Shadows and Ravens

Когда вещи покидают комнаты сами по себе, в квартире становится пусто и тихо. Юске находит это странным, ведь вещи никогда не создавали шум. Вещи не курят, не занимают ванную по вечерам на добрых сорок минут, не устилают диван в гостиной журналами о музыке. Вещи не обнимают. После удушья наступает спокойствие, — констатирует Юске, — после бури приходит затишье. После вывороченного наизнанку нутра, после тупой боли между ребер, после синяков на локтях и коленях ему наконец-то полагается таймаут. Только дышать легче не становится, и он каждую минуту пространства ощущает, как собирает себя по кускам и снова рассыпается. Сердце скручивают в четыре руки, когда Юске садится у окна посмотреть в окна напротив и покурить. Окна ничего нового не являют. Он старается заполнить пустоту в квартире музыкой, поэтому играет денно и нощно, закинув ноги на подлокотник кресла, раз от раза прикладывается к бутылке. Квартира и вправду становится немного оживленной, но музыка отчего-то не проникает внутрь. А если и проникает, то овивает там все колючей проволокой. Так продолжаться не может, — заключает Юске и из двух зол выбирает меньшее — достает новую бутылку из холодильника, откладывает гитару. Если запах выпивки на толику возвращает его в минувшие дни, он не будет думать ни о чем другом. В прошедшем времени холостяцкая квартира пестрела всеми запахами алкоголя на любой вкус. По вторникам от Него пахло живым пивом из бара Т., что в Ёцуя, — туда они наведывались вместе с Рео по старой доброй дружеской традиции. На выходных — частенько портвейном, что так же часто дарили коллеги, считая Его не особо искушенным, а в остальные дни они на двоих делили запах рисовой водки, которую брали в магазинчике неподалеку. Воспоминания доставляют удовольствие, пока не понимаешь, что это всего лишь воспоминания. Блеклая тень минувшего времени. Юске чувствует, как становится таким же блеклым, превращается в такую же тень на стене своей опустевшей квартиры. Если раствориться в этой серости, можно жить мыслями о том, какими жесткими были его вороные волосы, какой колкой была щетина и какими смеющимися были глаза. Бессчетные ночи кажутся бесконечными, утра — сладкими и тянущимися, как нуга. «Если ты не просыпаешься со мной в одной постели, мне и открывать глаза не хочется», — говорит он и ныряет в ворох простыней и подушек, щекочет носом ребра, кусает бока и целует живот. Ощущения как наяву. Когда вещи покидают комнаты сами по себе, Юске становится страшно: как так, шумная накануне квартира в одночасье превращается в склеп. Он смотрит в окно и решает задавить легкие дымом сигарет — пусть лучше худо ему станет физически. Обещанное затишье после бури пугает своей молчаливостью, так, словно грозит новым штормом. Неизведанным, опасным; от него внутри все затрещит, заскрипит, даст трещину и рухнет. Когда Юске слушает шаги за своей спиной, он втайне надеется, что буря не миновала. Сейчас он бросит свою сумку, перестанет собирать вещи, остановится за спиной и спросит что-то в духе «Неужели тебе нет дела?» И тогда он сможет ответить, что есть. И тогда он получит возможность зарываться пальцами в вороную копну волос, целовать колкие скулы, чувствовать холодные руки. — Если ты не проснешься со мной в постели, мне не захочется открывать глаза, — запоздало произносит Юске и слышит, как в коридоре с грохотом на пол падает сумка. Как звенят бутылки, поставленные в холодильник, как льется вода в раковине и как в кухне кто-то бормочет их песню под нос. Юске успокаивается, потому что слышит все это отчетливо. Так явно, как если бы в его опустевшей квартире действительно бы кто-то был.