H loves J

Его тоже зовут Джек. Но все называют его Крипером. Он присоединяется к Джокеру в Аркхаме. Они уходят вместе. Харли встречает их на пороге убежища. То, что она видит, ей совсем не нравится. Есть в Крипере что-то дикое, монструозное. Есть в нем что-то, что заставляет её в первую же секунду опустить взгляд в пол, спрятать руку за спиной, улыбаться скованно и не по-настоящему. Джей замечает, но ничего не говорит. Хмыкает, отодвигает Харли в сторону уверенным равнодушным жестом, уходит наверх. Они не виделись шесть недель. Харли хочется расплакаться, хочется забиться куда-нибудь в уголок и просидеть там остаток вечности. Обидно до жути. Соскучилась ведь по нему, руки так и чешутся обнять его за пояс, прижаться лицом к его узкой сухой спине, вдохнуть его запах. Но Харли не делает. Садится на старый диван весь в полосках рассохшейся кожи, подбирает под себя ноги, врубает ящик. Раз он не хочет ее, он ей тоже не нужен. Детское упрямство, конечно. Но как же бесит! По телеку показывают какой-то дурацкий ситком, но Харли прилежно смотрит, смеется в положенных моментах, хихикает высоко и надрывно. Пропускает через себя ненужную информацию, как муку через сито. И надо же — становится чуть лучше, чуть пофиг. Мышцы на лице расслабляются, учатся сокращаться естественно, не в агонии. И вот уже Харли по-настоящему смеется над дурацкой шуткой, взаправду, взахлеб. Джек садится рядом, не трогает, но пристально рассматривает. Харли не глядит на него, но чувствует на себе его взгляд, его навязчивое внимание. Её даже не раздражает, она чувствует себя странно. Страшно. Как жертва. Но не в хорошем смысле, домашнем, как это бывает с Джеем. Нет, здесь все реально и так остро, что Харли так и подмывает повернуться к нему, проверить, правда ли его взгляд так страшен, как ей думается. Но она не отрывается от экрана телевизора. Нельзя давать ему повод. Харли помнит это правило со времен своей первой и единственной встречи с маньяком. Псы чувствуют запах страха, падальный дух ужаса, потому нужно притвориться, что все в порядке, что все как надо. Возможно, тогда она останется цела. Вряд ли. - Красивая, - говорит Крипер тихо, почти шепотом. Его голос разливается по щеке Харли горячим несвежим дыханием, мятой и кровью. Она задерживает воздух в легких, боится выдохнуть. А он гладит её по щеке своими длинными желтоватыми пальцами с заостренными ногтями. - Достойна поклонения, - шепчет он соблазнительно и мягко, накручивая прядь непослушных волос на палец, играя. Харли так страшно, её сердце колотится где-то в глотке с такой силой, что, кажется, сейчас сломает трахею. И она прекрасно знает, что может дать ему оплеуху, затрещину. Может садануть своим маленьким кулачком ему в грудь, выбив диафрагму, но чувствует себя зверьком в дальнем свете фар — не пошевелиться, не сбежать. Сидит, дрожит всем телом, во рту сухо и пресно. Гипнотический танец его пальцев по её коже нарушает Джокер. - Харли! - свирепо кричит он с верхнего этажа, и Харли испуганной птичкой вспархивает с дивана, сердито зыркает на ухмыляющегося Крипера, бежит по лестнице, перескакивая через две ступеньки. Сердце успокаивается, пульс приходит в норму. Харли оказывается на площадке второго этажа, вне его досягаемости, но все равно чувствует спиной, сведенными лопатками его взгляд у себя на затылке. Ночью Харли не может согреться, жмется аккуратно к Джею, ищет тепла и спокойствия. С ним она чувствует себя в полной безопасности. Смеялась бы Пэмми. С психопатом, по которому плачет лоботомия, с агрессивным и жестоким убийцей ей спокойней и проще, чем с тем, кто проявил к ней толику нежности и заботы. Джокер нервно отпихивает Харли от себя, ерзает и ворчит. Харли дрожит, стучит зубами, не учится на собственных ошибках, все равно жмется к нему. Наконец, он сдается и позволяет ей обнять себя за пояс, положить лицо на грудь. Так они лежат пару минут, но Харли не отпускает. Она подрагивает, мышцы сводит, вцепляется ногтями в кожу Джокера. - Что? - спрашивает он, с трудом отцепляя Харли от себя, сжимая в кулаках её руки так крепко, что, кажется, кости сейчас хрустнут и разломятся. Она чувствует его ярость, его досаду — не дает спать своему пирожку, ведет себя так глупо и так по-детски. Но вместе с тем она чувствует себя живой — когда он сжимает её, ломает, крошит, раздирает на молекулы и сухую пыль. Потому что это все же лучше, чем тонким пальцем по щеке. Это более реально, это по-настоящему. В этом вся жизнь Харли. То самое слово, как его там, - счастье. Харли хочет рассказать, хочет пожаловаться, уткнуться ему красным от стыда лицом в ключицу и быстро-быстро, часто-часто сказать, что её так тревожит. Но она не может, глупости же, девочкины слезы. Не убудет с неё, в конце концов, ничего же и не случилось. - Ничего, - выдыхает Джокеру на кожу Харли. Отстраняется, поворачивается на бок, подкладывает руки под голову и просто лежит, пялясь в темноту. Он очень долго молчит, разряжает тишину своим частым дыханием. А потом Харли чувствует, как он поворачивается к ней спиной. Так ничего и не сказав, так ничего и не сделав. Харли ведь ждала тумака, ждала оскорблений и злости. Но не получила ничего. Не достойна даже этого, шавка. Харли сторонится Крипера, старается держаться от него подальше, проходить-пробегать подальше от него, по стеночке, на цыпочках. Боится его до дрожи, все больше следует тенью за Джеем, думает, что он защитит её, спасет от этого ненужного и такого ненормального внимания другого мужчины. Но Джокер то ли не замечает, то ли ему и не важно, кто именно положил глаз на его собственность. И это так странно, ненормально, Джокер ведь не позволяет чужим мальчишкам играть со своими поделками. Только не в этот раз. И Харли чувствует себя ненужной, чувствует себя бесполезной, как будто она снова маленькая девочка, её наказали, лишили конфет, а она сопит носом, жмется к материной юбке, а все, что ей говорят, что она заслужила. Они идут на дело веселой клоунской ватагой, лица разрисованы боевой раскраской, бубенцы звенят, а улыбки такие яркие и сверкающие, что, кажется, у Харли сейчас сведет мышцы. Вырвет этой радостью на грязную мостовую. Она держится, идет прямо за Джеем, смотрит в его узкую спину, в точку, где сплетаются под сиреневым тренчем мышцы змеями. Чувствует, что и ей тоже пялятся в спину, неотрывно, горячо, так, словно добычей сегодня станут вовсе не денежки богача Брюса Уэйна. Харли передергивает плечами, Харли сбрасывает морок. Ей надо работать, ей нельзя делать осечек, иначе можно и с головой распрощаться. Зачем она ей нужна, в конце-то концов? Губы разве что красить. Разве что Джокера этими губами целовать. А это очень важно. - Дуй на крышу, тыковка, - распоряжается Джей. - Там есть лаз, вентиляционное отверстие. Ты прекрасно пролезешь в него и впустишь наших с черного хода. - Он растерянно гладит её по голове, не замечая, что она дрожит под его ладонью. - Есть, босс, - уверенно чеканит Харли, лезет, как кошка, по отвесной стене на крышу особняка. Дело это не хитрое, но трудное. Цепляется лапками за выступы и лепнину, а у самой мысли лишь об одном — о Крипере. Мечтает, что сдохнет гаденыш по дороге, что пристрелит охрана, что опростоволосится, а Джей тут как тут — пуля в лоб, и готов. Но это было бы слишком шикарно и просто, Харли так не везет. Она добирается на крышу, снимает одним выстрелом охранника, ныряет в вентиляционную шахту, ползет на всех четырех, быстро, резво, так, чтобы все у них получилось. Снимает заслонку на том конце, группируется, дает ещё одному охраннику поддых. И это хорошо, это снимает нервный приступ. Ей уже не так страшно. Распахивает дверь на заднюю лестницу, отодвигается в сторону, пропуская ребятню. Держит тугую дверь весом своего тела, а мимо протискиваются веселые клоуны в резиновых масках. Последний из них носит маску Джокера. И это было бы иронично, если бы не ужас, пробирающийся вместе с мурашками по шее Харли, поднимающий волоски дыбом. Гипертрофированная ухмылка, красная как кровь, ярко-зеленые соломенные волосы торчком. Он не похож на Джея, этот пришелец, совсем не похож. Харли отодвигается, вжимается в дверь, поддающуюся с пугающим скрипом. Клоун хохочет, хватает Харли в свои лапы. У него длинные, желтоватые пальцы. Харли знает, кто это, для уверенности срывает маску, пялится на Крипера. У него глаза безумные, вовсе не человеческие. У него глаза — точки черного полыхающего огня на подушке красного белка. Он чудовищно ухмыляется, слюни капают с треснувших губ. - Джек, - едва слышно просит Харли, - пожалуйста, - молит она, но, глядя в его глаза, понимает, что Джека там давно уже нет, только Крипер — монстр из-под кровати, чудовище чудное, подчиняющееся только инстинктам, ничего ментального в нем не осталось, безумие выжгло в нем все хоть немного человеческое. И это страшно, это заставляет Харли набрать в легкие побольше воздуха и пронзительно закричать. Крипер приходит в себя быстро, момент теряет очарование, он уже не смотрит на Харли с безумным желанием, со страстью и влюбленностью прокаженного, нет, он расстроен, он зол, он неистовствует. Затыкает ей рот ладонью, бьет головой о стену так сильно, что у Харли лопаются сосуды, а перед глазами танцуют диснеевские мультяшки. Она теряет сознание, соскальзывает в темноту. И, быть может, уже неважно, чем закончится её встреча с Крипером, все одно, раз Джею нет дела. Харли приходит в себя от холода. Открывает с трудом глаза, смотрит вокруг. Знает, что под глазами налились синяки. Голова ужасно болит, так, словно из неё выбили все мысли, вычистили все извилины. Во рту сухо и противно, словно она курила одну за одной. Тошнило, понимает Харли. Наверное, у неё сотрясение. Все плывет перед глазами, хочется вывернуться наизнанку, схорониться где-то в уголке и переждать там этот чертов неудачный день, эту жизнь. Харли понимает, что Крипер притащил её на заброшенный склад, которых слишком много в доках Готэма, что её никогда не найдут. Даже полиция, даже Бэтмен, да и не будут искать. У неё связаны руки за спиной, болят, с неё стянут костюм, сидит в одном тонком белье, ежится от холода. Она не знает, что успел сделать с ней Крипер. Надеется, что ничего такого, раз одежда все ещё на ней, но надежда эта призрачная. Она же жертва маньяка. И даже хочется, чтобы он был повернут на садистских штучках, на болезненных ощущениях, а не на том, чего боится Харли. Вспоминает Джея, всхлипывает. К черту. Кровь из рассеченной брови капает по лицу, заливает глаза, падает спелыми красными каплями на грудь. Харли выглядит жертвой, знает, Криперу понравится. Он появляется из темного угла, словно бугимэн, смотрит на неё завороженно и восторженно одновременно, оценивает, наслаждается всем её видом — беззащитностью и кровью, наготой и страхом. - Понимаешь, в чем дело, тыковка, - говорит он играючи, подходит ближе, присаживается рядом с ней на корточки, - ты — женщина особенная, и вести себя с тобой нужно по-особенному. Хочешь того или нет, но я покажу тебе, каково чувствовать себя удивительной, моей. - Крипер произносит эти слова, дотрагивается до шеи Харли, проводит пальцем кровавые дорожки, и Харли чувствует себя грязной, перепачканной в его страсти. Любовью это чувство не назовешь. Это одержимость, это страдание, это что-то сломанное и скользкое червем в его черепной коробке. Неожиданно Харли чувствует себя нормальной. Насколько это возможно в её случае. Чувствует себя почти совсем здоровой. И даже голоса в ее голове, порой напоминающие ей, кто она и зачем делает то, что делает, не могут возразить. Харли со всей ответственностью может заявить, что то, что она чувствует к Джею в сотни раз нормальнее, чем то, что испытывает к ней Крипер. И вот это осознание, вот эта правда делает её иммунной к его безумию. - Пошел к черту, - шепчет она сквозь зубы, скрежещет ими, вращает глазами бешено и сердито. Не поддастся, не позволит вывихнуть те немногие извилины, что у неё остались. Сердце не сбоит, не спотыкается, когда она смотрит Криперу в глаза и улыбается, холодно, отстраненно и надменно. И впервые с той поры, когда они познакомились, она знает, что ей нечего бояться. Умирать страшно, но она не чувствует ничего. Потому что знает, что Крипер не позволит ей умереть — её шкура слишком ценна для пестования собственного безумия. День тянется так долго и мучительно. Он не убивает её, трогает, рассматривает, пробует на вкус, не более. Ему важен ритуал, как и любому фетишисту, важно одеть её красиво, напоить вином, накрасить губы красным. Важно притвориться, что все в порядке, хоть это совсем и не так. Но Харли больше его не боится. Она смотрит на него из-под неумело накрашенных ресниц, улыбается смазанной помадой, глотает кислое вино, которое он вливает ей в горло. И ей абсолютно все равно. Ей неважно, трахнет ли он её, срежет ли кожу, оставит ли лоскуток на память. Он не получит самого главного — она не скажет ему, что любит, не попросит пощады, не будет умолять. И это даже не ради Джея, это ради Харли и Харлин, ради тех лет, которые она прожила так, как хотела. Крипер накачивает Харли седативами и вином, наркотой и алкоголем. Чтобы она чувствовала себя как дома, - говорит. А Харли знает, что все для того, чтобы она не сопротивлялась, чтобы не было сил, чтобы таблеточки заставили её поверить, что с ней совсем другой Джек. Не бывать этому. Она напоминает себе груду мяса, бесформенного, протухшего, груду кожи и костей, которые никак уже не используешь. Она лежит на постели, смотрит на Крипера над собой. Он завел её руки за голову, почти не держит, но она не в силах вырываться, все её тело будто обложено ватой, мозг в глухой обороне. Все слишком мягко и тягуче, слишком тошно и муторно. Словно она под водой, а воздух заканчивается. Крипер забрасывает ноги Харли себе на пояс, она лягается только один раз, слабо и без энтузиазма. Хочет что-то сказать, но вместо этого по щеке катится слеза, она всхлипывает. Влипла, пропала. Ненавидит себя за эту слабость, за раздвинутые не по своей воле ноги, за пропорцию виски и транквилизаторов в своей крови. Она представляет себе лицо Джея, мечтает о нем, дрейфует на волнах горячечного бреда и думает только о нем. Как было бы хорошо, если бы он за ней пришел. Как было бы здорово, если бы не бросил Харли, не забыл о своей куколке. Щеку опаляет горячим. Харли прикасается пальцами к своей щеке — красное, липкое и горячее. Кровь. Харли приподнимается на локтях, садится в постели. Джокер бьет Крипера бейсбольной битой по голове. Раз. Два. Три. Черепная коробка трескается, кровь брызжет, стена оказывается заляпана розовыми хлопьями мозгов. Харли улыбается. Это так красиво и даже трогательно. Не может понять, снится ли ей это, или просто она бредит. Трет глаза, размазывает слезы, прикусывает губу. - Никто. Не может. Трогать. То. Что. Принадлежит. Джокеру! - цедит Джей сквозь зубы, бросает бейсбольную биту, отирает пот со лба. Внезапно Харли понимает, что все по-настоящему. Она хочет побежать к нему, обнять, расплакаться, все, что угодно, лишь бы не сидеть в этом ужасающем оцепенении. Он подходит сам, смотрит на неё, вытирает окровавленные ладони о простыни. Кривит губы, внезапно отвешивает Харли оплеуху. Но это ведь хорошо, она снова чувствует, снова соображает почти трезво. Снова пытается подняться, разводит руками, признавая поражение. Хочет столько ему рассказать, объяснить, но Джокер не позволяет. Жует губы, кривится, усмехается. Все это за секунду, за гребаный миг. И Харли понимает, что по-дурацки плачет, не может сдержать всхлип. Он проводит пальцем по её щеке, вытирает слезы, и Харли млеет от его холодных сухих пальцев, жмется к его руке. - Все. Нормально, - выговаривает он, помогает Харли подняться, накидывает на её обнаженные плечи свой тренч. Она не может идти. Он смотрит исподлобья, снова кривится. Ничего не говорит. Поднимает её на руки. Держит напряженно и с какой-то жесткостью, безысходным наслаждением этой маленькой трагедией. - Так устала, - шепчет Харли, обнимая его не слушающимися пальцами за шею. - Спи, - говорит Джей. Харли послушно закрывает глаза. Засыпая, слушает ритм его сердца. Скачет в груди, бьется, мечется, неистовствует и бесится. Если бы Харли могла, она бы улыбнулась.