H loves J

Джокер иногда делает это. Принимает кругляшки таблеток. Идет теми самыми неведомыми бриллиантовыми дорогами. Джонни не знает, зачем ему это нужно. Зачем лечить безумство, если оно так приглянулось Джокеру, так мило его сердцу? Зачем доводить до абсурда теорию хаоса? Но вообще, признаться честно, Джонни Фрост ни черта не смыслит в этом, а потому лучше и не будет говорить. Джокер ведь психопат, не поможет и не навредит ему ни одна таблетка в мире. Потому что чудес не бывает. И ладно бы все заканчивалось лишь на Джокере. Джонни смог бы с этим смириться. Сам выбрал прикрывать спину босса, значит, сам и молодец — сам будет расхлебывать эту вязкую холодную кашу с кровью вместо клубничного джема. Но Джокер не главное лицо в этой маленькой шекспировской трагедии. Главная — это Харли Квинн. Молчаливая и невеселая сучка, так не подходящая Джокеру, так сильно отличающаяся от него, что даже глаз режет. Джонни не может понять, что босс нашел в ней. Ноги от ушей, светлые волосы, синие глаза, - это все хорошо, конечно, но разве монстру этого достаточно? Разве пойдет ему любая хорошенькая пустоголовая феечка? Нет, конечно. Что-то в этом симбиозе есть неестественное и пугающе правильное одновременно. Она ждала его. Трахалась с другими, вертелась на шесте, улыбалась сдавленно и затравленно этими своими пухлыми розовыми губками. Ждала с глупой надеждой и саднящей щенячьей преданностью. Это раз. Она прощала других шавок и его жестокость к ней, прощала его садистскую ухмылку и затуманенный взгляд черных глаз. Это два. О третьем Джонни как-то не думает, не может до конца связать их воедино. Претит эта её редкая ухмылочка, обращенная только к нему, только когда она смотрит на него, с обожанием, с восхищением, с нежностью. От этой её ухмылки Джонни охота блевать. Они останавливаются на старой квартире в трущобах. Хозяева давно съехали и, кажется, никого не нужно убивать на этот раз. Харли хлопает в ладошки, Джокер берет её за руку и тащит за собой, показывая новые владения. Они ведут себя, словно молодожены, но Фрост готов стерпеть. Лишь бы не пришлось выскребать за ними кишки и сгустки крови. Здесь пустынно и тихо. Это радует, так радует. Это действительно хорошо. Спокойствие ненадолго. Джокеру нужно залечь на дно, нужно схорониться, чтобы потом выскочить как чертик из коробочки, поразить всех тех, кого ненавидит, своей отравленной улыбкой в самое сердце. А пока он с Харли. Вспоминает, каково это - тискать её тело, кусать её худую болезненно-жилистую шею до крови, крошить её птичьи кости в своей медвежьей хватке. Джонни не разрешено покидать квартиру. Он приставлен к ним, пришит так, словно пятая нога у собаки. Но на самом деле его роль ясна. Охранять, стеречь их покой, хороший песик. Ночью Фрост не может уснуть. Чаще всего от её стонов — глухих, пугающе реальных. Удовольствия или боли, он не может различить, да и не хочет знать, если честно. Заткнул бы себе уши, да страшно пропустить что-то стоящее. Полицейские сирены или топот ног по лестнице. Харли передвигается по квартире почти в неглиже, в тонком прозрачном халатике, под которым отчетливо видны её худые плечи, острые соски и впалые ребра. Она не красавица, куда там. Но Джокер называет её «тыковкой» и «птичкой», потому Джонни, само собой, нельзя на неё смотреть. Нельзя даже случайно увидеть её отражение в зеркале. Иначе. Его голова будет отделена от плеч, а они ещё и попляшут в луже его крови, нанесут её на свои тела словно боевую раскраску. Иногда Харли идет бриллиантовыми дорогами вместе с Джокером. Не то, чтобы она любит это дело, вряд ли. Но ему не отказывает. То ли из преданности, то ли из страха быть битой. Джокер никого не щадит, даже свою птичку. Незачем, для него ведь все расходный материал. Одинаковые, разницы совершенно нет. Этой ночью Джонни просыпается внезапно, резко садится на диване, протирает глаза кулаком. По телевизору бегут помехи, на часах ровно три утра. Джонни не может понять, что же его разбудило. Встает, разминает затекшие мышцы, вращает шеей пару минут, чтобы придти в себя. В квартире так тихо, что слышно как мыши скребутся за стеной. Фрост знает, что нужно проверить. Хотя бы на секунду заглянуть в их спальню. Что-то гложет его, что-то не дает покоя. В душе, совсем глубоко, надеется, что они подохли, вышли все, и теперь он свободен. Хмурится, отбрасывает эти гулкие мысли прочь. Не повезет ему так, да и Джокер — его счастливый билет, не надо соплей. Джонни тихонько подкрадывается к полураскрытой двери, заглядывает внутрь. Они лежат на постели и смотрят в потолок. Как будто неживые, как будто из воска. Под кайфом, - понимает Джонни. Уже хочет развернуться и уйти, но вдруг замирает от ужаса. - Это рай, - шепчет Джокер хрипло, следует взглядом по россыпи звезд на потолке. Маленький ночник на столе работает, порождая блики света в форме звезд над их головами. Словно целая вселенная, быть может, и правда, рай для них двоих. Харли ничего не отвечает, только поворачивает голову, долго смотрит на него, и наконец, улыбается. И улыбка её такая настоящая, такая реальная, такая живая. Джонни не может оторваться. Теперь уже поздно уходить, иначе он нарушит их хрупкий покой. А за это приговор один — смерть. И он смотрит на них, впитывает это безумное колченогое чувство, этот наркотический приход. Словно у него, а не у них. Это пугает больше всего. - Давай убежим, - предлагает Харли. И в голосе у неё мольба, просьба жалкая, слезливая. Мечта, которая никогда не исполнится. А Джокер лишь глядит на танцующие отблески звезд на потолке, облизывает беспрестанно пересохшие шрамы. Ничего ей не отвечает. Молчит так долго, что, кажется, застыл совсем, испарился в своем страдании. Ирония. Клоуны должны быть счастливыми. Но клоуны несчастны. И Джонни знает это теперь, уверен на все сто. Только на дороге из белого пепла, в бриллиантах, сверкающей так, что не посмотреть прямым взглядом, они могут быть хоть чуть-чуть, но счастливее себя настоящих. - Ты словно чеку выдернула, - говорит он, наконец морщится, поворачивает к ней своё уродливое кривое лицо все в потеках кожи и воска. Словно застывшая маска. И только угли глаз живые, яростные, хоть и остекленевшие. В них огонь, в них идет война, не прекращающаяся ни на секунду. Она притрагивается к его обнаженной груди там, где сердце, хихикает совсем по-девичьи. - Кровит? - спрашивает. - Рвет, - отвечает. Они снова молчат. Его голова лежит на её плече, а её пальцы зарылись в его несвежие кудри с зеленцой. И это так странно, так удивительно спокойно. Джонни кажется, что такими они бы могли быть всегда, если бы только захотели. Но он понимает, что в их мире это невозможно. Слишком много крови, огня и пепла, слишком много эго и войны. И это обреченность. Необратимость. Замкнутый круг для них. Только кругляшки таблеток разрывают его ненадолго. Алиса оказывается в объятьях Шляпника. Вандерлэнд. Рай. Харли целует Джокера в макушку, выдыхает скопившийся в легких воздух. - Ты такой красивый, любовь моя, - говорит она, обнимает его своими стройными белыми ногами, забирается на него полностью, целует его лицо и шею. - Смотри, тыковка, звезды падают, - ухмыляется Джокер в ответ, хохочет, не может остановиться, - и ничего больше неважно, - шепчет он, целуя её в губы, влажно и страстно, по-звериному. Джонни закрывает глаза, пятится, крадется в ночной тьме от них подальше. В его ушах звучат сдавленные стоны Харли. Смех Джокера. Она любит его. Это в-третьих. Фрост просыпается от работающего телевизора. Продирает глаза. Пялится на яркое солнце за окном. Диктор читает новости. Джокер сидит в кресле напротив, периодически шипит что-то сквозь сжатые зубы, чертыхается. На экран не смотрит, перебирает что-то в руках, вертит и исследует. Фрост не понимает, что именно, но спросить босса себе не позволяет. Не ровен час выбесит Джокера, получит пулю или нож между глаз. Джонни хочет жить. Джокер возится со своим проектом долго. В ход идут ножницы и паяльник. Джонни смотрит во все глаза, но виду, что заинтересован, не подает. Когда босс заканчивает, он победоносно смеется. Между его пальцами зажата цепочка, а на ней болтается крохотная бумажная звезда. Кривая, куцая, неровная. - Ну? - спрашивает Джокер, приподнимая бровь. Джонни с трудом осознает, что вопрос адресован ему. Разглядывает на расстоянии дурацкую побрякушку, хэндмейд. Силится понять, зачем это Джокеру? Он может ограбить любой банк почти безнаказанно, забрать любые украшения, какие захочет, деньги, побрякушки. Но он не делает. И это в-четвертых, понимает Джонни. - Отлично, босс, - поднимает он два пальца вверх. А Джокер маниакально хохочет.