H loves J

Брюс Уэйн до конца не понимает, почему Харли Квинн разрушила свою жизнь. Зачем было делать все то, что не имеет ни конца, ни края? Зачем было идти по дороге, которая ведет её лишь во тьму, все глубже и глубже, все дальше от света и понимания самой себя? И, может быть, несмотря на всю ненависть и презрение, на чувство паскудной брезгливости, Брюсу даже жаль Харли. Есть в ней что-то хорошее, что-то открытое и даже доброе. Только ведь эти качества нужно развивать, нужно давать им волю и место в своем сердце. Так можно оставаться самой собой, быть может, даже становиться чуточку лучше. Харли этого не хочет. Потому что сердце Харли всецело занято Джокером. Злость на Джокера живет в Брюсе давно, точит и изводит его. И неясно, на самом деле, почему. Джокером движет хаос, беспричинное и беспрестанное желание превращать мир в цветную кутерьму, в брызги улыбок и кровавые брызги, все вперемешку, все скомкано и испоганено, сделано непригодным для жизни. И Брюса это донимает, доводит до точки кипения. Смех клоуна, его издевательства, его желание превратить порядок в хаотичное месиво. И Харли Квинн в эпицентре этой бури, пример того, что может извращенный, но острый ум устроить для нормального человека. Гильотина. Отделение буйной головы от туловища. Так, для смеха, для развлечения. Быть может, именно это раздражает Бэтмена больше всего — то, что он не может спасти Харли. Джокер смог низвергнуть её в пучину ада, страданий сильных и ярких, наверное, для неё даже настоящих, а он не может вытащить её, не может снова сделать нормальной. Почему так? Разве нет у него силы? Разве мало в нем твердости духа и уверенности? Разве меньше в нем справедливости и доброты, чем садизма и злобы у Джокера? Клоун неуловим не потому, что Бэтмен не может поймать его и заковать в наручники, бросить на растерзание мозгоправам. Джокер неуловим потому, что он так и так остается на свободе, потому что вывернуть его, вытряхнуть душу, понять его мотивацию невозможно. Остается утешать себя, что её нет. Что клоун-убийца неспособен на трезвые мысли, что все, что он делает, - спонтанно и беспричинно. Раз захотелось монстру в черепной коробке, значит, нужно выполнять. Но червь сомнения точит Брюса. Харли Квинн выкорчевала всю его самоуверенность, превратила справедливость в лживую необходимость. Вот она, девочка-соседка, стоит в кремовом платье под ярким техасским солнцем, смеется заливисто, прикрывает рот ладошкой. Прыгает высоко, стреляет метко, хохочет безумно и на надрыве, натягивая хвостики до слез в глазах. И неясно, какая из этих Харли настоящая, какая на воле, а какая на привязи. Брюс боится делать ставки. Потому что с Джокером он всегда проигрывает. Кажется, что на коне, что злодей за решеткой, а сам он на свободе, но закрадывается пакостная мыслишка, что все ведь наоборот. И не так уж и неправ был клоун, когда говорил, что слеплены они из одного теста, две половины одной монеты. Харли очень устала. Брюс это понимает, когда видит её. Её плечи опущены, а губы дергаются в нервной ухмылке. Она не привыкла жить среди людей, только среди клоунов, не умеет больше быть нормальной, а может, никогда и не умела. Поэтому ей не удается прожить даже один день по-человечески, просто, без изысков, без Джокера. Когда Харли выпускают, объявляют её здоровой, вылеченной от заразы, Джокер не появляется. Тишь да гладь, - думают все, но Бэтмен знает, что он лишь затаился. Клоун не может отпустить её, не может позволить Бэтмену выиграть так просто. Если Харли вдруг заживет припеваючи, это будет означать, что архи-враг клоуна победил, что нет больше смысла бороться. А это для клоуна неприемлемо. Поэтому Брюс Уэйн следует за Харли весь день. Наблюдает за ней, когда она рассекает по городу на роликах, радостно, бесшабашно, натягивает поводки гиен, смеется, надувает розовый пузырь бабл-гамма. Брюс смотрит на её беззаботную агонию и понимает, что она, может быть, немножко счастлива. Без Джокера. И это вселяет надежду, позволяет ему поверить хотя бы ненадолго, что в конце добро и справедливость могут победить. Если очень сильно постараться. История с платьем дурацкая и в то же время совершенно подходящая Харли Квинн. Только она умеет попадать в передряги, ничего для этого не делая. Может, Джокер и прав, называя её неуклюжей дурочкой. Есть в ней что-то от классической блондинки из анекдотов. Синие глаза навыкате, светлые волосы паклей, красный рот приоткрыт по-детски широко. И глупости льются из него, словно из рога изобилия. Дура она и есть дура. Может, именно такой материал и нужен был Джокеру, чтобы проще было лепить для себя кривую разноцветную Галатею? Надежда мала, и Харли откровенно просирает все свои шансы. Избивает охранника, сбегает прочь вместе со злополучным платьем. На заднем сидении машины оказывается Вероника Вриланд. Все закручивается в такой тугой комок нервов, ругательств и противоречий, что Брюс не знает, как его распутать. Ему жаль Харли, ему страшно за Веронику, ему хочется разрешить все это мирным путем. Но он знает, что попросту не может. Потому что Харли Квинн не хочет свободы. Не умеет жить вольно. Пробует, оступается, пугается, бежит вновь не к свету, в темноту. Она слишком привыкла быть с кем-то, жить ради кого-то, по указке, по приказу, отдавая все, что у неё есть. И одиночество претит ей, выламывает ей сердце, нарезает ломтиками, заставляет её кровить и плакать. Столько соли красной в ней, что даже Брюсу больно. Когда Харли целует его в губы в тесном темном коридоре Аркхэма, на глазах у Памелы и Робина, она не флиртует и не кокетничает, она благодарит его за предоставленный шанс. Благодарит за то, что он поверил, что даже Харли может быть неглупой и небезвольной, может хотеть жить. И пусть это плохой день, пусть она откровенно все испортила своими действиями, пусть так. Но она все сделала сама. Попыталась скинуть с себя ошейник Джокера, насладилась пятнадцатью минутами свободы. И ладно, и хорошо. Теперь снова можно быть безумной. - Позвони мне, - говорит Харли, изящно пожимает плечами, ухмыляется. А Брюс ощущает на своих губах запах и вкус её кроваво-красной помады, думает о том, что, наверное, безумие ей даже к лицу. Сочетается с красно-черным костюмом арлекина и светлыми хвостиками непослушных волос. Безумие подходит ей так же, как и вторая кожа, как улыбка до ушей, как синева глаз. Безумие — это та черта, которая делает Харли желанной даже для Брюса Уэйна. Жаль, что не для Джокера. Брюс оставляет Харли в её камере со спокойной душой, вновь отправляется патрулировать улицы. И даже странно, что Джокер так и не появился за этот длинный воскресный день, ни разу не хохотнул над бедняжкой Харли и сердобольным Брюсом, ни разу не сунул свой крючковатый длинный нос в их дела. Это странно, - понимает Брюс. Так странно, что вовсе неправильно. Едва он успевает так подумать, как чувствует, что к виску приставлено дуло пистолета. Внезапно. Из ниоткуда. Он скашивает глаза на Джокера. Тоже уставшего. Белого и сухого. Кожа обтянула его скулы. Револьвер настоящий, без воды и кислоты, без цветочка, вырывающегося вместо пороха и огня из дула пистолета. Хотя будут цветы, могильные. Джокер не ерепенится, не смеется, нервная энергия будто застыла янтарной мухой в его теле. Он удивительно спокоен, нормален. И Бэтмен даже думает, что в его деле может стоять штамп «здоров», если он захочет. Не хочет, усмехается, пялится на Брюса черными глазами-провалами, глазами-головешками. Смеется громче и сильнее, сотрясается, опускает дуло пистолета, отмирает, вновь превращается в себя настоящего. Вертлявого, хищного, тугую пружину смеха и кислоты. Брюс стоит неподвижно. Показалось на секунду, что спета его песенка, что клоун засадит пулю ему в лоб, выпотрошит всю обойму лишь на него одного. Глупая идея, не смешно даже клоуну. Ну же. Бэтмен успевает только открыть рот, как Джокер со смехом прыгает на него, вцепляется в глотку, молотит кулаками по лицу и груди. Они падают на землю тугим клубком, катятся массой мышц, когтей и зубов. И столько безумия в Джокере, столько ярости и силы, что Брюс понимает, что бороться нужно по-настоящему, что это все не игра, не пируэт воспаленного сознания. Все по-настоящему. И он отбивается, сворачивает кулаком челюсть Джокера, впечатывает его в землю, вбивает каблуком в дорожную пыль. Не успевает, не справляется, оказывается уложенным на лопатки. А нож Джокера, ржавый, в следах старой запекшейся крови у его горла. Танцует с трепещущей жилой танго. До первой крови, до красной ленты по белой коже. Руки Джокера ходят, дрожат, он щерится, ухмыляется. Медлит, страдальчески закатывает глаза. Он может убить, хочет это сделать, но сдерживается, не позволяет. Это было бы слишком просто, выпустить весь смысл жизни, выбить всю дурь, потерять самого себя. Джокер наклоняется к Бэтмену так низко, что Брюс ощущает запах сигарет, пота и падали от своего самого первого и самого верного врага. Джокер скребет губы Бэтмена лезвием ножа. Не режет, а соскабливает эпидермис, тонкую кожицу со вкусом помады Харли, её благодарности, её слезной мольбы. Лезвие чиркает, ранит, губы горят, наливаются кровью и болью. А Джокер поднимается на ноги, отвешивает шутовской поклон, подмигивает ему и говорит: - Вольно, мышка, - на его губах нет ни тени улыбки. Брюс лежит на земле, смотрит в готэмское черное небо. Облизывает соль с губ. От поцелуя Харли ничего не осталось. Он свободен. Она в клетке. Легко так думать. И правда, вольно.