H loves J

Однажды Харли слышит это имя. Джинни. Джокер обращается к ней именно так, неосознанно, наверное, сквозь кровавую пелену и дым битвы с Бэтменом. Его серьезно зацепило в этой жесткой схватке, возможно, у него сотрясение. Харли бы забеспокоиться, но она только гладит его по голове, лежащей на её коленях, поторапливает Скэба за рулем минивэна и ждет, когда Джей снова произнесет это имя. Но Джокер молчит. И Харли выдыхает. Показалось, наверное. Дурацкое совпадение. Бред бешеной пеной на губах. Она целует его в висок, чувствует, как под её поцелуем морщит его кожа. Он хмурится, он бесится, но позволяет ей эту короткую ласку, это маленькое, совершенно крошечное послабление. А может, это не её слабость вовсе, а его собственная. Харли не спросит. Потому что это слишком страшно. За это даже битый Джокер может избить до полусмерти. Они добираются до логова, Харли помогает Джею добраться до спальни, раздевает его, обрабатывает раны, укрывает старым цветным одеялом. Они молчат, не произносят ни слова, но тишина между ними натянута, словно струна. Его равнодушие такое плотное, ни к кому конкретно не обращенное, но Харли не может находиться рядом с ним таким. И она позорно сбегает, только хвостики прыгают за спиной. Оборачивается на пороге, совсем по-детски смотрит на него, хочет что-то сказать, но зажимает рот ладонью. Она не имеет права. И дело вовсе не в том, что он пересчитает ей все кости за такой наглый вопрос, дело в выражении его глаз. Он молчит, но Харли ещё никогда не было вот так страшно. Безысходно. Когда ничего нельзя сделать. Не сшить, не стянуть края его ухмылки, не спасти то немногое хорошее, что между ними есть. И Харли признает свое безоговорочное поражение. Заплакать бы, да только слезы не льются из глаз. Она уходит, а он остается. И теперь между ними эта самая тишина. А должен был быть смех. Быть может, её звали Джиневра. И она была первой любовью Ланселота. Дурацкая мысль, но Харли ведь всегда любила сказки. Проглотит и эту. Гадает на кофейной гуще, перебирает варианты в голове. У неё, наверняка, были длинные светлые волосы настоящего золотого цвета, не пергидроль из бутылки, которую так любит использовать сама Харли. В ней не было ни грамма пошлости, ни секунды сомнений. Задолго до Джокера она любила Джека, и им обоим было достаточно этого простого имени. Харли завидует Джинни из той давнишней жизни, по-черному, до размазанной туши и дрожащих губ. Потому что, как бы она не любила Джокера, иногда ей хочется поговорить с Джеком. Не удается, бита бывает, в крови и синяках, в следах той любви, которую так называть может только она. Остальные смеются. Удалась ведь шутка, верно? Джокер и любовь несовместимы как бомба и сиротский приют. Вот это отличная шутка. Джей бы оценил. Харли заставляет себя не думать о призрачной Джинни, готовит завтраки и обеды, штопает его тренч и заваривает ему кофе, латает его раны и массирует плечи. Рутина помогает не сойти с ума чуть больше, чем уже сошла. И это заставляет ее хотя бы на миг представить, что Джокер думает и о ней так же, как о Джинни — в забытье, на грани жизни и смерти, всегда. Глупые девочкины мечты. Харли ругает себя за них, но надежда, сука такая, не желает подыхать, хоть и похоронила её Харли, вырыв могилу своими руками. Давным-давно, в тридевятом королевстве. Быть может, её звали Джиной. И она была первой и единственной женщиной, которую любил Джек и Джокер, да неважно. Она была его матерью. У неё были мягкие натруженные ладони, в которые она хлопала всякий раз, когда он мальчишкой выделывал трюки, когда шутил по-дурацки и показывал ей язык. А она улыбалась широко. Эта улыбка с горем пополам передалась и ему. Харли завидует и Джине тоже, потому что она могла гладить его по голове, ерошить волосы и прикасаться к носу, целовать в лоб. Ей было позволено все просто потому, что она была рядом. Харли не позволено ничего. На все это наложено вето — на нежность и ласки, на прикосновения, на кожу к коже. Ей остались только боль да тычки под ребра, редкая хватка за загривок, да и то в перчатках. Джокер к гиенам лучше относится, чем к Харли. От них есть хоть какая-то польза, от неё — ничего, кроме нытья и постоянных упреков. Харли подавляет депрессию, заставляет себя улыбаться, быть такой, как он привык. Проблема только в том, что Джокер не верит. Его невозможно задобрить или обмануть. И он ходит чернее тучи, пышет этой эфемерной злобой на неё, брызжет слюной и ядом. Он знает то, что она знает. И хочет раскрошить её в пыль и пепел. Потому что у Джокера нет слабостей. Джокер сильный и могущественный, у Джокера нет чувств и эмоций, он не знает ни о какой Джинни. Но Харли ведь теперь знает. И это знание рвет её изнутри. В Готэме идет дождь. Такой сильный, такой частый, так много дней. Улыбаться не хочется. Хочется свернуться клубком среди простыней, искать утешения и тепла пусть даже у животных. Бад и Лу, они ведь всегда рядом, они согреют её холодной ночью. В отличие от Джея. Он перестает спать с ней в одной постели. Засыпает всегда одетым в кресле, под частый стук дождя по худой крыше, под скрип половиц и гогот наемников. Харли просыпается глубокой ночью на остывших простынях. Хочется плакать, но слезы застыли. В доме так тихо, словно все умерли, словно сама жизнь вытекла из этой щербатой обшарпанной ямы. Только дождь падает за окном тяжелыми каплями, словно гранаты без чеки. Но Харли знает, что она не одна. Безумие клубится, словно живое существо, жирное, мерзкое, заполняет собой все пространство. Безумие Джокера, его ярость. И Харли застряла в этом кошмаре, ей не проснуться, не сбежать от монстра. Словно во сне, Харли встает с постели. Ледяной пол обжигает ступни. Она крадется до его кабинета, замирает на пороге, когда видит, что через щель льется мертвенный белый свет. Знает, что нельзя идти, знает, что это её желание утешить его, приласкать, принесет ей лишь боль, омоет её кровью, но ведь слишком дерзкая, слишком верная. Идет напролом, тихонько заглядывает в дверной проем. Он сидит спиной к двери, лицом к Готэму. Харли не видит его лица, только темный профиль, высвеченный огнями города. Но этот крючковатый нос, эти рваные губы, эти слипшиеся кудри неестественного цвета, все в нем заставляет её кричать. Закричала бы, если бы не было так страшно. Так горестно, так не по-джокеровски. Харли делает шаг вперед, не отводит взгляда. И ей кажется, будто он сидит в этом месте, пойманный в этой выгребной яме, так долго, вечность просто. И выражение его лица, с этой вечной ухмылкой, совершенно ненормальной, вовсе не веселой, с этим оскалом вместо улыбки, такое неестественное, болезненное, уродливое, словно ему воткнули нож под ребра, а вынуть он его не может, не может даже пошевелиться, пригвожден бременем своих мыслей к этому креслу, тяжелым взглядом — к этому городу. И Харли кажется, будто они вдвоем умерли, попали в лодку Харона, плывут по стылым водам и ничего не могут сделать. И нужно просто отпустить, просто уйти, оставить его вот так, потому что ничем уже она помочь не сможет. Быть может, её звали просто Джинни. И она была Джеку женой. Они жили в маленькой квартирке на окраине Готэма, сушили белье прямо так, посреди комнаты. Бедны были, ужасно бедны. Дом с видом на кирпичную стену. Он шутил все время не смешно и невпопад, но она лишь улыбалась, всегда смеялась над его шутками. И вот поэтому она была бесценна, они были бесценны. Потому что они дарили друг другу радость. Улыбки. Просто так, без причины. И Харли знает, что эта история, если правда, конечно, закончилась очень плохо. Кровью, кишками, смехом тоже, только невеселым. И ей жаль, так ужасно жаль, что ничего не осталось в этом мире от Джинни. Ничего не осталось от Джека. Их клятвы растаяли словно тонкий парфюм в вони бензиновых выхлопов. И остался только Джокер — безумец, танцующий лунной ночью на могилах своих врагов и друзей, на костях всех, кто подвернется под руку. И ему не нужна больше ни Джинни, ни Харли. Никто больше не нужен, потому что там, за грудиной, у него пустота. Совершенная, идеальная, если подумать, даже красивая. Но глухая. Черная бездна. И не вытравить её, не просветить. Ничего нельзя спасти. Харли выдыхает аккуратно, жмется к стене. Ей нужно уходить. Навсегда, наверное. И дело вовсе не в ревности, дело не в жестоком эго девочки с двумя хвостиками, дело в том, что Джинни, кем бы она ни была, засела острой иглой в его сердце. Он не помнит о ней ничего, кроме имени. Но это и неважно. Главное, что она существует. И этот призрак никогда не позволит живой женщине занять её место. Харли пятится, шаркает, половицы скрипят. Но Джокер не оборачивается, сидит, словно изваяние, будто его и вовсе нет в комнате. И тогда Харли понимает, что это не его нет, а её. В его мире. И все кончено. Правда. Нет пути назад. И заплакать бы так хотелось, только это слишком патетично, глупо, слишком в стиле старого водевиля. А они угодили в самую настоящую драму. И актеры на шарнирах кланяются, а занавес падает. Харли тихонько закрывает дверь. Прислоняется лбом к холодному дереву. Глотает несуществующие слезы, раздирает рану в своей груди. Хватит же, ну, хватит. Не может остановиться, жалеет себя, ненавидит Джокера, любит его так сильно, все бы отдала, чтобы он только позвал её, остановил. Конечно же, чудес не бывает. И мертвая надежда трупиком разлагается в её сердце. Харли бежит по холодным половицам, прыгает в кровать, зарывается лицом в шерсть Бада, всхлипывает один единственный раз и засыпает. Сны ей не снятся. Черным-черно. В глаза бьет солнечный свет. Харли просыпается от него и смотрит в окно. Впервые за долгое время дождь в Готэме прекратился. Капли текут по стеклу, но небо свежее, умытое, новое. И солнечные блики играют на каплях, делая их похожими на драгоценные камни. Харли пытается повернуться, но не может. Джокер впервые за долгие месяцы спит в постели. Закинул руку на её пояс, как бывало, держит крепко. Харли лежит, боится дышать. Так отвыкла от его прикосновений, от кожи к коже, от его пальцев и волосков, встающих дыбом, от мурашек. От него отвыкла. И радостно, и страшно. Джокер открывает глаза, смотрит расфокусированно, осоловело. Кажется, не может понять, где находится. Перебирает в пальцах её хвостики, всматривается пристально в её голубые глаза. - Харлин, - говорит хрипло, едва слышно. И это все, что нужно, чтобы остаться, чтобы зарыться носом в его подмышку, чтобы всхлипнуть и затихнуть, вбирая в себя тепло его тела. Ей никогда не стать Джинни, но она все ещё может быть для него Харлин.