H loves J

Харли ненавидит Рождество. Потому что его любит Джокер. Обожает до треска в её костях, до оголенного провода-улыбки, чертящего черные обугленные линии на её лице. Прется от вида разбитых костяшек пальцев, обломанных ногтей и лопнувших сосудов у неё в глазах. Красный — его любимый цвет. Не зеленый и не лиловый. Цвет крови и отчего-то Рождества. Сочный багрянец. Малиновый пудинг, крем-брюле. Прозвище, так часто произносимое ею в его адрес, прилагается. Пирожок с вишней. В Сочельник они всегда выходят на дело. У неё может быть насморк, сломанные пальцы или пневмония, ему плевать. Он хватает её за уныло поникшие хвостики и тянет на улицу, в лютую стужу, дождь и солнце. Ему просто плевать. Харли ждет Рождества с ужасом и обреченностью. Она ничего не может сделать. Ведь она помнит праздник совсем другим. В доме её отца было принято наряжать огромную елку, складывать под неё горами подарки. И они с Барри ждали утра как чего-то совершенно волшебного, наполненного ароматом пряников и хвои, наполненного заботой и любовью, яркой мишурой и смехом. Мать варила какао, а отец сидел в кресле в домашней вязаной кофте и читал газету. В их идеальном мире даже Рождество было словно с картинки, из глянцевого журнала, где у всех все хорошо. Харли девять лет не наряжала елку. Девять лет сама наряжалась в Сочельник. В черное и красное, как велит обычай, как любит мистер Джей. Она привыкла, наверное, только вот отвыкнуть от ожидания чуда, настоящего Рождества не может. Ей все кажется, что вот он этот год, когда все будет по-другому. Когда Джей позволит ей остаться дома, заснуть на диване под мягким пледом, под тихое бормотание радио. И Фрэнк будет, конечно же, петь о белом-белом Рождестве. Никак иначе. Только этот день все не наступает. И Харли рефлексирует, депрессует, пьет слишком много терпкого белого вина. Ей бы улыбнуться, показать всему миру язык, но что-то ей мешает. Она сама и мешает. Рождество в этом году наступает слишком быстро, подкрадывается к Харли из-за угла, укрывает Готэм белыми покрывалами снега, расцвечивает окна морозными узорами. Харли кутается в коротенькую светлую шубу — сама себе сделала ранний подарок на Рождество — выдыхает в холодный воздух белые облачка пара. Ненавидит эту пору, ненавидит шум и гам, эту дикую необъяснимую радость случайных прохожих, это ожидание чудес. Харли не маленькая, в чудеса верить ей не положено. Все, что можно, она делает своими руками. И если ей хочется бриллиантов, она берет их, вешает бесполезные побрякушки в уши и на шею, если ей хочется шикарных платьев, - напяливает. И только одного у неё нет — настроения. Того самого, запомнившегося ей с детства. Когда елка казалась мягкой, словно облачко, не колола детские пальцы, когда красная шапка принадлежала Санте, а не Арлекину, когда горячий шоколад не обжигал язык, а спускался теплом по стенкам желудка. Это настроение, предчувствие чего-то прекрасного и долгожданного, выбили из неё, разнесли прахом по ветру. И мистер Джей был первым, кто приложил к этому делу руку. За три дня до Рождества Харли ходит мрачнее тучи. Огрызается и щерится. На всех без разбору и даже на Джокера. Получает от него несколько крепких подзатыльников. Но ей, пожалуй, и все равно. Пусть выбьет из неё все лишнее, а особенно — надежду. Может, тогда ей легче будет отказаться от иллюзий, застрявших иглой в сердце. Может, он переломает ей все кости в порыве ярости, и ей не придется выходить на Рождество в седую ночь, крошить мечты и радости других людей? Лекарства от её болезни, от зимней хандры, не существует. Она сама загнала себя в угол, сама все испортила. И это ведь так патетично, о Господи. Она ноет и стонет, словно девчонка, винит всех вокруг, кроме себя самой. А Джокер улыбается, потирает руки. Он готовится к самой лучшей ночи в году, хочет наполнить Готэм улыбками, расцветить ночь яркими фейерверками. Харли даже хотела бы его остановить. И дело не в его злодействах, он ведь поэт, фокусник и бродячий артист, он хочет повеселить людей, сделать их чуточку лучше в этот зимний день, отмеченный рождением бога. Дело в ней самой, в том, чему её научили. В её стремлении к идеалу, которого добиться, пожалуй, невозможно. И даже Джокер недостаточно хорош, не такой, каким она представляла его все эти годы. Быть может, это все просто депрессия, хандра. Но Харли просто больше не может так жить. Точка невозврата пройдена. За два дня до Рождества Харли принимает единственно верное решение. Ей надо уйти. Пэм была бы довольна. Но к Памеле она не пойдет. К черту это сестринство, к черту злорадную улыбку на отравленных губах. Ей, наверное, просто не суждено быть такой, какой её хотят видеть. Джокер — покорной и исполнительной, Пэм — сильной и самостоятельной. Ей просто нужно быть одной. Лучше. Джокер застает Харли за сборами. Она кидает свои жалкие пожитки в дорожную сумку, плачет, молча глотает соленые слезы, но от своего занятия не отрывается. Не смотрит на него, даже не оборачивается. К черту все это. Может, Пэмми была не так уж и не права — любовь не самое главное в жизни. Всего лишь эмоция, глупое чувство, которое нужно только зарыть поглубже в сердце, засунуть так глубоко, чтобы и не показывалось. А все запах елки виноват, виновата её идеальная семья, которой у неё больше никогда не будет, как бы она не молилась несуществующим богам каждую ночь. - Куда-то собралась? - вкрадчиво спрашивает Джокер, останавливаясь на пороге, скрещивая руки на груди. Харли поворачивается к нему лицом. Ни единой эмоции не содержит выражение его лица, ни одного, пусть даже и отрывочного, чувства. Ему все равно, наверное. Да это и правильно. Почему её уход должен поменять хоть что-то в его жизни? Завод у игрушки пошел не в ту сторону, отплясала своё, стрекоза, отболела. - Ухожу, - коротко поясняет Харли. Снова поворачивается к сумке. Не нужны объяснения, это и глупо было бы, и пафосно. Они ведь не из тех пар, которым объяснения вообще требуются. Они переломаны, перемазаны кровью, сшиты неровным стежком дрожащей рукой. Все время стремятся друг от друга, как однополярные магниты. Так хватит уже удерживать эти бесполезные отношения, хватит пытаться соединить куски пазла, не подходящие друг другу. Харли не успевает даже подумать о том, как это будет больно, не плоти, но сердцу, когда он набрасывается на неё, словно разъяренное животное. Хватает за шею, впечатывает в стену, бьет кулаком в лицо, в живот и ребра. Её кости крошатся под его руками, словно сделаны из бумаги. Джей избивает её долго и методично, будто её кровь сможет отменить её же слова, будто ему это действительно важно, - заставить её взять их обратно. Но Харли молчит, всхлипывает и стонет под его руками, но отмену заклятья не произносит. Пути обратно нет. Когда Харли почти теряет сознание, ей чудится, что в воздухе пахнет коричными палочками и хвоей. Она почти улыбается. Мешает ей только треснутая посередине губа. Харли приходит в себя уже ночью. Она лежит на полу в спальне, тело, руки и ноги ужасно болят. Пожалуй, сильнее, чем обычно. Метки любви, ха. Она с трудом заставляет себя встать на четвереньки, прокашляться, сплевывая кровь прямо на пол. Кости, быть может, и переломаны, но двигаться она может, а значит, нужно идти дальше. Покачиваясь, Харли встает с пола, идет в ванную, пялится на себя в зеркало при свете тусклой лампочки. Форменное чудовище. Волосы растрепаны, зубы выбиты, из уголка губ сочится кровь. Она похожа на жертву маньяка. Так оно и есть. Харли улыбается. Она ведь уцелевшая. Выжившая. Она может идти. Он разобрался с ней. Странно, что не убил. Но этого ей теперь достаточно. Харли возвращается в комнату, хватает сумку с постели. Не удосуживается собрать остатки вещей, оглядывает спальню в неровном лунном свете. Их кровать, где она столько раз в порыве страсти говорила ему, что любит, его тренч, небрежно свисающий со спинки стула, его револьвер, лежащий на столе. Харли вдыхает холодный пыльный воздух, всхлипывает всего один раз, захлопывает за собой дверь. В канун Рождества Харли таскается по улицам. Она похожа на бродяжку. Один глаз заплыл, второй смотрит на мир размазанной тушью и подводкой. Черное на красном. Наверное, ей нужно в больницу, но Харли не придает значения условностям. Она столько раз выбиралась из разных передряг, что и в этот не сдохнет. Перетопчется как-нибудь, заляжет на дно да переждет этот шторм. Харли не уверена, что Джей оставит её просто так. Он ведь из тех, кто любит, когда все вещи по своим местам, ненавидит, когда забирают то, что принадлежит лишь ему одному. И это Харли. Она прекрасно знает. Харли понимает, что на улицах ей сейчас опасно. Но её влекут мишура и гирлянды, украшенные по-праздничному елки, Санта Клаусы, разгуливающие по бульварам и звонящие в колокола. Её влечет та жизнь, которая у неё была когда-то и которой никогда не будет, если она застрянет в наркотическом сне Джокера навсегда. Любовь — жестокая штука, мясорубка какая-то, перемалывает все в человеке, не оставляя места даже себе самому. Харли ненавидит свою любовь, свою слабость. Ей хочется домой, к Джею, к Баду и Лу, к головорезам. Ей хочется пить крепкий виски вместо гоголь-моголя, ощущать запах пороха вместо елового, хочется слышать пальбу вместо фейерверков. И это совсем ненормально. Слабачка. Ночью, когда моллы закрываются, а люди отправляются по домам, каждый — к своей семье, Харли оказывается на заброшенном складе. В Готэме таких много. Когда производство остановилось, бродяги разжились неплохими местами обитания. И для Харли тоже подойдет. Она сворачивается клубком в кресле, кладет голову на сложенные лодочкой ладони, глядит в темноту. Она ненавидит себя за то, что покинула Джея, ненавидит за то, что не смогла спокойно уйти, ненавидит за эти чертовы мысли, которые не хочет думать. Она ненавидит этот день - Рождество, потому что не может относиться к нему спокойно, так же, как и к тремстам шестидесяти четырем другим дням в году. Сочельник слишком ярко напоминает ей о том, как жизнь шла раньше, что она любила, что её трогало. Но ведь это было так давно. Неужели ей так трудно подстроиться? Неужели дурацкий праздник детства разрушит то, что есть между ними? Неужели ему трудно позволить ей хоть раз быть самой собой? Она ведь не просит у него елку и горячий какао, и подарки ей тоже не нужны. Единственное, что нужно, так это покой. Один вечер, маленькая слабина, под звуки шелестящего снега и голос Фрэнка. Это ведь не так много. Он не рассыпется, если просто оставит её в покое. Но ему трудно. Не прогнется, не уступит ни дюйма своей территории. И поэтому им лучше врозь. Харли плачет от собственных мыслей. Засыпает в слезах. Думает, что нужно бы попросить прощения, нужно бы снова как-то стать его любимой девочкой. Без него Рождество еще горше, чем с ним. Лучше сидеть в Аркхаме, но бок о бок, чем в темном склепе, но без него. Свобода. Нет. Харли просыпается рано утром. Протирает глаза, тушь смазывается, но это и неважно. Она ведь знатная красотка теперь, благодаря Джею. Вместе с его именем приходит уныние и сожаление. Ей так холодно, она хочет быть с ним. Остатки гордости не позволяют. А сердце в груди кровит, превращается в сырой кусок мяса, минута за минутой. Харли спускает ноги с кресла, оторопело смотрит на карликовую елку прямо перед собой. Пахнет хвоей, жженым сахаром и конфетами. Рот формирует букву «о». У Харли трясутся руки. Опускается на разбитые колени, на всех четырех проползает расстояние до ёлки. Она крошечная и кособокая. Иголки смяты, кое-где хвоя выдернута и лысовата. Но для Харли это не имеет значения. Маковку венчает кривая звезда из бумаги. Газетная вырезка. Сквозь прорези ухмыляется сухое лицо Джокера. Первая слеза стекает по лицу Харли. Она трогает холодными пальцами мягкие иглы, плачет навзрыд. В гулкой тишине звучат первые слова Фрэнка про белый-белый снег. Харли пугается, всхлипывает, оборачивается на голос. Джей стоит посреди склада, а в его руках магнитофон. Он ухмыляется, не может остановиться, а Харли плачет, не в силах прекратить. Он подходит ближе. И, словно гребаный Джон Кьюсак, произносит: - Скажи что-нибудь. У Харли болят руки и ноги, но она оказывается в его объятьях так быстро, словно полностью здорова. И он принимает её. Целует в висок, в нос и губы. - Не надо было, мне всего этого не надо, - шепчет Харли в его губы, - я ведь с тобой на край света, на дело, куда угодно, в какой угодно день. Джокер кривит губы в ухмылке, его брови приподнимаются. Он доволен. Не собой и не Харли, просто доволен моментом. - С Рождеством, маленький помощник Санты, - смеется он, прижимает Харли покрепче. А Фрэнк поет о том, что это Рождество самое белое, самое лучшее.