H loves J

Либби похитили, когда ей было пятнадцать. И даже смешно, в день её рождения. Увезли на большом корвете, спрятали в темном подвале. Заткнули рот кляпом, заковали руки в наручники, оставили умирать вот так. И Либби, маленькая рыжая девочка, о которой говорили, что солнцем в щеки целованная, ненавидела своего отца в тот момент больше всего. Не похитителей, о нет, их она и в глаза не видела, папочку, самого близкого и родного человека. Мужчину, променявшего её на карьеру. Мэр Готэма, это же какой статус! Как сильно нужно надувать щеки, чтобы стать вот таким — бесчувственным, ушлым, хитрым, с совершенно каменным сердцем. Либби знала, что похитители потребуют выкуп. Знала, что отец заплатит. Потому что, где это видано, чтобы единственная дочка чиновника такого ранга попала в лапы к преступникам? Не бывать этому. Ни при каком раскладе. И Либби ждала. Так ждала, что её спасут. Что бравый полицейский вынесет её на руках из застенок, что медсестры накроют её субтильное тельце колючим пледом, что отец подойдет к её больничной койке, ласково поцелует в лоб, скажет, что все будет хорошо. И что она никогда больше не будет нуждаться в утешении. В черной краске для волос, в татуировках-переводилках и в кожанке, наброшенной на плечи. Только Либби не учла одного — её похитителям не требовался выкуп. Дни шли, тянулись, словно жеваный «Орбит» без сахара. И ничего не происходило. Совершенно ничего. Пустота подкралась, залезла за грудину, упокоилась с миром в её сердце. И Либби перестала ждать. На свой шестнадцатый день рождения, почти через год после похищения, Либби узнала, что её тюремщики — это Харли Квинн и Джокер. И ей бы испугаться, свернуться в комок, прорыдаться как следует. Только Либби уже было все равно. Слишком сильно настрадалась, прикованная к трубе отопления, наоралась в первые три дня, сорвала голос, охрипла так сильно, что голоса уже не восстановить. Впервые Харли сама принесла ей еду. Не скудную баланду, нет, кусочек торта со свечкой посередине. С днем рождения, мол, девочка. У Харли спутанные светлые хвостики волос, у Харли усталый взгляд и пальцы дрожат. Харли — воплощение американской мечты. В хоррор-исполнении, конечно. В другое время Либби, наверное, даже понравилось бы. Она любит эти страшные истории, где в конце кто-то умирает. Только все слишком реально. И Харли с тортом на тарелке тоже. Она протянула лакомство и кривую алюминиевую ложку. А взгляд был таким заискивающим, таким не злодейским что ли, просящим, извиняющимся. И Либби согласилась попробовать. Из Харли плохая кухарка, но Либби так давно не ела ничего подобного, сладкого, воздушного, с кремом, что смятое пирожное казалось ей неземным лакомством. Она уплетала за обе щеки, а Харли улыбалась. С тех пор Либби не могла относиться к Харли Квинн как к врагу, как бы не пыталась. Патетично, ну что ж, ей ведь всего шестнадцать исполнилось, пока можно. Джокер же, наоборот, пугал Либби до чертиков. Потому что всегда улыбался, даже при плохой игре. С детства Либби усвоила, что веселых людей не бывает. Все печалятся о чем-то, все жалеют, но только не все имеют силы признаться в этом. Джокер не умеет. Скалится, хорохорится, ершистый весь, кривой. Да только Либби знает правду. Тоскливо ему. Отец был таким. С самой смерти матери. Только Либби никогда не скажет об этом, потому что можно не снести головы. А этого она, как ни странно, не хочет. Либби много думала над тем, почему Харли и Джокер оставили её, почему не выпотрошили, не пустили кровь, когда поняли, что проку от неё не будет. Почему позволили ей быть. Осознание пришло не сразу. Перед этим прошел ещё один год, и ещё. С Либби говорили, Либби шептали на ухо. И, быть может, даже не враки всякие. Она и сама глубоко внутри знала. Она не нужна была отцу. Точнее нужна, но не как живая дочь под боком, а как мертвая девочка из некролога, по которой всегда при случае можно пролить скупую слезу. Отличное дополнение к продажному политику. Помогает завоевать электорат. Помогает выглядеть чуть лучше в глазах избирателей. Грустно ведь, ужасно. Погибла совсем юной, принесена на алтарь великой цели. И Либби ненавидела себя за то, что больше верила своим тюремщикам, чем родному отцу. Безумие какое-то. Но ведь они относились к ней чуть лучше, чем папочка. За это можно простить и кандалы, и кляп. За толику чувства. Дни шли, перетекали в ночи. Харли и Джокер уходили и возвращались. Иногда нет. Но Либби всегда ждала их. Хотя бы Харли. Потому что она была добра. Потому что с ней было весело, она приносила сладости, они секретничали и шептались, словно лучшие подружки. Потому что Харли напоминала мать. Такая же бесшабашная и открытая, с маленькой хитринкой между зрачком и радужкой, с яркой безуминкой в больной голове. Может, именно поэтому Либби никогда не пыталась сбежать. Сначала боялась, а потом и привыкла, поняла, что не хочет этой хваленой свободы. Некуда ей было идти. Для всего мира она умерла. И остались только они — Харли и Джокер. Когда Либби исполнилось восемнадцать, Харли внезапно изменилась. Стала раздражительней и жестче. Будто заболела, заразилась чем-то непередаваемым, но смертельным от своего любовника. Либби давно уже поняла, что они не партнеры и не подельники. Слишком взрослая, чтобы верить сказкам. Выросла в мире, где абсолютно все возможно. Так почему же не влюбиться в психопата? Либби не видела ни одной причины «против». Сама бы ни за что не пошла с таким, как Джокер, но Харли понимала. В конце концов, её мать каким-то образом влюбилась в отца. А потом у Харли начал расти живот. И Либби поняла, что она беременна. Странно, Либби даже не было противно. Больше всего она боялась, что Джокер выкинет что-то такое, что-то мерзкое, отдающее мертвечиной. А потому Либби каждый вечер справлялась о здоровье Харли, держала её в объятьях, клала руку на её выпирающее, тугое пузо. И отвратно было, и радостно. Харли ведь всегда хотела вот именно этого, - семьи. Может, именно потому и выкрала Либби. Фанни родилась ранним декабрьским утром. Улыбалась сразу же, без оглядки. И была так похожа на Джокера, что Либби было даже тяжело дышать. Слишком ненормально сходство, пугающе. Черные глаза. Завитки светлых волос. Дьяволово отродье. Самая красивая девочка. Сочетание несочетаемого. Подтверждение того, что Джокер тоже человек. Хоть и ненормальный вовсе. Либби полюбила Фанни с первого взгляда. Так, как сироты любят друг друга. Так, как утопающий любит кислород. И любовь эта была взаимна. Фанни смеялась и гулила, как только Либби брала её на руки. Они стали назваными сестрами, хоть кровь в них текла разная. Черная и красная. Либби смотрела на Джокера, Либби смотрела на Харли. И Либби знала, что все это не напрасно. Фанни тому подтверждение. И даже слезы наворачивались на глаза. Джокер, конечно, не умеет испытывать те же эмоции, что и все остальные вокруг. Джокер, конечно, совсем не человек. Но когда Джокер тискает Фанни, пыхает сигаретой ей в лицо и улыбается, Либби удивительно спокойно. По себе. Либби возилась с Фанни с самого рождения. Купала и кормила, играла и пеленала. Фанни стала для Либби отдушиной в беспросветной, унылой и серой жизни. И дело было вовсе не в том, что она была пленницей. Вовсе нет. Цепи с неё давным-давно сняли. Дело было в том, что рядом с Фанни Либби ощущала себя живой, настоящей. Её жизнь имела цель и предназначение. И ведь для этого потребовалось всего-ничего — соединение генов, порочных, отравленных безумием, немного ДНК от Харли и столько клеток от Джокера, что и не сосчитать. Идеальная ведь комбинация, смешно. Либби росла вместе с Фанни. Первый шаг. Первое слово, - Бэтмен, конечно же. Да и черт с этой мышью, не пришел ведь спасти её, когда так надо было. Когда ей все ещё верилось в добро и справедливость. А теперь есть лишь Фанни, младшая сестричка. И куда ей без неё? Семья все-таки. Либби двадцать семь. И больше всего она боится, что Харли и Джокер исчезнут. Как тогда, пару лет назад. Их накрыла полиция. Никто не признал в Либби дочь мэра. Шутка ли, появиться из небытия через столько лет. Нет конечно, не может быть такого. Её подержали в неволе, только теперь с другой стороны решетки, да и отпустили. Вроде не пособница, вроде жертва. А она и не призналась, кто такая. Потому что больше не была Либби Хайес, изменилась, порвала себе мозги на миллион частей. И соединить их могли только они — Джокер на пару с Харли, Фанни, конечно же. Либби приходила к воротам приюта каждый день. Смотрела до слез в глазах, до исцарапанных рук. И дождалась. Клоуны забрали свое отродье, а Либби последовала за ними. Примкнула к безумной ватаге, стала все-таки своей. И ей бы откреститься от этой связи красной ниткой, ей бы бежать без оглядки, спасать свою никчемную тушку. Но Либби не могла, просто не могла оставить сестренку без сестры. Залегла на дно вместе с безумцами в старом парке аттракционов. Смотрела, как Фанни растет и взрослеет. И было хорошо. И есть хорошо. По-настоящему. Джокера приносят на щите. Он истекает кровью. Едва дышит. Харли бледна и насторожена. Харли так плохо, что того и гляди грохнется в обморок. Но она делает все, что нужно. Латает раны, промывает перекисью, прикладывает холодное полотенце к лихорадочному лбу. Она почти не плачет, сдерживает себя, как может. Рана настолько серьезна, что дальше некуда. И Либби знает, что Джокер, скорее всего, не жилец. Грызет кутикулу, ногти, до мяса, до красноты. Стыдно признаться, но она не хочет, чтобы клоун умер. А причин быть «за» так много, что лучше бы заползти в нору и дождаться панихиды. Джокер - мерзавец, Джокер - безумец, Джокер - это исчадие ада. Только смерть искупит его грехи. Да и то с натяжкой. Либби надо радоваться, что он умрет. Но ей не по себе. Почему-то. Потому что Фанни плачет, зарывается лицом в ее плечо и рыдает безудержно. И эти детские всхлипы, эти звуки разбитого сердца делают Либби мягкой и рыхлой, заставляют Либби тоже плакать. Навзрыд, взахлеб, словно это её собственный отец умирает на окровавленных простынях. Фанни рвется в спальню родителей, поносит Либби теми словами, которые дети её возраста попросту не должны знать. Но Либби позволяет. Держит её крепко, сильно давит на плечи, заставляет выплакаться, прорыдаться. Как когда-то нужно было ей самой. Обнимает Фанни за шею, целует в шапку кучерявых светлых волос. Этой ночью Джокер или умрет, или выживет. И Либби, честное слово, не знает, чего хочет больше. Может быть, если он упокоится с миром, и Харли сможет жить в мире. И Фанни тоже. Только может быть. Наемники передвигаются по убежищу, словно тени. Харли сидит у его постели, не отходит. А Либби прижимает к себе маленькую девочку, сердце которой разбито вдребезги. Только может быть. А может, и нет. Послать бы всех к черту. К утру Либби засыпает. Сама того не хочет, но удержаться уже не может. Слишком тяжело. Устала. Вымоталась вся. Чужое горе не свое. Или не так. Слезы засохли коркой на лице. Либби просыпается с рассветом. Солнце бьет в выщербленные окна. Слезы осыпаются крошкой с лица. Фанни нет рядом. И стоит такая тишина, словно кто-то умер. Либби встает с кушетки. Все тело затекло, ломит. На негнущихся ногах она проходит в спальню Харли и Джокера. Дверь открыта. Солнце освещает окровавленные простыни. Коричневый вместо красного. Смерть вместо жизни. Либби стоит в дверях. Харли сидит на стуле, подперев голову руками. Её спина приняла форму вопросительного знака. Горбится, печалится. И точно такие же слезы застыли скорлупой на лице. Фанни стоит в полуметре от постели, боится подойти, боится дышать. Хрупкая, маленькая. Прямо как и Либби в день смерти матери. Сходство поразительно. Либби сглатывает ком в горле. А Джокер открывает глаза. Он устал, он ранен, он разорван на куски. Но он снова и снова, будто заведенный, улыбается. И Фанни кидается ему на грудь, не боясь причинить ему боль. Джокер морщится, но принимает её в объятья. Ворчит что-то, сварливо, глухо, но не безрадостно. И Харли просыпается. Визжит, сетует, смеется, плачет. Все вместе. Пока девочки душат клоуна в объятьях, Либби продолжает стоять в дверях. Руки сцеплены в замок, глаза на мокром месте. И сердце там, где надо. А Джокер лишь кривит бровь, приподнимает в недоумении. Кто же поверит, что сам Джокер возьмет да и помрет так просто? Ха, не на того напали. Либби пробует улыбнуться. Получается. И сердце топит в приливе счастья. Настоящего. Она ведь знает, почему Харли и Джокер не пристрелили её, не пустили на корм гиенам. Все просто, до боли за грудиной. Ни к чему сложности, раз Фанни смеется так заливисто, так радостно. Концентрированное счастье. Кусок, не достающий сердцу. На месте.