Шесть с половиной ударов в минуту

— Ты не знаешь, зачем люди ходят в церковь? Что за испорченное дитя! — восклицал любой воспитатель в приюте, косясь на девочку, как на прокажённую. — Такое поведение недопустимо для цивилизованного человека. Ты же не дикарка какая-нибудь, не верующая в Бога! Завтра же отправишься к настоятелю Магросу! Та, которую теперь называли Умфи, лишь смиренно покивала. Она была ещё слишком маленькой и хрупкой, чтобы вступать в спор с сильными взрослыми, к тому же боялась сделать что-нибудь неправильно: вдруг те опять захотят её убить или прогонят? В приюте девочка жила уже пару лет, и ей не то чтобы нравилось там, но она чувствовала себя сносно и в относительной безопасности, если рядом с людьми вообще возможно быть в безопасности. Когда голодающий, едва переставляющий от усталости ноги ребёнок забрёл в небольшой городок, жители приняли её за сиротку и отправили на попечение воспитательниц приюта. Так Умфи стала жить в каменном двухэтажном здании с пристроенным крылом. Помимо неё в приюте находились три старшие воспитательницы, две младшие, семь нянечек, кухарка, сторож, а также около двадцати детей разных возрастов — от пяти и до шестнадцати лет. — Меня научат в церкви писать? — Умфи внимательно присмотрелась к лицу воспитательницы, дабы не пропустить ни единого изменения в настроении женщины. — Ты ещё маленькая, — ответила та. — Достаточно и того, что ты наконец-то научилась читать. — Но мне уже десять. Я видела, что дети моего возраста уже умеют писать. Женщина только нетерпеливо помахала рукой. — Тебе шесть, девочка, а не десять. Уж такие простые числа могла бы запомнить! Умфи насупилась, но уже когда воспитательница отвернулась от неё. Малышка умела считать и точно знала, что ей больше шести. Вот только не была уверена, что ей именно десять, потому как не следила за датами, а больше и некому было отмечать её дни рожденья. Но раз её не научат писать, зачем же ей тогда ходить в церковь? Умфи не видела в этом смысла, но всеобщее давление вынудило её послушаться. К тому же все дети начинали посещать «обитель Терпящей», когда им исполнялось шесть, и малышке приходилось соответствовать стандартам, дабы не разозлить людей. Вдруг они снова захотят её убить, если девочка будет излишне настырной? И вот наступил день, когда Умфи переступила порог покосившейся церквушки — маленького строения с пожелтевшим камнем, острой крышей и четырьмя абсидами, смотревшими каждая в свою сторону света. И хотя она была построена во времена Ане Магаре, подарившего архитектуре второе дыхание, в ней не было ни единого признака той далёкой и славной эпохи. Не следовало грезить о лёгкости форм и грациозности изгибов. Громоздкая фигура церкви будто клонилась к земле под давлением собственного веса. Длинные прямоугольные окна были вместе с тем неколоритно узкими. Складывалось мнение, что создатель заведомо невзлюбил своё дитя, и то выросло несуразным и далёким от радостей. И всё же эта церковь простояла не один десяток, зазывая людей в свою обитель. Подобно сварливому старику, она одновременно и отталкивала своим видом, и манила таинственным очарованием, нависала над гостями и дарила им ощущение защищённости и надёжности, омрачала их думы и рождала в душах мистические мысли о вечном. Потолок показался девочке давяще низким. Пахло маслами и воском. В центре помещения находилась подставка с раскрытой книгой, возле которой стоял служитель. По кругу были расставлены лавки, на которых уже сидело несколько детей. Для молодого поколения выделяли определённое время, чтобы они приходили и слушали проповеди служителя, молились вместе с ним, пели гимны. Подобный порядок был установлен последней крупной реформой, проведённой Церковью Терпящей без малого век назад. До этого взрослые и дети ходили на проповеди вместе, но служители церквей пришли к выводу, что молодые души слишком хрупки и не воспринимают некоторые постулаты, не осознают правду в силу возраста. Поэтому их просвещение было упрощённым. В то же время было принято урезать годы служения на одном месте: реформа вынуждала священников и служителей не задерживаться по полжизни в одной и той же церкви или храме, а менять «рабочее пространство». Но этот закон на протяжении последующих ста лет постоянно нарушали в силу его неудобства. Либо священникам, жившим в глухой деревушке, не было резона ехать через десятки земель, либо прихожане настолько привыкали к одному и тому же лицу, что новое вызывало у них недоверие и заведомо отталкивало. Вот и в церкви, в которую пришла Умфи, служитель, по всей видимости, не менялся уже более сорока лет. Им оказался пожилой мужчина с лысеющей головой. Он был слепым на один глаз, нос казался непривычно большим, а губы, наоборот, тоненькими и едва заметными. Он кутался в тёмно-синюю рясу, хотя в помещении царила духота от натопленной печки. Внешность у смотрителя была не то, чтобы отталкивающей, хотя приятной её не назовёшь. Но вот голос… Он был самой отвратительной частью этого человека. Высокий, режущий слух. Особенно когда на служителя находило религиозное возбуждение, он становился почти писклявым и срывался. — Новенькая? — спросил он, когда девочка в первый раз пришла в церковь. — Меня зовут настоятель Магрос. Обращайся ко мне только так. В какую церковь ты ходила раньше? Умфи заверила его, что ни в какую. Мужчина сдвинул брови. — Сколько лет? — Десять. С ближайшей скамьи послышались смешки. — На вид лет семь, — протянул настоятель. — А на лицо — тяжёлый случай. Он жестом велел ей садиться. В помещении царил полумрак. Огонь свечей равномерно подрагивал, и тени на стенах иногда дёргались. Но это были не те живые и подвижные тени, которые Умфи часто встречала в пустующих домах. Эти являлись мёртвыми. С того дня для девочки началось так называемое «просвещение». Когда она присоединилась к группе детей, те заканчивали заучивание молитв и гимнов. Магрос велел Умфи самостоятельно вызубрить хотя бы часть из них, чтобы не быть совсем уж пустой, как он выражался. — Вскоре мы приступим к более сложным знаниям, — крутя головой в разные стороны, обещал Магрос. — От молитв и гимнов мы переходим к историям о создании мира и ухода Терпящей. Со стороны детей повеяло оживлением. Всего их было около тринадцати, включая Умфи. Некоторые жили в приюте вместе с ней. Приютские девочки были на вид совершенно невзрачными. На их фоне дети из семей выглядели более заметными. У первой девочки была ямочка на подбородке, и она казалась самой испуганной из всех. Другие две были сёстрами. Они носили одинаковые платья, и у них были похожие длинные волосы, заплетённые в косы, только у одной они напоминали засыхающие колосья, а у второй оттенком могли потягаться с коркой запечённого хлеба. Ещё одна малышка, приводимая мамой за ручку, выглядела так, будто у неё непреходящее несварение. Она чаще остальных пропускала посещение из-за слабого здоровья. Остальные мало чем выделялись и в воспоминаниях Умфи сливались в серую массу лиц. Мальчиков было семеро, но выделялись из них лишь несколько. Самому старшему недавно исполнилось одиннадцать. На его носу сидели очки с круглой оправой. Мальчик всегда внимательно слушал Магроса, не сводя с него серых глаз, а иногда его нижняя губа начинала забавно подрагивать, как будто он пытался мысленно повторять за настоятелем, но слова сами рвались наружу и толкались возле зубов. Второго — и он был единственным, чьё имя врезалось в память Умфи, — звали Ланмон. Он был тощим курносым пареньком семи или восьми лет, сутулым и неусидчивым. Ему всегда было трудно дотерпеть до конца очередного чтения проповедей или религиозных историй Магроса. Не потому, что мальчик совсем уж не испытывал интереса. Просто он был таким ребёнком, которого переполняла энергия и желание выплеснуть её через подвижные игры, а его заставляли два часа сидеть на месте, слушая высокий противный голос настоятеля. Самому младшему мальчику едва исполнилось шесть, и выглядел он совсем крошечным. Неясно, зачем такое дитя заставлять насильно внимать религиозным историям. Ребёнок зачастую их даже не слушал, крутился, смотрел по сторонам в поисках развлечений и часто получал подзатыльники от Магроса. А иногда, когда он совсем не высыпался, впадал в сон прямо во время чтения, принимая нравоучительную проповедь за убаюкивающую сказку. Тогда настоятель бил его по плечам длинной деревянной палкой, которой доставал свечи с самых высоких подставок. Несколько томительных дней Магрос медленно и монотонно подходил к самой важной истории в жизни каждого верующего — о создании мира. Когда же он приступил-таки к рассказу, Умфи открыла для себя, что часть этой легенды она уже слышала от отца. — Наш Мир — это Часы. Клепсидра, — настоятель отчётливо выговаривал каждое слово, игнорируя процесс редукции, что придавало его фразам одновременно глупый южный акцент и мистическое звучание. — Терпящая, наша милостивая Богиня, страдала от одиночества и неспособности поделиться своей безграничной материнской любовью. И Она создала Клепсидру, населив этот мир всевозможными существами: животными, рыбами, птицами, насекомыми, людьми. Она сделала это не за день, не за месяц и даже не за год. Работа над нашим миром отняла у Неё сто двадцать пять лет. Запомните это число. Сто двадцать пять или пять в кубе. Далёкие от мира цифр и сложных вычислений дети восхищённо выдохнули, узрев в озвученном числе таинственную прелесть. Магрос ещё больше сжал и без того едва заметные губы и пошелестел страницами книги. Он, привыкший к большему количеству прихожан, крутился на месте, хотя дети садились строго перед ним, что избавляло его от необходимости поворачиваться в разные стороны. — Но эта попытка отняла у Терпящей почти все силы. — Продолжал настоятель. — У Неё заболела голова? — наивно спросил какой-то мальчик. — Что ты сказал? — Просто… — замялся ребёнок. — Когда мой папа просит маму порадовать его, она часто отвечает, что у неё нет сил и болит голова. — Не перебивай меня своими глупыми замечаниями! — грозно прикрикнул Магрос, раздувая ноздри. Умфи увидела, что некоторые дети вжали головы в плечи, и на всякий случай задержала дыхание, как делали герои читаемых ею сказок. — Терпящая сильно ослабела. Она… если вам так угодно, заболела. Но работа была не окончена, и тогда Она попросила трёх самых первых и сильных жителей Клепсидры помочь Ей с обустройством нового мира. Кашель едва не задохнувшейся Умфи отвлёк настоятеля, и мужчина недовольно сдвинул брови. Для него не имело значения, что его слушатели — дети. Они были в первую очередь прихожанами, то есть людьми, пришедшими слушать его без передыха и с самоотдачей. Потому настоятель даже не менял высокий стиль речи, не заботясь, поймёт ли подрастающее поколение его заумные речи или нет. Порой Магрос приходил в бешенство, если кто-то из детей в силу своей неусидчивости перебивал его или нетерпеливо ёрзал на лавке. В этот раз, правда, настоятель был так поглощён предстоящим драматизмом истории, что тут же забыл о шуме. — Трое первых людей согласились помочь Ей. Но их сердца разъедала зависть и злоба, а потому они едва не погубили то, что Она взрастила с такими жертвами. Опечаленная предательством, Она покинула мир и поселилась на самом его краю, терпеливо ожидая, когда мы, неблагодарное человечество, достигнем того уровня развития, которое Она изначально вселяла в нас, но которое было утрачено из-за предательства самых гадких представителей нашего рода. Дети пытались угнаться за смыслом и напряжённо молчали. Одна лишь Умфи прорезала тишину своим тоненьким голоском: — Откуда вы знаете, что Она всё ещё там? Вдруг у Неё кончилось терпение, и Она ушла создавать другой мир? Более хороший, чем наш? — Ты пустой, глупый ребёнок! — впиваясь в неё взглядом, гневно выпалил настоятель. — Тебе не хватает веры! Веры, которая открывает людям глаза и возвышает их! Из-за таких, как ты, Она плачет и гневится! Таких, как ты, надо душить во младенчестве, чтобы вы никогда не омрачали свет своими гнилыми душонками! Пошла вон из святого места! Обиженная и напуганная Умфи послушно поднялась со скамьи и покинула церковь. Девочка была не первым ребёнком, которого выгнал Магрос, но она этого не знала. И очень опасалась, что, вернувшись в приют, встретит осуждавших воспитательниц, которые захотят убить её. А потому, увидев на своём пути нянечку, Умфи горько расплакалась. Но всё оказалось не так страшно, как девочка себе представляла. Её даже не стали ругать, а велели вернуться в церковь и попросить у настоятеля Магроса прощения. Она очень боялась попадаться этому человеку на глаза, уверенная, что он её ненавидит. Однако давление со стороны взрослых снова вынудило Умфи пойти против своего «хочу». Магрос встретил девочку холодно и заставил её в качестве наказания молиться всю следующую неделю по несколько часов в день. Малышка не знала ни одной молитвы, но на помощь ей пришёл Ланмон. Вместе с ним она разучила две песни и семистишье (1) о неутомимом горе Её по павшим детям. — Это горькая правда, но все мы живём взаймы! Мы — провинившиеся, недостойные Её прощения ничтожества, которые обязаны Ей всем. Если бы не Её терпение, нас бы — вас бы! — сейчас не было здесь! — Восклицал Магрос высоким голосом, и сёстры морщились, а троица приютских ребят насмешливо переглядывались. — Но хуже всего, когда человек намеренно отказывается от своих обязанностей перед Терпящей! Некоторые считают, будто они вольны делать всё, что захотят, на этой земле! Они забывают, на какую жертву Терпящая пошла, чтобы дать нам жизни и Дом, в котором мы могли бы жить! Такие люди — самое омерзительное, что есть в этом мире! Я расскажу вам, до чего могут дойти люди в своих жалких стремлениях. О я расскажу вам о тех трёх предателях, разгневавших Её и опустивших других людей на ступень ниже. Эту часть легенды Умфи не знала. В сказках отца Терпящая тоже ругалась с первыми жителями Клепсидры, а потом уходила, громко хлопнув дверью. Но в историях Сайтроми Она никогда не представала в роли оскорблённой Богини, чья доброта была попрана неблагодарными детьми. — Те трое не столько жаждали помочь Терпящей в созидании и развитии мира, сколько стремились контролировать его и направлять процессы согласно собственным предпочтениям, — и снова настоятель не подумал использовать более простые для детского уха формулировки, вычитывая сложные предложения из книги. — Они обманули Её ожидания. Эти трое сами захотели стать богами нового мира, а потому начали склонять остальных жителей Клепсидры пойти против Неё. И запутавшиеся, сбитые с толку люди подчинились трём старшим. — Они напали на неё? — спросила самая маленькая девочка. — Не совсем так. Терпящая бессмертна, а потому люди не в состоянии причинить Ей вред. Но, — Магрос трагически заломил руки, — из-за действий людей Она ослабла ещё сильнее. И разочаровалась в нашем роде. Не пристало детям восставать против своих родителей. Умфи услышала, как девочка позади шёпотом спросила у соседки: «Кто к кому пристал?». — Естественно, Терпящая понимала, что главная вина лежит на трёх старших представителях человечества. Она наказала их, расщепив их души, а телесные оболочки разделила на две половины. Так трое превратились в шестерых, — служитель помолчал, и его фигура так долго оставалась неподвижной, что дети решили, будто он заснул. — Но и остальные люди, последовавшие за троицей, навлекли на себя Её гнев. Она рассудила, что человечество недостаточно сильно любило Её, раз позволило ослепить себя и навредить Создательнице. И Она ушла. Теперь Она терпеливо ждёт, когда мы, потомки своих опустившихся собратьев, полюбим Её достаточно сильно, как Она того и заслуживает. — А что с теми Шестью? — Их изгнали в нижнюю часть мира. Их ближайших соратников и самых заблудших людей превратили в чудовищ и также сослали. Сюда им дорога закрыта. А все грешные души попадают вниз, где над ними вечно издеваются завистливые и злые чудовища, мечтающие снова стать людьми, но не могущие этого сделать. — Мой отец рассказывал, что всё это неправда, — осмелилась сказать Умфи. — Он говорил, что на Нижнем этаже Клепсидры и так нет места даже для его жителей, чтобы ещё души людей там держать. — Твой отец — тот, кто обязательно окажется там, — Магрос указал пальцем на деревянный пол. — Глупый и необразованный болван! Пока ты ещё молода, ты можешь спастись от предубеждений. Если же нет, ты отправишься следом за своим папашей! — Мой отец не болван! — Прочитай по памяти молитву! — ткнув в плечо девочки палкой, приказал настоятель. Гневно сопя, малышка подчинилась. Умфи с каждым днём всё больше и больше ненавидела ходить в церковь. Не только потому, что Магрос был грубым и неприятным типом, так что подчас дети шёпотом желали ему смерти. То, что рассказывал настоятель, погружало малышку во всё большее отчаянье и страх. Рано или поздно она бы столкнулась с неприятной правдой, но в церкви этот процесс происходил быстрее. Ибо то, что в последствии рассказывал Магрос о мире и его жителях, навевало на Умфи ощущение безысходности. Конечно, она и раньше встречала в сказках имя своего отца (и им называли главного злодея), но тогда ей казалось, что это было просто совпадение, и Сайтроми — вполне распространённое имя для этого мира. Какого же было её удивление, когда выяснилось, что только одно существо в состоянии его носить. И не абы какое, а одно из шести самых презираемых. Умфи с надеждой думала, что её отец просто шутил или надел это имя так же, как он надевал лица. Или… или она действительно дочь чудовища в самом прямом смысле этого слова. А значит, и сама чудовище. Возможно, именно это настоятельница Катрия разглядела в ней, а потому и напала. Именно эту чудовищную наследственность в ней нашли старики Нолимы и ужаснулись. У малышки всё отмирало в душе, когда она думала, что кто-то ещё мог заметить это. Девочка едва не слегла с болезнью — настолько её впечатлило это открытие. Воспитатели думали, что она подцепила на улице какую-нибудь заразу, и пару дней хлопотали над ней. — Небось, трогала кошек бездомных? Нет? Не гладила? Или по лужам прыгала? Может, под дождь попала? Позавчера вон какой ливень разразился… Умфи отрицательно мотала головой. Ей было страшно, что окружавшие её люди подозревают о ней что-то нехорошее, и ждала со дня на день, когда её придут умертвлять. Но этого не происходило, и малышка начала успокаиваться. Она внимательно приглядывалась к позам и жестам нянечек и воспитателей, дабы не упустить ни единого скрытого намёка на пробуждавшуюся в них агрессию. Но жившая в людях жестокость спала, и чем больше естественного спокойствия Умфи видела в окружавших, тем крепче засыпала её бдительность. Пролежав в постели несколько недель, она была вынуждена возобновить посещение церкви. К этому моменту Умфи внушила себе обнадёживающую идею: будто Сайтроми — не её отец, а обманщик, как те злодеи из сказок, названные его именем, которому что-то нужно было от девочки. Что-то нехорошее. А её настоящий отец был из людского рода. Вот же она, маленькая девочка, стоит перед зеркалом, и ничегошеньки в ней нет чудовищного. Человек человеком. А вот Сайтроми на иллюстрации — непривлекательного вида создание со сросшимися рогами. Умфи просто не могла быть дочерью этого страшилы. И всё же что-то внутри тревожно било в барабан. Эти додумки не объясняли, откуда у девочки способность разжигать белый огонь, а также почему Сайтроми заботился о ней не неделю или месяц, а довольно продолжительное время. Чтобы страхи и слёзные позывы не взяли вверх, разум Умфи как будто огородил её от тягостных переживаний, и она смотрела на истории о Шести со стороны, не соотнося с ними себя. Будто всё, что известно о падших братьях и сёстрах, лишь миф — а возможно, так оно и было на самом деле. — Вглядитесь в черты этих низменных существ, — медленно прохаживаясь вдоль лавок и держа книгу в вытянутой руке, говорил настоятель Магрос. — Сколько в них порочности и злобы, что отпечатались в каждом изгибе и складке на их теле. — Сложно поверить, что когда-то они были людьми, — пролепетал самый старший мальчик. У несчастной Умфи всё сжалось внутри, а в памяти всплыла картина. Сайтроми бросает крайне недружелюбный взгляд в сторону селения людей и говорит презрительно: «Никогда не имел с ними ничего общего. И никогда не буду. Правда вот…». Сайтроми долго смотрит на дочь, и этот взгляд до сих пор поражает воображение Умфи своей глубиной и многозначностью. — У этой рога сплетены, как корона! — воскликнула одна из девочек. — Нечему тут восхищаться! — осадил её Магрос. — Рога — атрибут высшего зла. Никого нет хуже и гаже этих шести существ. Присмотритесь, присмотритесь к ним хорошенько! И запомните их имена! Но никогда, я заклинаю вас, никогда не произносите вслух все шесть! Особенно в стенах святой обители. Если я попробую сейчас произнести их все, крыша рухнет нам на головы. — Сат’Узунд, — тихий голосок прорезал тишину, а настоятель едва не подскочил на месте. — Кто это сказал?! — рявкнул он. В ответ тишина. — Не сметь называть их нечестивые имена! — глаза мужчины вращались в орбитах, а взгляд метался с лица на лицо. Все дети разом вжались в лавки, испуганные его яростью. Из всех присутствующих Умфи ближе всех сидела к Ланмону и знала, что это был он. После окончания чтения, когда малышка направилась в приют, её догнал мальчик и с ходу выпалил: — Я знаю, что ты слышала меня. Не выдавай меня Магросу, — произнёс Ланмон. — Зачем мне выдавать тебя? — с недоумением спросила та. — Для чего ты назвал имя? — Ну, я подумал… — мальчик замялся, не уверенный, стоит ли посвящать Умфи в свои затеи. — Если все шесть имён способны разрушить церковь, я подумал… ну… может, одно имя её только пошатает. Но ничего не случилось. Подул холодный ветер, и дети поёжились. — Назови их все. — Что? Магрос сказал, что все разом нельзя! — Трусишка, — сказала девочка. — Ты думаешь, они вылезут и съедят тебя? Прямо тут? — Но ведь их имена такие… ну… сильные, что даже крыши у церквей обваливаются. — Над нами нет крыши. Только небо. Или и оно свалится нам на головы? Боязливость и смелость боролись в Ланмоне. Все эмоции отражались на лице мальчика с такой ясностью, как будто отпечатывали след в песке. Ему не хотелось казаться трусом, но предрассудки, вбитые в голову, держали его в цепких лапах страха. — Трусишка, — ещё раз сказал Умфи, как бы подводя итог своим наблюдениям. — Если бы я помнила их, я бы все назвала. — Да ну, врёшь! Не назвала бы! — Назвала. Вот напомнишь, и назову. — Если я тебе их скажу, ты повторишь их? — с сомнением спросил Ланмон. Девочка кивнула с такой решительностью, что он был готов согласиться, но сомнения всё ещё жили в нём. — Не назовёшь ведь! Ты всего лишь маленькая шестилетняя девочка. Пустышка, не знающая ни одного гимна. Умфи надоели его пререкания, и она ускорила шаг. Бороться с его страхами — не её забота. — Стой, ну хорошо! — сдался он. — Я назову. Дети остановились посреди тропинки. Было обеденное время, но небо заволакивали густые серые тучи, и создавалось впечатление, будто уже вечер. По земле стелился лёгкий туман, холодный и липкий, как лапы чудовищ из сказок. Ланмон расставил ноги, как будто эта поза могла помочь ему набраться смелости. Или он боялся потерять равновесие, если названные имена начнут землетрясение? — Одно имя я уже назвал в церкви. Остались пять. — Так не пойдёт, — возразила девочка. — Нужно назвать все шесть. Иначе какой толк? — Ладно. Сат’Узунд. Хатпрос. Мальчик напряжённо огляделся по сторонам, нервно переминаясь с ноги на ногу. Умфи сложила руки на груди и уставилась на него снизу вверх, едва сдерживая смех. — Хат’ндо. Сайтроми. — Ланмон покраснел от прилагаемых усилий: настолько тяжко было выдавливать из себя эти имена. — Цехтуу. Я не помню шестое. — Ну и слабак же ты. — А вдруг они в самом деле отзовутся на имена? — Что-то я пока никого не вижу. — Ну… последнее имя… Цеткрохъев. Он замер, ожидая, что земля разверзнется или небеса закипят. Но ничего не произошло. Единственный, кто взорвался — это Умфи. От хохота. — Ничего более нелепого я не видела. Ты так боишься эти шесть имён? Что они тебе сделали, что ты так их боишься? — смеялась она. Ланмон выглядел смущённым и в то же время довольным собой. Отсмеявшись, девочка без запинки назвала имена, потратив на них не более четырёх секунд. И снова конец света не наступил. Однако после этого ребячества между Умфи и Ланмоном зародилась крепкая дружба. (1) Молитвы, посвящённые Терпящей, содержат по семь строк в одной строфе