The Longest Pleasure

Кто пытается проникнуть глубже поверхности, тот идет на риск. (О. Уайльд) Стол был странный. Слишком высокий, он ощущался непомерной тяжестью и силой. За таким столом только вершить судьбы мира. И поданные для работы документы были написаны на очень плотной бумаге. Но удивлять это не удивляло – было четкое осознание того, что человек за столом делает крайне нужную и важную работу. Немолодой носатый человек сосредоточенно писал, брызги чернил летели из-под его пера. Человек был так занят, что даже не заметил подглядывания в свои бумаги. «…Божьей карой, ежели Вы отнимете руки от плуга… Вы сами, о суверенный король, будете судимы перед Богом и людьми. Вы публично взяли на себя дело Христа и католической веры, и защиту церкви против Бонифация…» Непостижимым образом слова чужого языка были ясны. «…не становитесь лжецом перед Богом…Труд будет тяжким…»* Откуда-то зналось, что писавший не боялся возмездия за дерзкие слова. И еще четче зналось то, что труд писавшего был сродни его собственной работе, более того – стал ее предтечей. Горящие на массивном столе свечи коптили и потрескивали все громче, пока этот звук не превратился в треск пламени, шедший откуда-то сверху… Радиоточка на стене трещала, прочищая горло. Готовилась разразиться бодрой мелодией, взрывающей в такие холодные осенние утра все непроснувшиеся умы. Евгений заморгал, возвращаясь в сегодня – сны ему не снились лет с десяти. Он сел на протестующе занывшей кровати и бросил взгляд на бархатную штору – единственное, что осталось от матери. Люся все рвалась выбросить, но он не позволил. Бархат. Тот, сидевший за столом, был тоже одет в бархат. - У них была странная внутренняя связь, - сказала Вероника Алексеевна. А Евгений, усевшись в потертое продавленное кресло, пытался выглядеть хозяином положения, но все более чувствовал себя студентом, явившимся за консультацией на дом к строгому преподавателю; когда-то ему приходилось так бегать за грозным старичком, ведшим у них криминальное право. Слова, которые в его сне писал одетый в бархат носач, намертво врезались в тренированную память. Вероника Алексеевна, услышав их, замерла, и рука ее со старым фарфоровым чайничком вздрогнула. Янтарный чай плеснулся мимо чашки, а острые старушечьи плечи обреченно поникли.. - Алик… - едва слышно произнесла она имя своего внука. – Скажите мне правду – Алик снова… Евгений с искренним изумлением принялся уверять старушку, что к ее внуку его ведомство, сколь ему известно, никаких дел пока не имеет. Он ввернул это «пока» просто по устоявшейся привычке, но оно произвело неожиданно сильное действие. Вероника Алексеевна выпрямилась. - Я старая учительница, - проговорила она. – Я всю жизнь учила детей быть честными и поступать по совести. Я преподавала русский язык и русскую литературу в культпросвете еще тогда, когда вас, молодой человек, кормили с ложки… - Вероника Алексеевна, да с чего вы взяли, что вашему внуку что-то грозит? - Вы приходите сюда и спрашиваете меня о тамплиерах, Филиппе Красивом и Ногарэ – как будто не знаете, что Алик будущий историк-медиевист, и особый его интерес это именно Европа доренессансного времени. И вы думаете, я поверю, что это случайно? Евгений протестующе замахал руками – студентами и прочей мелюзгой занимался не он, и откуда ему было знать, что этот непутевый Алик занимается этой самой Европой? - Вашему Алику ничего не угрожает, - повторил он, на сей раз воздержавшись от всяких «пока». – Мой же интерес – сугубо личного характера. Сугубо личного. Вероника Алексеевна, то ли поверив ему, то ли сделав вид и предпочитая больше не заострять их отношения, долила остывшего чаю и пододвинула Евгению чашку. - У них была странная внутренняя связь, - сказала она так, словно и не было этой негодующей вспышки. – У короля Филиппа 4-го, прозванного Красивым, и его верного советника, хранителя королевской печати легиста Гийома Ногарэ. Знаете, есть старинная притча про змею и черепаху – змее надо было доплыть от одного острова до другого, и она попросила черепаху перевезти ее. И вот черепаха плывет и думает: «Сброшу - ужалит». А змея сидит на черепашьем панцире и думает: «Ужалю - сбросит». Евгений вежливо хохотнул, сложил руки на коленях, потом, будто спохватившись, подтянул к себе чашку и принялся размешивать плохо таявший сахар. - Родители Ногарэ были катарами, за веру были сожжены его дед и сродники разной степени родства, - Вероника Алексеевна не смотрела на Евгения и не заботилась сейчас о том, достаточно ли хорошо он ее понимает. – И тем не менее он верно, словно охотничий пес, служит королю, верившему в свое божественное предназначение, в то, что именно он является столпом и оплотом католической веры, призванным укреплять и очищать ее. «Ничего удивительного», - подумал Евгений. Он не знал, кто такие катары, но прекрасно знал, как охотно человек предает и живых-то близких ради своих целей, а не то что каких-то сожженных предков. - Можно говорить о политических и экономических интересах, из-за которых Ногарэ служил королю, из-за которых он поднялся против папы Бонифация и горячо поддержал королевскую затею с разгромом ордена тамплиеров. Оставим сейчас вопрос о том, кому и отчего впервые пришла в голову столь чудовищная идея. Я не историк, я учительница литературы. Я всю жизнь учила людей видеть то самое «над вымыслом слезами обольюсь». И эта троица – король Филипп, Жак де Моле и Гийом Ногарэ – представляется мне чем-то вроде любовного треугольника. Что-то в этом чудится темное, больное и в то же время щемяще трогательное. А Ногарэ здесь отведена роль несчастливого ревнивца, обреченного лишь взирать на чужую мучительную и смертельную любовь. - Погодите-погодите, какая любовь? – протестующе завопил Евгений. Вероника Алексеевна словно очнулась ото сна, и взгляд ее темных глаз снова стал по-учительски пронзительным и острым. - Я дам вам несколько книг, - сказала она резко, словно отчитывая неуспевающего ученика. – Прочтете сами и сами составите свое суждение. - А то проклятие, о котором вы говорили, - спросил Евгений. – Этот… Ногарэ от него умер? - Нет, - с непонятным удовольствием ответила Вероника Алексеевна. Ее птичьи темные глаза зажглись девичьим проказливым задором. – Он умер за год до того, как де Моле сожгли. Умер мучительной смертью, буквально сгнив заживо. *** «Я часто перечитывал тогда Оскара Уайльда – это помогало отвлечься. Противоположности уничтожают друг друга, а холодный эстет Уайльд был полной противоположностью постигшему меня открытию. Я изо всех сил воображал себя лордом Генри, рассматривал украдкой в зеркало свой профиль и пытался придать лицу выражение вселенской скуки, каковое считал приличным настоящему денди. Я приучился отбрасывать волосы со лба гордым движением головы, обрел вкус к ношению шейного платка, научился повязывать его с небрежным изяществом. Я стал денди, но примыкать к кружку подростков, которые пытались перенимать у старших светские манеры и повадки завсегдатаев гостиных, не спешил. Я был сам по себе – Мартин стал шарахаться от меня, как от зачумленного, изводить меня уже перестали. Только Делахэй, как мне казалось, постоянно наблюдал за мной – я буквально кожей ощущал его присутствие. Я чувствовал, как взрослею, как становятся длиннее руки и ноги, крепче мускулы, моя походка приобрела легкость и перестала быть по подростковому неуклюжей, тело подчинялось мне теперь, как подчиняется конь умелому ездоку». Далее в записи опять был вставлен листок, исписанный более четким почерком. Евгений заметил, что листок был вырван из какого-то старого блокнота без линеек, бумага плохая, желто-серая. «Страшно об этом писать. Страшно ловить свое отражение в темных стеклах окон – и видеть вместо него чужой застывший лик, такой же, как на каменном саркофаге. Мне никто ничего не доказывал, как говорится, с голыми фактами в руках, но мне это было и не нужно. Уже придя в библиотеку и откопав два тома Жоржа Лисерана, которые мне накануне посоветовал наш преподаватель истории, я точно знал, что именно я должен там найти. Спустя полчаса я отодвинул книгу и откинулся на жесткую деревянную спинку библиотечной скамейки. Мне казалось, я постарел сразу на много столетий. Поистине великое благо, что большинству людей не дано знать, кем они были в предыдущих рождениях. Я теперь знал. Но было и нечто, чего я никак не мог ожидать. Я листал книгу и вдруг наткнулся на гравюру, воспроизводящую портрет Филиппа 3-го Смелого кисти Жёлливе. С желтоватого, попорченного сыростью листа на меня смотрел Роберт Делахэй. Сходство было поразительным, но все же не полным – они были похожи не как двойники, а, скорее, как отец и сын. И я вдруг понял, сколь жестоко поглумилась над нами обоими судьба – король был в подчинении у своего узника, а казненный имел наружность того, кто обрек его смерти. Я сидел в библиотеке, пока меня не выгнал оттуда зануда Баркли. Я сидел и произносил то вслух, то про себя «Филипп ле Белль, руа де Франсе», произносил, пока эти слова не потеряли для меня всякий смысл и стали просто заклинанием. Я пробовал на вкус это имя, «Филипп», как дети пробуют новое незнакомое блюдо – подозрительно и осторожно. Филипп из рода Капет. После этого мое собственное, данное при рождении имя стало казаться мне чужим и чуждым. Отдельным от меня, как сброшенная одежда». Далее на листочке ничего не было. Евгений подумал, что эта вставка каким-то образом объясняет дальнейшее написанное на тетрадных листах, а потому аккуратно вложил листочек на его место и продолжил чтение. «Я часто уходил с книгой вглубь школьного парка, к полю для поло. Обычно там крутилось много народу, помнишь? – зимой играли в снежки, в теплое время смотрели на всадников, обсуждали их, их коней, спорили, смеялись. Я же садился поодаль, у того большого вяза с толстой нижней веткой, на которой можно было так удобно развалиться, облокотившись спиной о ствол. Но в тот день поле было пусто. Снег сошел не так давно, и земля еще не успела просохнуть. Я проводил часы рекреации в обществе одного лишь безумного Оскара и его Дориана Грея. «Лорд Генри смотрел на Дориана, любуясь его ясными голубыми глазами, золотистыми кудрями, изящным рисунком алого рта» - помню, читал я тогда, иногда проговаривая слова вслух. И, оторвав глаза от книги, я вдруг увидел Делахэя. Тот в полном одиночестве бесцельно проезжался по полю взад и вперед, без нужды пуская коня галопом и потом резко останавливаясь. Его кровный скакун бесился и то и дело вскидывался на дыбы, разбрасывая комья грязи, но Делахэй сидел в седле крепче, чем кот на заборе. Я вдруг подумал, что он мог быть живой иллюстрацией к повести Уайльда – нет, скорее анти-иллюстрацией. Потому что – ты ведь помнишь, Томми, Делахэй был очень недурен собой, те самые ясные голубые глаза и золотистые волосы, - при всем внешнем сходстве он был, тем не менее, обратен герою Уайльда. В Дориане красота затмевала все, в Делахэе же это «все» полностью заслоняло его наружную красоту. Единожды признав, что Роберт Делахэй хорош собой, вы уже больше не думали об этом, потому что обращались к другим его качествам. Он был лидер – лидер не явный, не стремящийся к пьедесталу злобный честолюбец, как Фаулер, но и не холодный интриган, как Мензье. Он был лидер по внутреннему ощущению, тот лидер, который выводит заблудившихся в темном лесу путников и не требует себе награды. Вряд ли он сам тогда подозревал об этом своем качестве – у него был вид человека, которому более не к чему стремиться. Ему довольно было быть префектом, с которым считались, и так же спокойно и естественно он стал потом «богом» нашего школьного «дома». Впрочем, это все ты и сам видел. Не знаю, зачем я пошел к полю, прямо по непросохшей мартовской грязи, увязая в ней и с чвяканьем вытаскивая ноги. Делахэй двинулся шагом мне навстречу, но футов за пятьдесят вдруг дал коню шпоры и понесся вскачь прямо на меня. Я замер, поняв, что Делахэй не собирается останавливаться… Томми, твое счастье, что ты близорук. Тебе не представить, каково это, когда на тебя несется всадник. Он кажется огромным и неудержимым. Это страшно, Томми. Делахэй проехал в дюйме от меня, обдав грязью. Я стоял на месте как пригвожденный; и только когда он повернул коня и спешился, выбрав участок посуше, я почувствовал, что ноги снова меня слушаются. - Страшно, Беннет? – с кривой усмешкой спросил Делахэй, подойдя. - А тебе? – неожиданно для самого себя произнес я. - Не страшно, - помедлив, ответил Делахэй. Потом уже другим тоном, будто поверяя сердечную тайну, сказал: - Только надоело. Устал». Далее текст шел прямо поверх ранее написанного – переправлено было жирно, темно-фиолетовыми чернилами поверх бледно-синих. Разбирать написанное стало не так удобно, но Беннет явно стремился к тому, чтобы текст поддавался прочтению – он старательно выводил слова и писал почти печатными буквами. Ни к селу, ни к городу Евгений вдруг вспомнил, что Беннет как-то просил узнать о судьбе некоего Джеймса Харткура, своего бывшего соученика по Харроу. Тогда Евгений добросовестно сообщил обо всем наверх, и на просьбу Беннета был получен отрицательный ответ. Вот этот замараный текст был, пожалуй, посерьезнее, чем просьба узнать о каком-то неизвестном англичанине. Следовало бы передать тетрадь компетентным экспертам – Беннет был как-никак хорошим агентом, работал когда-то в МИ5, и всяких штучек, пусть и несколько устаревших, в его арсенале было достаточно. То, что он, Евгений, эти штучки не нащупал, как ни изучал написанное, ничего не значило – он не был ни графологом, ни дешифровальщиком, он всего лишь рядовой оперативный сотрудник. Но отдавать тетрадь не хотелось – Евгений и самому себе не признавался, что чтения ждал с гораздо большим нетерпением и азартом, чем выходных или футбольного матча. «Дальнейшее, Томми, было словно и со мной, и не со мной. Знаешь, бывает, делаешь что-то - и будто смотришь на себя со стороны. Вот и я, Гай Беннет, сейчас будто со стороны смотрел, как темноволосый молодой человек медленно потянулся к Делахэю и, наклонив голову так, чтобы не удариться о козырек его шлема, поцеловал. Вот так это было, Томми. И гром не грянул, и небеса не разверзлись. И Делахэй меня не убил на месте. А губы его были твердо сжаты и только чуть дрогнули навстречу моим. Он не двинулся, а я целовал его так, будто выпрашивал последнюю милость перед казнью. Я не торопился, я обреченно закрыл глаза и изучал наощупь его лицо. Гладкие по-юношески щеки, озябшие на весеннем ветру, складка у уголков губ, дрогнувшие под поцелуями ресницы. От него слегка пахло одеколоном и едва слышно - весенней землей, еще холодной и едва отошедшей от зимы. Негнущимися пальцами я расстегнул ремешок его шлема, и он обнажил голову. Я поцеловал его лоб, ощутив губами выбившуюся мокрую прядь волос. Прошла вечность, пока Делахэй осторожно отстранил меня и я открыл, наконец, глаза. Его взгляд был устремлен куда-то мимо меня, к голым сиротливо торчащим кустам по краям поля. - Это ничего не изменит, - бесцветным голосом проговорил Делахэй. Пригладил растрепавшиеся волосы и надел шлем, аккуратно застегнув под подбородком. Я растерянно следил, как он садился в седло и разбирал поводья. А когда конь легкой рысцой понес его прочь, мне вдруг причудился едва ощутимый запах гари…Это было 18 марта**, Томми».