H loves J

Харли помнит Шэрон. Многое забыла, многое стерлось из памяти. Выветрилось из безумной головы. Вымыло ударной волной. И это ведь безысходность, обреченность какая-то помнить вечно то, что больше всего хочешь забыть. У неё были светлые волосы, не то, что у Харли, нет, не так. Не соломенная пакля, плохо прокрашенная пергидролем - струящееся между пальцев тяжелое белое золото. Ребенком Харли любила перебирать пряди, разделять их, пропускать в ладошках, словно солнечный свет. У неё были синие глаза — добрые и веселые, только она умела смотреть вот так — исподлобья, с прищуром, строго, но нежно. Харли никогда не забыть этот взгляд. У неё были теплые натруженные руки, с мозолями, но аккуратным маникюром. И кольцом на безымянном пальце. У Харли не осталось ни одной фотографии, не позволили утащить с собой в ад. Ангелам не положено быть рядом с демонами. Пусть это все и в голове. Безумной, совсем больной. Неважно. Ей ведь не позволили даже этой крошечной слабины, не разрешили. И теперь ей только и остается — бередить рану, расцарапывать болячку, вытаскивать на свет воспоминания, отслаивающиеся с её сетчатки горькими слезами. Шэрон умерла глубокой осенью. Вместе с миром. Её зарыли в землю вместе с декабрьским дождем и сухими листьями — такую же сухую, худенькую, без единой капли жизни. Харли нельзя было приходить. Не имела права. Подставлять так Джея и даже глупых наемников. Но она все равно пришла на кладбище. Жалась под хлещущим дождем к могилам, вжималась серой тенью в щербатый камень, глотала слезы, шмыгала носом. Харли не видела мать шесть лет. А потом она просто взяла и умерла. Спустилась по неровным ступеням в тень, улыбнулась, наверное, всем на прощанье. Только не Харли. И это гложет почище любого раскаяния, это убивает изнутри отравленным шипом под язык, это крошит и разлагает, делает Харли не похожей на саму себя, все больше на Харлин. А так нельзя. Если Джей это заметит, он не обрадуется. Изобьет, исполосует, заставит ответить за то, что она все ещё человек. За то, что она слабая. И потому, когда он спрашивает, помнит ли она мать, Харли лишь сухо пожимает плечами и отворачивается. Для него не помнит. Для себя же сохранила. И это мерзко прятать от него что-то. Ведь она вся лишь только для него, она — его творение, его собственность, она — это он, его отражение все в ряби, его тень, ластящаяся по земле. Да только не может ничего с собой поделать, прячется, скрывается и скрывает самое главное — свое сердце. А в нем теперь пусто. Мама умерла. Харли и хотела бы, быть может, признаться. Чтобы Джей потрепал её по холке, чтобы обнял сухой узловатой рукой, чтобы пожалел её. Но она знает, что он все, что угодно, только не плакальщик. Люди — расходный материал, созданы, чтобы делать его мир удобным и правильным. Когда они уходят, значит, что свое отслужили. Мать Харли, воспоминания о ней, лишь способ сделать шавку ещё более послушной, подмять её под себя, заставить подчиняться. Это рычаг давления, не более того. Поэтому Харли никогда не расскажет Джокеру, что помнит, что знает лучше других и дату, и время, и диагноз. Знает дорогу к кладбищу, и памятник знает. Знает, какие цветы стоит приносить, и когда нужно уходить. Так будет лучше им обоим, а прах ведь останется с прахом. Ничего не знать, не помнить иногда ценнее золота, важнее всех побрякушек, которые они уже награбили или когда-либо награбят. Годовщина отмеряет новый год. Год, который Харли прожила без неё. И это очень страшно осознавать. Она становится старше, морщины на лице глубже, глаза зорче и ярче, а слова циничнее. Все потому, что Шэрон нет рядом, все потому, что Харли, думается, пошла не той дорогой. Ирония в том, что в тот день, когда Харли в последний раз видела мать, она впервые увидела Джея. Такая вот точка невозврата. А она будто что-то чувствовала, уговаривала, улыбалась мягко и треснуто. Просила Харли не устраиваться на работу в Аркхэм, не испытывать судьбу. Только Харли не послушала. Столько раз не верила, не доверяла, столько раз отмахивалась. Быть может, мама была права. Если бы Харли не пошла в тот день на работу, она бы не встретила Джокера, не отправилась бы за ним, в страну мертвых клоунов, всегда улыбающихся, беспричинно веселых. Осталась бы только с мамой, положила бы голову ей на колени, вдыхала бы запах ромашки и чистящего средства от её рук, была бы счастлива. После ухода Харли Шэрон сильно сдала. Будто стебелек розы, заменявший ей позвоночник, гладкий и крепкий — все шипы срезаны — вдруг треснул посередине, разломился напополам, и Шэрон согнулась под тяжестью своего бремени. Постарела сразу на десять лет, превратилась в высохшую старуху. Харли слишком упивалась своим счастьем, своим триумфом, пьяной свободой, чтобы заметить, чтобы просто прийти к ней хотя бы один последний раз, объяснить, что ей очень жаль. Жаль превращаться из маленькой принцессы в чудище из детских книжек. Жаль растерять весь задор и надежды на большое будущее. Жаль не быть такой, какой хотела видеть её мать. Может, это только блажь, но в день смерти матери Харли всегда печальна. Гложут скука и отчаяние, травят чувства. И ей хочется избавиться от них, растоптать, похоронить в той самой могиле также сильно, как хочется, чтобы у Джея были чувства. Не это ли самая печальная из клоунских шуток? И Харли мечется по убежищу, словно в клетке. Огрызается, щерится, чудачит. Напрашивается на удар, получает. Рыдает лицом в подушку. Не от злости, не от несправедливости. От печали ни с чем не связанной, от жалости к самой себе и своей бедной матери. От нерастраченной любви к кому-то, кто этой любви и не хотел получать. А Шэрон хотела. Ждала и надеялась долгих шесть лет. Писала письма в пустоту, никогда не получая ответа, звонила по несуществующим номерам, звала и ждала до самой последней минуты. Только у дочки ведь мозги набекрень, совсем повредилась головой. Пришла слишком поздно. На кладбище пришла, с могильным камнем и разрытой землей поговорила. Глубокой ночью, словно самозванка, а не дочь. Харли ненавидит себя. Улыбается, бросается оскорблениями. Снова получает по губам. Кровь стекает струйкой на подбородок, окрашивает зубы в красно-кумачовый. Это её флаг, её право уйти на один день. Спровоцировала, манипуляторша этакая. Крутит головорезом, как только хочет. Но выбора у Харли никакого нет. Не знает, как иначе подступиться, как объяснить безжалостному человеку, что это такое — жалеть о непрожитых минутах, о несделанных поступках и неотплаканных слезах. А потому щерится, скрежещет зубами, задирает подбородок, сплевывает кровь на дощатый пол и уходит, громко хлопнув дверью. Она вернется, конечно. Стыдно же. Да и сердце екает от одной мысли о том, что не увидеть Джея. Это даже больше, чем любовь. Это ведь судьба. Нельзя любить двух людей одинаково сильно. И она выбрала только одного. В один и тот же день выбрала и потеряла. И теперь с ней осталась лишь половинка сердца, как ни крути, как ни пой Джею дифирамбы. Её сердце не принадлежит ему целиком. Резаная - штопаная кукла Харли. Не заметила, как пол сердца оттяпали. Не заметила, что принцу досталось королевство целиком и лишь половина сердца в придачу. И глупо же как — сама виновата во всем. Харли идет на кладбище. Крадется в сумрачной мгле. В руке зажат пожухший букетик ромашек. Мать любила. Больше других цветов. Роз всяких и лилий. Не нужны были ей шикарные бутоны и нежные лепестки. Только желтое солнце в обрамлении белых облаков. Шэрон была простой женщиной. Не понять ей безумства и безысходности Харли, не принять. Но Харли понимание и не нужно. А нужно ей только было, чтобы кто-то погладил по голове, разобрал пряди, снял жар, безумный гон. Ей нужен только покой. Прохладная ладонь матери на её лбу всегда дарила успокоение. Температура в теле Харли падала, загоняла безумие так глубоко, что Харли могла улыбаться. Почти по-нормальному. Почти счастливо. Могла надеяться, что её устраивает жизнь в большом доме, работа в забегаловке на углу, жизнь, как у всех. Ненадолго могла. Харли идет знакомой каменистой дорожкой. Ветер шелестит в пожухлой мертвой траве, шевелит волосы на загривке. Харли кутается в короткую шубу, натягивает шарф до самых глаз. На улице плюсовая температура, но Харли так холодно, что не согреться. Она садится на могильную плиту, кладет цветы. Белые лепестки мерцают во мгле. Харли прикуривает, задирает голову и пялится на звезды. - Привет, мам, - хрипло говорит она. Слова застревают в горле. И Харли плачет, рыдает в голос. Хнычет и всхлипывает, воет на осеннюю бледную луну. Не может остановиться, просто взять себя в руки и прекратить. Прошло почти десять лет. Ничего не изменить, не повернуть вспять. Так уж вышло. Харли курит нервно, быстрыми затяжками, втягивает холодный ночной воздух вперемешку с терпким дымом в легкие. На краю кладбища появляется фигура. Сигарета останавливается на пол пути ко рту, белый дым отправляется в небеса. Харли смотрит на силуэт и боится выдохнуть, выпустить табачное облачко на свободу. Она знает эти угловатые плечи, этот наклон головы и сжатые в кулаки ладони. Знает и боится своего наказания. Не поверил ведь, не купился на слишком отточенный, безнадежный и печальный приступ ярости. Никудышная из неё вышла актриса. Не стоило и пробовать. Джокер подходит медленно и расслабленно. Кажется, нет в нем ни грамма обиды, ни капли злости. И это пугает Харли, настораживает, как если бы он был зол, схватил её за волосы, оттащил прочь, в убежище, заставил бы ползать перед ним на коленях, просить прощения. Но он стоит напротив неё в неровном мглистом свете луны, курит сигарету, отпускает дым в небо. Позволяет Харли выдохнуть тоже. Белое смешивается с белым, уносится к звездам. Джокер ничего не говорит. Смотрит на могильный камень, на букет ромашек, на вечный дом Шэрон Квинзелл. И Харли внезапно становится не по себе. В этой точке, через много лет, две её любви сошлись, встретились и теперь взирают друг на друга. Может, Харли даже и рада. Всегда ведь хотела познакомить с мамой. Где-то в той части сердца, которая давно отмерла, в которой она совсем не нуждается. Джокер протягивает Харли руку, не смотрит. Она не знает, зол ли он на неё, напускное ли это спокойствие, или ему и правда нет дела до её девочкиных слезок, до воя на луну. Проревется — перестанет. Снова превратится в веселую и резвую, снова будет любить только его одного. Харли берет его сухую ладонь в перчатке — больше ей ничего не остается. Поднимается с холодного камня. Джокер ерошит её волосы нервной рукой. Она держится за рукав его тренча, боится отпустить. Он все, что у неё осталось. Единственное, что не дает её сердцу расползтись по швам. Джей поворачивается и уверенной походкой идет прочь, тянет всхлипывающую Харли за собой. Неожиданно останавливается, поворачивает голову и через плечо говорит: - Было приятно познакомиться, мэм.