H loves J

Никому нельзя трогать Харли. Запрещено, мать его. Так говорит Джокер, когда слишком ретивые наемники подкатывают яйца к его клоунессе. Он вообще не раздумывает. Просто берет и стреляет. И Харли это чертовски нравится. Принадлежать только ему. Быть его собственностью. Знать, что если нужно, он вступится за неё, не даст причинить ей вред. Надежность, защищенность, с ним всегда запах дома. С ним ей некого бояться. Кроме него самого, конечно, кроме Джокера. Только от него ей не спрятаться, не скрыться. Потому что только он имеет право трогать её, бить и насиловать, если ему так захочется. Это его прерогатива. И иногда Харли думает, что его чрезмерная опека, его защита, это не для неё, это для себя. Все потому, что игрушками Джокера нельзя играть другим. Не заслужили. Харли — самая дорогая из его побрякушек, самая красивая и уж точно самая хрупкая. Потому запрещено её лапать и ломать. Это позволено только боссу. Харли не уверена, что такая потешная забота, показушная серьезность, - это комплимент её тонким ногам и пухлым губам, её умелым рукам и блестящим светлым локонам. Нет, скорее это рама для его эго, его фасад, та самая одежка, по которой встречают. Харли знает, что ему нравится хвалиться своей работой. Идеальный образец безумия, лучшая Галатея для самого искусного Пигмалиона. Выпускная работа. Шедевр на стеночке под стеклом. Вот поэтому Харли нельзя трогать — она есть подтверждение его гения. Обидно будет, если сломать. Но ему ведь можно, так? Так же. Он возвращается в убежище рано. На часах ещё нет полуночи. Поднимается по скрипучим рассохшимся ступеням. По его поступи Харли чувствует, что он зол. Нет, не так. Он в ярости. Он ненавидит весь мир, и бремя на его плечах столь тяжело, что не сбросить, не заглушить смешком с хрипотцой, не перебороть это мерзкое чувство, угнездившееся в его горле. Тошнота. Вселенская скорбь. Харли читала экзистенциалистов — механически она знает, что он чувствует, все ещё умеет разобрать его на винтики. Говорили, что Джокер вытрахал мозг Харлин за пятнадцать минут, умолчали, что она поимела его за то же время. Препарировала, разобрала на атомы. И любит за всю ту грязь, за все те сложности, за непрекращающееся страдание сердца. Любит так сильно, что прощает, простит все то, что он сделает с ней сегодня, завтра. Всегда. Печально ли это? Дурочка Харли счастлива. Дурочка Харли побежит к нему через поле цветов. Она нравится ему только такой — глупенькой, послушненькой, сахарной девочкой. Она ему такой нужна. Джокер заходит в комнату. Харли стоит к нему спиной, но она чувствует. Волну жара, ненависти, волну-цунами, заставляющую её вжаться в стену, пискнуть, едва дыша, извинения за все вещи на свете — даже за те, которые не делала. Он все равно найдет то, к чему можно привязаться, за что можно зацепиться острым желтым ногтем, подковырнуть, расцарапать рану, пустить кровь. Он это делает всегда. Неизменность, наверное. Он окидывает комнату тяжелым взглядом. Если бы Харли не знала его так хорошо, подумала бы, что пил. Сосуды в глазах полопались, белок превратился в кровавое месиво. От него несет потом и страхом. Кровью застарелой воняет и дешевым табаком. Харли любит все эти запахи, они возбуждают её, стимулируют воображение. Но ему сейчас не нужна её радость, ему нужно немного её боли, её страдания, её крики в своих ушах, предсмертные визги и хрипы. Только эти звуки — музыка. Только её белые пальцы на белых простынях — произведение искусства. И пару капель красного — лак на ногтях, пятнышки крови. Это заставит его почувствовать себя живым, забыть ненадолго о своем тяжком бремени. Джокер смотрит на рубашку, свисающую со спинки стула. Она чистая, выглаженная, но ему плевать. Это — его зацепка. И будь все идеально, он бы нашел лазейку. Харли принимает первый удар спокойно. Не отворачивается и не бежит от него, - знает, что он все равно догонит, изобьет ещё хлеще, так, что костей не соберешь. Это ведь один из тех самых дней. Дней, когда он её трогает по-настоящему, когда пользуется своим законным правом. Джокер хватает её за лицо, сжимает сильно — останутся синяки, позорная пятерня на мягкой коже. Но Харли плевать, она движется в его руках, словно сломанная кукла, шарахается из стороны в сторону, пока не падает на кровать. Он что-то кричит визгливым голосом. Она ударяется головой о край, чувствует, как рана пульсирует болью, наливается кровью, прикладывает руку к волосам — красным-красно. Джокер наваливается сверху, душит, втыкает ногти в шею, скребет, царапает, старается снять с неё шелуху, её змеиную кожу, защитный слой. Пуговицы на джемпере отлетают в стороны, катятся по деревянному полу со страшным безысходным звуком. Хорошо бы смотрелось в каком-нибудь второсортном триллере, - думает Харли. Ужасно не то, что происходит, ужасно думать о таких мелочах, когда ей стоило бы думать только о нем. Харли получает по губам, приходит в себя. Щерится, пускает слезу. Ненатурально, глицериновая история. Но она пытается быть ему хотя бы в этом полезной, раз настоящие жалость, участие, любовь не может из себя выдавить. Когда-то он спросил у неё, что если все правда, и он просто жестокий, безжалостный человек? Что, если все его поступки на холодную голову, продуманы, вымерены? Джокер сдирает с Харли одежду, бьет ребром ладони в висок. Сознание мутится. Глаза закатываются. В кромешной тьме Харли чувствует его руки по всему телу, чувствует свою боль, его боль. Их боль становится единой. Не разделить. У него где-то под шкурой, у неё — в синяках и ссадинах. И Харли даже благодарна, что он делится. Когда наступают вот эти дни, она знает наверняка, что контролировать себя он не может, что все не всерьез, без плана на холодную голову, что делится он с ней изнанкой лишь так, как умеет. Через боль. Харли никогда не научится любить её, никогда не улыбнется при виде лезвия ножа, но зато всегда будет знать ответ. Пока он так отчаянно, до стертых в кровь костяшек кулаков избивает её, сводит всю свою работу на нет, она уверена в его честности, уверена в том, что нужна ему. Нужен ли он ей? Мазохистское удовольствие. Любить его. Джокер расправляется с одеждой — вспарывает ножом белье, водит лезвием по коже, оставляя кровавый след. Он так любит этот маленький ритуал — кровопускание. Словно без него нельзя, словно перед тем, как забрать свое, необходимо отметить, сделать заявление. Харли Квинн нельзя трогать, мать его. Она принадлежит только Джокеру. И дело не в сексе, его столько вокруг. Дело не в хорошенькой мордашке и длинных ногах. Дело не в компании. Все это Джокера не привлекает, все это Джокеру не нужно. Харлин разобрала его на атомы, Харлин столько раз входила в камеру 0801, что потеряла счет. Она знает о нем все. Что ей хочется. По сути не знает ничего. Хочет, так хочет понять. Так зачем же она ему нужна? Он снова бьет наотмашь, с силой раздвигает её ноги. Она не сопротивляется, мышцы свело судорогой — не разогнуться. Входит в тело на сухую, Харли не может заставить себя хотеть его в этот момент. Слишком жестоко, слишком по-звериному. Давно не было так. Джокер трахает Харли быстро, жадно. Ножом. Всаживает под ребра, нанизывает её внутренние органы, словно бабочку на булавку насаживает энтомолог. Она — венец всего, лучшее творение. Быть ей под стеклом, чтобы не трогали, чтобы не пачкали. В крови, словно в формалине. Она нужна ему, чтобы другим неповадно было, чтобы все видели, что такое Джокер. Зверь в человечьем теле, творец, гений. Лучший из лучших. Боль от его жала нельзя ни с чем сравнить. Ни с чем конкретным. Вспышки, белая пустота на радиоволне. Что-то такое острое, тягучее, жаркое и черное. Что-то, затягивающее Харли в свой омут. То, что заставит её превратиться в сухой цветок под стеклом. Глаза закатываются. Падает куда-то в пространство. А вокруг — тишина. Вокруг мертвое море живых. Харли открывает глаза и смотрит на себя со стороны. У неё белое тело, бескровное. У неё красная кровь, пульсирует, рвется прочь из вены. А над ней склонился Джей. Проверяет пульс, прикладывает ухо. Тишина, Харли знает, что её сердце не бьется. Без надобности ей ведь. Потому что ему не так уж и нужно. Он бьет кулаком один раз. Тишина. Другой. Третий. Совсем глухо. А мертвая Харли смотрит на все это со стороны. И ей не больно, ей не жалко. Ей уже не нужно. Джокер чертыхается, жует губы. До крови прокусывает, матерится, бьет ногой мертвую Харли. Реакция быстрая, четкая. Уносится прочь, возвращается со шприцем. Наполняет янтарной жидкостью. Проливает. Матерится. Трясется. Колет не прицеливаясь, но метко. Считает беззвучно до трех. Шепчут губы, движутся. Сухие, белые. Ни грамма помады. Все скусано, слизано, иссушено. Не осталось ничего от фирменной ухмылки Джокера. К черту. - Давай же, сука! - кричит разъяренно, молотит по груди кулаком. Раз. Два. Три. И Харли открывает глаза. Хватает ртом безумно воздух. Не может надышаться. Глядит на Джокера осоловело. А он все пялится безостановочно на неё, все гладит ссадины на виске. И ей без надобности докторская степень по психологии, чтобы понять, что она нужна ему. И неважно, зачем.