H loves J

Ночью он кашляет кровью, ворочается, не может найти удобную позу. Закидывает на её живот холодную руку. Харли вздрагивает, просыпается. Хочется плакать, но она не смеет потревожить его хрупкий покой. Она лежит рядом, жуя губы, силясь оставаться спокойной. На самом деле ей хочется прижать его к себе, хочется заставить его сердце биться быстрее, в унисон с её собственным. Это невозможно. Он умирает. Харли признает простую истину — Джей не протянет до весны. Так уж вышло. Она всегда думала, что он погибнет в бою с Бэтменом, что его порвет на куски какой-нибудь новоявленный супер-герой. И останется от него только улыбка, которую не стереть, в обрамлении лоскутов кожи, сплетений мышц. Все гораздо проще и прозаичней — он умирает. Медленно и мучительно. Должно быть, в агонии. Только она никогда не спросит, а он не признается. Это ведь он — сильный, а она — слабачка. Харли ненавидит, что он больше её не наказывает, ненавидит, что не кричит на нее, не рвет и не мечет, ненавидит его апатию, всплески безумной радости. Все это — лишь отблески былого величия. Но больше всего она ненавидит то, что он оставит её совсем одну в этом мире. Мире, в котором она, по сути, и не умеет жить. Она не знает, что ей делать без него, как жить, как вставать по утрам, как заставлять себя улыбаться, крушить все вокруг и смеяться так же громко, как и раньше. Кажется, вместе с ним потихоньку умирает и смех. Радость и счастье из неё выкачивают, сливают в готэмскую реку. К нечистотам, к грязи и крови. Она вернется к своим корням. И все ведь думают, что кукле попросту не выжить без кукловода. Опустятся веревочки, упадут деревянные ручки на шарнирах. И она сгниет вместе с ним. Шесть футов под землей. Правда же в том, что ей не прожить без него. Потому что любовь в её сердце так велика, так всеобъемлюща, что и не описать словами, как это будет - жить без него. Ночью Харли позволяет себе обнять его за пояс, почти невесомо, почти не касаясь, чтобы не растревожить, не сделать его кашель ещё сильнее и надрывней. Утром Харли снова улыбается, заваривает чай. Кофе он больше не пьет. Не переваривает даже запах. Наливает в большую кружку с треснутым ободком. Делает для него поджаристые тосты, намазывает джемом смешную рожицу. Он улыбается, но она знает, что за этой улыбкой скрывается что-то совсем иное — тоска, бездна такая глубокая, что ей никогда не дотянуться, не вытащить его на свет. После они снова идут на дело. Джокер тащится впереди. Сгорбленный, сухой и белый, словно старик. Харли не помогает. Харли идет сзади. Она знает, чего у него не отнять — самоуважения. Джей спотыкается, чуть не падает, удерживается на ногах. Смеется. Пропасть самоиронии — это про него. У него хриплый голос, словно у рок-певцов, которых Харли так любила в юности. Но не сейчас. Сейчас она хотела бы, чтобы он был высоким и визгливым. Как раньше. Только как раньше уже ничего и никогда не будет. Харли пересилила себя, переборола, выплакалась и приняла все, как должное. Он умирает. Теперь все их проделки выходят на удивление четкими и слаженными, без сучка и задоринки. Харли следит за этим. Их боятся, их обходят стороной даже матерые преступники Готэма. Но ведь это не приносит радости. Теперь все слаженно, механически, без огня и искры. Без бедлама и кутерьмы, которую они так любили творить вместе. И Харли даже думает, что Джокер упивался её взбалмошностью, неуклюжестью, обожал, что может назвать дурочкой криворукой, исправить все за неё. Может, что и для неё. Но он потерял интерес. Он ведь умирает. Тем, кому выписан билет в один конец, не нужно напрягаться. Когда они возвращаются, Джей треплет её по щеке, запирается в кабинете, не выходит до глубокой ночи. А Харли раздает указания, чистит оружие, снимает головы неугодным. Теперь это все на ней. А она не хочет. Она вновь хочет быть беззаботной, глупенькой, девочкой, голова которой держится лишь благодаря двум светлым хвостикам волос, голова которой нужна лишь для того, чтобы красить губы. Каждый день приближает их к бездне. Каждый день — это шаг в неизвестность. И ночью, когда она лежит совсем близко от него, она боится засыпать, потому что может статься, она проснется по утру, а он — нет. Это разрывает ей сердце. Харли провела с Джокером тринадцать лет. Хорошее число. Правильное такое, круглая дата. Единица и тройка хорошо будут смотреться на её лодыжке. И Харли набивает кривой иглой это число. Сама, чтобы чернила перемешались с кровью. Чтобы быть уверенной, что она запомнит навсегда, каково это было. А она запомнит. Иногда ночью не она обнимает его, а он кладет свои худые жилистые руки на её талию, притягивает к себе. И вот тогда ненадолго он снова становится самим собой. Он режет её белую кожу ножом, её глаза закатываются, а ресницы трепещут. Ей будет не хватать его ласки, синяков на своих запястьях. Никто никогда не будет любить её так, как он любит. В этом Харли теперь уверена. На её руках — лепестки цветов, на её лодыжке — точка отсчета. Наверное, она готова. Харли понимает - что-то не так. Она просыпается глубокой ночью, свешивает ноги с кровати. От пола тянет холодом и сыростью. Она сидит несколько минут, смотрит на его обнаженную спину, буравит взглядом, он кашляет, переворачивается на бок, ворчит что-то во сне. Харли облегченно выдыхает. Он все ещё с ней. Легче ли ей от этого? Может быть. Так же легко, как и жить на пороховой бочке. Она боится, что однажды проснется рядом с холодным трупом. И Харли не из робких — ей не впервой. Но ведь это совсем по-другому. Это ведь Джей. Какие ещё доказательства нужны? Неприятное чувство не пропадает. Харли идет в ванную, садится на колени, стравливает пищу до тех пор, пока в ней ничего не остается. Тянется к сигаретам, но одна лишь мысль о табачном дыме в легких заставляет её снова блевать. В ней ничего не осталось — ни пищи, ни желудочного сока. Голова тяжелая, ноги покалывает — отсидела, а желудок крутит и крутит. Впервые за долгое время Харли позволяет себе тихо расплакаться. Слезы текут по её грязному от грима лицу. Чудес не бывает, он все равно умрет. Но чудеса все-таки случаются. Хотя бы иногда. Харли встает с пола на негнущихся ногах, споласкивает лицо холодной водой. Это жестоко. Это прекрасно. И, наверное, это ещё один гвоздь в крышку её гроба. Высшая справедливость позволена даже клоунам. Джокер сидит в кабинете, перебирает узловатыми пальцами кривые оборванные бумажки. Он все ещё надеется на то, что успеет. Осталось ведь недолго. Так мало осталось, что он обязан успеть. Вынужден, наверное. Его похороны станут лучшим четвертым июля. Может, даже Бэтмен оценит. Харли всенепременно. Не самый плохой конец, надо думать. Харли протискивается в щель приоткрытой двери. Стоит на пороге, мнется, обнимает себя руками, будто совсем замерзла. Джокер манит её к себе белым пальцем, приглашает в логово зверя. Харли несмело улыбается, жует губы. В глазах блестят слезы, но она предпочитает не обращать на это внимания. Будет ещё время. Много времени. Джокер усаживает её к себе на колени. Редко случается, но все же бывает. Сегодня именно такой день. - Все готово, тыковка? - спрашивает он, тянет её не больно за один из хвостиков. Она усмехается, обнимает его ладонями за шею. Кивает головой. Конечно же, все готово. Разве она может подвести своего мистера Джея? Никогда. - Мне нужна лишь минутка, - тихо, почти шепотом говорит она, льнет к нему, прижимается. Джокер прокашливается, чувствует во рту противный металлический привкус. Морщится, но все же смотрит на неё. Минутка у него есть. Харли кладет руки по обе стороны его лица. Сейчас или никогда. У них ведь больше нет всего времени мира. Ничего больше не осталось. Только фейерверки. Только самый лучший день в году. - Я... - начинает она, а голос садится за считанные секунды. - Я, - набирается она храбрости. Ведь это несложно. И даже неважно, что он подумает, хотя, наверное, она знает. Будет в ярости, исполосует её своим коротким ножом. Снова станет самим собой. На короткий миг в его глазах она вновь увидит ту страсть, тот яркий негасимый огонь, в который влюблена безбрежно. - Я беременна, - заканчивает Харли, задирает подбородок повыше, кривит бровь, ухмыляется. В его глазах столько всего — ярость, безумие, ненависть; удивление, шок. Его руки тянутся к её горлу, давят, сжимают. Нет у неё на это времени, совсем не осталось. Она шипит, вырывается, пялится на него своими жалостливыми голубыми глазами. - Папочка? - шипит Харли едва слышно, царапает его шею короткими острыми ногтями. Джокер отпускает Харли, запрокидывает голову и смеется. Визгливо, высоко и безумно. Как раньше. Он смотрит на неё, ерошит волосы. И в глазах столько всего — самодовольство, восхищение, надежда. Харли знает, что он умрет. Завтра или через месяц. Чудес не бывает. Харли не знает, как она будет жить без него. Зачем? Для чего? Но ведь будет. Чудеса порой случаются. Если очень сильно захотеть.