, и нервы оголены, и она снова обнажена, будто только родилась. Предстала перед ним, будто Венера в пене морской. Харли редко ощущает себя так — красивой, любимой, нужной. Он делает все для того, чтобы она не зазнавалась, не строила себе невесть что, чтобы знала свое место. Собаке — щенячья доля. Тычок под ребра, шлепок чуть ниже спины, рука, ерошащая волосы. И вот это последнее — самое лучшее. Иногда Харли думает — как было бы жить без него? В нормальном мире, где работа-дом-работа, где люди ходят в бакалею, улыбаются друг другу, набивают сумки снедью, где люди ходят на выставки и в кино, где вместе едят мороженое и шутят. И шутки у них нормальные, хорошие даже. Все шутки Джея жестокие и беспощадные, все над ней, а не вместе с ней. И Харли, наверное, даже больно. Наверное, пулей навылет. Но она терпит, она царапается когтями в крышку гроба. Потому что где-то глубоко в самом сердце она знает, что Джей не беспощаден, в Джее живет не клоун, а мужчина. И острого колпака ему не надо, ему нужно что-то совсем другое. Просто он забыл об этом, похоронил под толщей обиды и пуль. Разбудить бы этого мифического зверя, да страшно. Так страшно не подчиниться, разорвать круг, по которому она бежит за сахарной костью. Харли и Джокер ничего не делают вместе, как нормальные, среднестатистические пары. Не катаются на коньках, не ездят в бакалею, не справляют дни рождения и не разрезают торт. В их мире все неправильно, искалечено его уродством и её болезненной влюбленностью в шрамы. Наверное, она сама все так подстроила, сама выстроила эту параллель. Реальность, в которой они по-настоящему и не пересекаются, пожалуй. А любовь. Что любовь? Всего лишь чувство, которое пришло и уйдет. Как и Харли в жизни Джея. Этого понимания хватает, чтобы не зарываться, чтобы не чувствовать себя особенной, лучше других, чтобы не попадать впросак. Хотя иногда так хочется соскочить с рельс этого поезда, просто прыгнуть в сторону, уйти под откос. Чтобы не было мучительно больно за то, что даже не попробовала. Стоит ли того? Ей никогда не узнать. Она ведь хорошая собачка, комнатная, безвредная. Виляет хвостиком, ластится к ногам, не щерится и не скалится. Скулит, пожалуй, но так редко, что и не услышать. Раз в четыре месяца Джей требует ласки, требует заботы. Это так просто — купить зеленую краску, не ярко-салатовую, не грязно-болотную, зеленую, как трава на лужайке семьи, в которой все тип-топ. Белый штакетник, лохматая собака и пара детишек. Джей красит волосы в цвет надежд. В тот самый цвет, который Харли обожает и ненавидит одновременно. Потому что у неё такой жизни никогда не будет. Все правда, она знала, сама выбрала такой путь, пошла по извилистой тропинке, не свернула на обочину. Все ложь, она сама себя обманывает. Хотелось бы ведь такой жизни, хотелось. Джей требует, а Харли не может ослушаться. Не умеет. Разучилась просто. Идет в супермаркет, покупает его любимый оттенок — номер пятьдесят три. Цвет весенней травы в штиль, когда совсем нет ветра. Мнет в руках упаковку, изучает близоруко состав. Сама не знает, зачем. И так ведь все понятно. Прогнулась, сглупила, оступилась. И дело вовсе не в клоунской краске для волос. Дело в ней самой и в нем, конечно. Дело в том, что она совсем не может без него. Дело в том, что мечтает о штакетнике и идеальном почтовом ящике на лужайке. Чтобы он стриг её газонокосилкой, а она приносила ему холодное пиво. Это было бы совсем нормально. И даже радостно. Мечты имеют свойство разбиваться о реальность. Харли приходит домой, разводит краску в пластиковой плошке. Джей сидит перед телевизором, смотрит невидящим взглядом новости. И дело даже не в Бетмене, не в Готэме и не во всем мире. Дело в том, что для него этот момент такой, как и другие, обычный. Для Харли он совсем другой — волшебный, с примесью сказки, такой личный Изумрудный город. Харли перебирает локоны Джея, массирует его череп круговыми движениями. Это близость. Это то, что имеет право делать только она. Быть совсем рядом, хоть он удивительно далеко. Не с ней, конечно, а она рядом, разделяет его волосы на пробор, накладывает густую пахучую смесь на его волосы, отчего на глаза наворачиваются слезы. Химия, ничего больше. Она не плачет. Сдерживается, как может, но слезы все равно текут по сердцевидному лицу. Когда Джей в хорошем настроении, он говорит, что она красотка. Харли верит. Приятно верить хоть во что-то. Но сегодня совсем другое дело. Сегодня ему плевать. Харли мажет кистью по кудрям, выписывает невидимую взору картину. Вдыхает аромат химикатов и тлена. Вот так пахнет самый главный злодей города. Порохом, кровью, потом и зеленой травой. Лужайкой в солнечный день. Ей только кажется, верно. Смесь адреналина и горьких слез. Но ослушаться — значит схлопотать. Оплеуху. Тычок под ребра. Затрещину. А ей хочется, чтобы он гладил её по волосам, чтобы разбирал её пряди так, как это делает она. С нежностью, с робостью, с восхищением. Глупая девчонка, дурашка. Харли наносит последний мазок, любуется своей работой. Его волосы собрались в тугой пучок, промазанный белым. Когда краска схватится, и она смоет остатки реактива, его волосы станут похожи на вечно-зеленое растение, дикое и буйное. Это часть его натуры — дикость. Он снова будет собой. Так он говорит. А Харли, может, даже чуточку больше любит его светлые грязно-пепельные локоны. Совсем без краски. Стоит, смотрит. Думает об этом. Зачем ей эта иллюзия? Зачем зеленая лужайка, когда ему так идет быть просто собой? Харли вздыхает, отходит в сторону. - Посиди немного, пирожок, - говорит сипло и устало. Слезы все ещё катятся из раздраженных глаз. Джей ничего не отвечает. Даже не двигается со своего места, не кивает головой. Какая патетика, какая глупая Харли. Напридумывала себе невесть что. Ещё чуть-чуть, и гроздья гнева обрушатся на неё. Стоит только всхлипнуть, засопеть носом. И обязательно будет так. Потому что Харли не умеет быть покорной, не умеет быть такой, как ему нужно. Умеет только любить его безотчетно и безотказно. А ему этого не надо. Или слишком мало. Как знать? Пока он сидит, пялится в ящик, Харли наблюдает за ним. Ни один мускул не двигается, не дергается на его идеальном лице. Кто-то бы сказал, что оно отвратительно, уродливо, гипертрофировано. Но Харли плевать. Для неё он удивителен, чудесен, для неё он — идеал. С зелеными волосами, или нет. Само совершенство. Когда проходит положенных двадцать минут, Харли подходит, ерошит его волосы дрожащей рукой. Он дергается, словно его ударили. Не ожидал. Так увлекся новостями или чем-то другим, что даже забыл о её присутствии, просто онемел, вышел весь, пропустил тот самый момент, когда она на цыпочках подкралась. - Тыковка, - скрипит он. И Харли знает, что её ждет наказание. Потому что она делала все, как надо, но не как надо ему. Потому что нарушила порядок его мироздания. И пусть синяки уже зажили на тонких птичьих руках, пусть не подсвечивают изнутри её кожу, неважно. Он сделает новые. Пометит её, заклеймит. Потому что ему всегда мало. Ему нужны доказательства её верности, преданности. Доказательства того, что она покорна ему. Харли дергается в ответ, пытается отодвинуться, уйти от удара. Джей хватает её за руку. - Смывай, - говорит. Тихо, надломленно. Словно она снова сделала что-то не так. Они идут в ванную, Джей тянет Харли за руку. Она не упирается, не противится. В конце концов, она ведь ничего и не может сделать. Он сует голову под кран, льется холодная вода. Шипит, чертыхается, но не отодвигается. Мелкие помехи для него ничто. Как и Харли. Когда он распрямляется, по его лицу течет мутная вода, а на полотенце остается зеленый травяной след. Джей смотрит на Харли. Нормальный взгляд, почти прозрачный, не затуманенный безумием и насмешкой. Смотрит, не моргает. Харли прижимает грязное полотенце к груди. Глядит в ответ. Джей хватает Харли за хвостик с красными прядями, прикладывает к своим зеленым локонам, сочным, кислотным. - Кровь на траве, - шепчет он треснуто, хрипло, - идеальное сочетание. И Харли улыбается, наблюдает в мутном стекле их отражение. Красное и зеленое. Немного светлого, пепельно-русого. Несочетаемое сочетание. Неидеальная идеализация. Лучшее, что есть между ними.