H loves J

Больше всего на свете Харли боится, что он передумает. Просто наиграется с ней. С ними, если уж на то пошло. И это страшно. И дело даже не в том, что он может выбить из неё это маленькое существо при любой удобной возможности, вытравить своим ядом, размолотить в кровавую кашу. Дело в том, что он может уйти от неё, бросить, оставить её умирать или выживать. Не так уж это и важно. И каждый раз, когда Харли смотрит в его темные глаза с прожилками красного, на выражение его лица, все кривое, неровное, словно в треснутом зеркале, она боится, что вот сейчас он примет новое решение, позовет её по имени, а она не сможет отказаться, не сможет сбежать. Харли не чувствует себя с ним в безопасности. Несмотря на кругляшки таблеток, так необходимые ей, на растяпу Джона, следующего за ней дрожащей тенью, несмотря даже на то, что порой во сне он обнимает её, в забытье кладет руки на её вспухший тугой живот. Харли далека от определения «счастливая». Радости материнства — это не про неё. Единственная эмоция, четкая и яркая, живущая в ней с постоянством паразита, - это страх. Каждый день, когда он возвращается в убежище в дурном настроении, она ждет от него тычков и ударов, ждет, что он покроет её такое белое и идеально-ровное тело сеткой синяков. Без них она совсем не она. Привыкла. Но Джокер каждый раз разочаровывает её. Сжимает туго кулаки, до побелевших костяшек пальцев, до дрожащих запястий, замахивается, грозит, скрежещет в бессильной злобе зубами. Но всегда останавливается, запускает пятерню в растрепанные зеленые волосы, закатывает страдальчески глаза, бросает её совсем одну, часами просиживает в своем кабинете, выходит лишь ночью, словно нашкодивший пес. И это ещё страшнее. Потому что и он теперь далек от определения «счастливый». Главная задача Харли, дело всей её жизни, - приносить ему радость. Но теперь она не может даже этого. Жалкая, ненужная, наполнена до краев им, его существом, но так далеко, так ужасно далеко от него. Может, им всем бы было лучше, если бы комок клеток, нервов, сплетение их генов просто исчез, растворился, сгинул, словно кошмар. Страшно так думать, безысходно. А ещё страшно, что когда-нибудь Джокер сорвется, залепит ей затрещину, отметелит её так, как она и заслуживает — с треском, с толком, долго и методично, до треснувших костей, до заплывших глаз, так сильно, чтобы выбить из неё всю дурь, вычистить её тело от этой скверны, от падали, залегшей под её сердцем. Наверное, Харли боится этого даже больше, чем того, что он оставит её совсем одну. Если он уйдет, у неё останется немножко его, того самого черного яда, яркой улыбки, того самого некроза, болезни, которая не лечится, которой он её заразил. Если же он выбьет из неё даже эту надежду, у неё не останется ничего. Так привыкла быть смертельно больной, уродливой, так привыкла не нравиться ему, что может, так и лучше. Может, именно так ей и нравится. Она не знает, кого они с Джеем сотворили, принцессу или монстра, про себя называет соединение их генов крошкой. Что же ещё они могли сотворить? Ночной кошмар, вот точно. Кусочек красавицы, кусочек чудовища. Крошка. Детка. Оно, - так говорит Джокер, когда в хорошем настроении. Тыкает длинным белым пальцем в её живот, словно она инопланетянка какая-то, чужая ему, инородная, наполнена не его клетками, а тухлятиной, мертвечиной, умирает потихоньку, не воспроизводит жизнь. Может, Харли и хотела бы чего-то другого. Но знает, что это вряд ли возможно. В голове его не укладывается, что они могли сделать что-то такое, и это нормально. До слез нормально. И она плачет, привалившись горячей головой к краю ванны, тихо, зажимает рот ладонью. Нельзя, нельзя его бесить, нельзя быть капризной, требовательной, мнительной и глупой. Иначе ему может просто надоесть. И однажды ночью страхи Харли становятся явью, оживают, словно монстры из кунсткамеры. Джокер возвращается в убежище чуть более не в себе, чем обычно. Его глаза блестят маниакальным блеском, он бормочет себе под нос, а с губ срывается слюна. Волосы всклокочены, пальцы подрагивают. Кажется, будто только что вернулся из Аркхама. Но это не так. На деле был с наемниками, и вроде все как обычно, да только это не так. Харли наблюдает за Джеем из-под опущенных ресниц, пытается заставить его поверить, что крепко спит, видит десятый сон, но это не так-то просто. Он ощущает её страх, словно гончая чует добычу в высокой траве. И он улыбается, сжимает кулаки, тащится от её забитости, от затравленности, от этого пьянящего дикого неконтролируемого страха. Ползет к ней по кровати, словно паук по сети. А Харли сжимается в клубок, оборачивается простынями, дышит часто и быстро, хоть и нужно совсем не так, знает, что ей его не обмануть. - Тыковка, - скрипит его безжалостный, сухой голос в ночной тишине. Харли тяжело сглатывает. Ей бы схорониться где-то, переждать это его настроение. Может, и лучше станет. Но она так устала, страх сделал её жалкой и треснутой, вымотал за шесть месяцев так сильно, будто она бежала марафонскую дистанцию. Того и гляди упадет замертво. - Пирожок, - прочистив горло, говорит. Открывает глаза, смотрит на него в темноте, различает блестящие клыки и узкие щели сощуренных глаз. Он похож на огнедышащего дракона, перепончатого, чешуйчатого, горячего от собственной ярости и огня. Ни на кого конкретно, просто так. Только Харли ведь его жертва, ей и отвечать по всей строгости. Сама согласилась. Теперь поздно бежать. Он скалится, облизывает пересохшие губы, рассеченные чеширской улыбкой, всегда при нем, хоть веселья и не добавляет. Сжимает лапы в кулаки, примеривается, замахивается. Сожрет её, дай бог со всеми потрохами. Харли жмурится, готовится. И внезапно страх отступает. Куда-то так глубоко, что остается только ярость. И усталость. Так задолбалась бояться за свою жизнь, за жизнь крошки, что поперек горла все, что хочется смеяться, крошить, убивать. Всех. Без разбору. Хихикает высоко и безумно. До икоты. Впечатывает кулак в его лицо первой. Джокера разворачивает от удара, не может удержаться, падает на постель, всем весом, поднимает в воздух клубы пыли из старого матраса. Приходит в себя, чертыхается злобно, зыркает на неё, шевелит губами. Долго смотрит, пристально. - Только попробуй, пирожок, тронуть крошку! - щерится Харли, вся подбирается, готовится к новой атаке. Джокер сжимает в безумном порыве кулаки, распускает хватку, зарывается пятерней в растрепанные волосы, жует губы бессильно, пышет злобой, только дым не валит из ноздрей. - Джон!!! - визжит громко и надрывно. Если бы Харли была на месте Джона, бежала бы от такого крика на край земли. Но Джон ведь дурачок, здоровый, но глупый, боится ослушаться приказа босса, появляется как чертик из коробки. Джокер бросается на него смазанной молнией, избивает жестоко и совершенно безумно, сыпет ударами так, словно перед ним не человек, а боксерская груша, грязная свинья, судьба которой, - лишь смерть. Харли смотрит, не может оторвать взгляда. Это даже мило. Она жмурится чуть-чуть только когда Джокер пускает пулю в лоб Джону. Когда тело уносят, а Джей отмывает кровь с рук и лица, он ложится в постель рядом с Харли. Лежит несколько секунд, курит. Харли морщится, он приподнимает бровь, но тушит сигарету. - Крошка? - спрашивает, обнимая её за плечи. - Крошка, кусочек пирога, - пожимает плечами Харли. Джокер запрокидывает голову, смеется хрипло и сухо, ерошит её волосы. Харли улыбается в ответ. Ей жаль Джона, правда. Она благодарна Джону за все, что он сделал. Умер вместе с её страхом.