The Longest Pleasure

В общем-то, думал Евгений, люди за столетия не изобрели почти ничего нового. И прочитанные прилежнейшим образом две толстые книжки, данные ему Вероникой Алексеевной, это вполне подтверждали. Например, взаимоотношения тамплиеров, госпитальеров и королевских чиновников очень напоминали ему грызню между разными ветвями власти в западных странах – то, на чем часто играли его коллеги и начальство, выстраивая операции. Да и, что греха таить, в Советском Союзе такое тоже есть – Евгений, подумав это, испуганно оглянулся, прислушался к тяжелому сопению жены. Потом подошел к окну и плотнее задернул штору. Пользы и смысла в этом никакого, но все же… Не зря товарищ Ленин называл интеллигенцию вшивой, вдруг с собачьей злостью сказал Евгений про себя – сказал, будто доказывая что-то или же оправдываясь. Все зло от этого, от умников и их книжек. Если уж даже у проверенных и перепроверенных людей в голове проростают всякие разные мыслишки – что говорить об остальных? И ведь какие ядовитые книжки оказались – чем дольше Евгений их читал, тем больше ему казалось, что он будто проникает за внешнюю завесу событий, сам оказываясь там - на королевском совете, в Тампле, в каменном мешке, где семь лет томился Великий магистр опального ордена. С этим надо покончить, подумал Евгений после особенно громкого всхрапывания Люськи. Нервы ни к черту, он стал всего бояться, в воздухе ему везде стал чудиться едва заметный запашок гнили – словно где-то под полом издохла мышь или крыса. Но ведь не только в помещении – этот запах стал преследовать его и на улице. И на работе – хотя уж там-то, в бетонной коробке крыс из мира животных отродясь не водилось. Разве что из мира людей, вдруг подумал Евгений и ужаснулся своим мыслям. Крысы… и вот эти новые листочки мемуаров Беннета, которые он так и не отнес куда следует. Уж кому-кому, а ему должно было быть ясно с самого начала - у служащих там, где служит он, не должно быть личных тайн и какой бы там ни было второй потаенной жизни. Потому что рано или поздно потаенная жизнь заканчивается в подвалах большого каменного здания. Того самого, мимо которого обычные граждане и проходят-то с опаской, едва ли не втянув голову в плечи. Все! Все, сегодня же… Он глянул на слабо тикающий будильник, показывающий два часа ночи. Сегодня же он отнесет все листочки, пусть отправят в отдел графологической экспертизы, к дешифровщикам. Своя голова дороже! А влетит напарнику – так ему же, Евгению, лучше. Однако когда наутро он явился в квартирку, где жил Беннет, и сменил ночную сиделку, листочков в коленкоровой тетрадке не оказалось. Более того – даже переправленный кусочек был аккуратно вырезан. Евгению показалось, что деревянный пол уходит у него из-под ног – сиделка?.. Дуреха, конечно, но кто знает… В их организации ни один человек не был ни от чего застрахован. Беннет, однако, казался невозмутимым, и вся жизнь шла прежним распорядком. Евгений же проживал каждую минуту в таком напряжении, что ему казалось: еще немного - и он не выдержит и сам побежит писать объяснительную и сдаваться на милость. Удерживала только трусость – вступить в обтянутые кожей высокие двери кабинета генерала Р., предстать перед холодными навыкате серыми глазами, пронзительно взглядывающими из-под кустистых бровей. Он видел портрет канцлера – или кем он там был? - Гийома Ногарэ в книжке, у того были такие же пронзительные навыкате глаза... Придя домой дня через три после пропажи листков, он вдруг неприятно был поражен тем, какой убогой и обшарпанной показалась ему собственная кухня. И Люська, подогревающая на маленькой сковородке вермишель с котлетами, была такой же потрепанной – Евгений с отвращением смотрел на ее болтающиеся под засаленным халатом обвисшие груди, на усики над верхней губой и обвисшую кожу. И авоська с принесенным из закрытого распределителя пайком показалась ему чем-то вроде добычи мародера. А хуже всего было то, что это отвращение не прошло бы, даже будь у него роскошные трехкомнатные хоромы с бархатными шторами и старинной мебелью, ежевечерний ужин в ресторане гостиницы "Советская" и любовница в песцовой шубе - откуда-то Евгений знал это совершенно точно. Так точно, будто некогда уже имел и богатство, и власть - и все же оставался тем самым гаденьким служащим большой жестокой машины. Что, в конце концов, ему терять, сказал кто-то в голове Евгения? Эту кухню? Вермишель с котлетами? Эту чужую стареющую женщину? Или свои серые рабочие будни – даже до унылых обязанностей стража и сиделки при отставном двойном агенте его будни были похожи на работу старьевщика, вечно он копался в чьей-то чужой жизни, в чужих судьбах, выискивая грязь. Несколько лет назад Евгений пытался бросить курить, и вот тогда было почти то же самое – невнятное томление, тоска, злость. Но сейчас все это накрыло его раз в десять сильнее. Наверное, так страдают наркоманы без дозы. Во имя чего? Евгений махнул рукой на эти свои мысли, сбил на пол фаянсовую кружку с какао и потом долго с тупым недоумением выслушивал Люськину ругань, видел, как она ползала по полу с совком и тряпкой, собирая осколки и вытирая сладкую бежевую лужу. Смотрел на ее колыхающийся, обтянутый халатом толстый зад, а потом схватил жену за ворот и, почти бросив на стол, задрал на ней халат, спустил с себя растянутые спортивки... - Ой, сукин сын!.. да что… Ой!!! Чтоб тебя… Я жалов… Оййй! – выла под ним Люська. – Да что на тебя… Оххх! Кончив, он почти отшвырнул женщину и, не обращая внимания на ругань и всхлипы, пошел в комнату. *** Через пару дней Евгений стал замечать, что Беннет словно усох и теперь требовал вдвое большую порцию коньяка к обеду и ужину. Евгений несколько раз оставался с ним на ночь и слышал, как англичанин бредит во сне – на французском и еще одном, непонятном Евгению, языке. Как ни старался, Евгений не смог уловить ни одного слова, но впервые у него проснулось что-то вроде сочувствия к англичанину. Он откуда-то знал, что для того делиться своими воспоминаниями стало почти такой же сильной потребностью, как для Евгения - эти воспоминания читать. И с этого дня он уже не ожидал ежесекундно вызова в высокий кабинет; нет, конечно, Евгений не считал, что находится в безопасности - просто непостижимым образом вдруг разом успокоился. И вот в один из дней одна из книг, данных Евгению Вероникой Алексеевной, как бы невзначай осталась на письменном столе Беннета. Евгений выбрал ту, на обложке которой был изображен рыцарь с крестом на груди – Беннет успел немного выучить русский, но не настолько, чтобы читать на нем исторические трактаты. Книжка была намеком, знаком, который Беннет должен был понять, как опытный разведчик. А на следующий день Евгений старался оставлять подопечного одного как можно чаще – то вертелся на кухне, то уходил курить на балкон и высасывал там сигарету за сигаретой, стараясь растягивать процесс. Он чувствовал себя рыбаком, забросившим удочку и с тайным нетерпением ожидающего звона колокольчика, сигнализирующего о том, что большая сторожкая рыба решилась взять приманку. Пару раз у него, правда, мелькнула мысль, что, возможно, рыбкой является он сам… ...На четвертый день, отвозя кресло с англичанином в спальню, Евгений углядел на столе лежащую прямо поверх своей книжки коленкоровую тетрадь. У него едва хватило выдержки ничем не выдать себя; не смотря в лицо Беннету, он сухо пожелал англичанину спокойной ночи. Листочки были на месте. Совершенно непонятно, где Беннет их прятал до того – они не были ни измяты, ни сложены, словно просто стали на время невидимыми. А кроме того – прибавились новые листочки, все так же исписанные четко, темно-фиолетовыми чернилами. «Это случилось, Томми, незадолго до того, как ты приехал в Харроу. Стоял май, и крутилась в воздухе какая-то сумасшедшинка. Тогда, помню, кто-то из младших расколошматил стекло в одной из классных, на уроках учителя то и дело прохаживались по плечам линейками. Сумасшедшинка не минула и меня. После того поцелуя возле поля для игры в поло Делахэй, казалось, не обращал на меня внимания. Иногда я нарочно заигрывал в его присутствии с другими юношами или читал чувственные стихи Китса, или цитировал Уайльда. Он выдерживал все это стоически – вернее, я уже потом узнал, что он именно выдерживал это, а тогда Делахэй казался мне равнодушной холодной глыбой льда, никак не реагирующей на все мои жалкие попытки обратить на себя внимание. И это меня одновременно злило и приводило в отчаяние. Сейчас я осознаю, что в моем тогдашнем поведении было немало женского. Насколько же, Томми, этот чертов храмовник злил меня! Он был несокрушим, и вот эта бесчувственная несокрушимость Делахэя была, я это понимал, всего лишь отзвуком той несокрушимости, которой обладал когда-то Великий магистр тамплиеров. Не знаю, зачем, но вот именно тогда я намеренно стал провоцировать всех старших, и Фаулера в том числе. Однажды в душевой я словно невзначай погладил его по заднице – и Фаулер взвился до потолка. Он так двинул меня под дых, что я полетел к стене, поскользнулся и хлопнулся на пол. В душевой, кроме меня и Фаулера, были только младшие, а они не рискнули ничего предпринять – Фаулера уже тогда многие побаивались, ясно было, что он высоко метит. В общем, я остался сидеть в душевой на холодном кафеле, ловя ртом воздух, опасаясь, что сломал лодыжку, и проклиная себя за глупость и неудачливость. - Никому не сметь помогать ему, - напоследок бросил Фаулер. Младшие, опасливо оглядываясь на меня, поспешили разойтись. Мне было горько и противно, горько и противно до того, что я разрыдался как истеричка, стал в бешенстве лупить по белым кафельным стенам, разбил до крови оба кулака и потом долго смотрел, как капли крови розовеют, смешиваясь с оставшейся на полу водой, и медленно утекают в сливное отверстие. Становилось холодно, сидеть голым на мокром полу и ждать помощи мне совсем не улыбалось, и еще меньше хотелось, чтобы кто-то меня тут застал в таком виде. Под конец я решил попробовать встать, несмотря на боль в ноге и копчике. И вот в эту самую минуту послышались шаги – неспешные, осторожные. Я затаился, надеясь, что неизвестный просто пришел умыться и уйдет, не заметив меня. - Беннет?.. – раздался приглушенный голос. – Беннет, ты тут? Этого только не хватало – принес черт Делахэя, в самый неподходящий момент! В моей голове мгновенно созрел план, как его отвадить. - Как же ты долго не шел, дорогой, - томно протянул я, пытаясь принять соблазнительную позу. - Что с ногой? – не обращая внимания на мои старания, прежним ровным голосом спросил Делахэй. - Она уже прошла, едва явился ты, мой спаситель, мой прекрасный рыцарь, - продолжал паясничать я, чувствуя, что нога и правда перестала болеть. Делахэй мрачно взглянул на меня. На его скулах проступил багряный румянец, а в глазах появился острый опасный блеск. - Ты просто трусишка, - я постарался изобразить все презрение, на которое был способен. – Ты просто… Дальше я не смог ничего сказать – я вдруг увидел жутко близко яростную голубизну его глаз. Расширившийся зрачок расползся черным пятном в сильном расфокусе – то ли из-за бликов кафеля, то ли от навернувшихся на мои глаза слез. - Все вы, Капетинги, гордецы и глупцы, - проговорил он, едва не касаясь губами моих губ. - Ты этого хочешь? Ну что ж... Его руки легли на мои плечи, и он осторожно и властно уложил меня на пол, надежно прижав мои лопатки к холодным кафельным плиткам. А сам навалился сверху, разнимая коленями мои ноги. Я и сам не знаю, что на меня нашло – хотел ли я этого изначально, или кураж от разлитой в воздухе майской сумасшедшинки завладел мной. Я обхватил ногами узкие бедра Делахэя и вцепился в рубашку, натягивая его на себя. Я и по сей день убежден, что был у него первым, как и он был первым, кто по-настоящему имел меня. Я по сей день закрываю глаза и вижу эту жуткую и кружащую голову голубизну, в которую опрокидываюсь, и слышу прерывающийся шепот «Не смей закрывать глаза, смотри на меня… не смей…» А сам шепчу его имя - но убей не вспомню, шептал я тогда "Жак" или "Роберт", или по очереди то и другое. Смотреть ему в глаза, пока он двигался во мне, разрывая болью и обжигая желанием, было жутко – словно с меня дюйм за дюймом сдирали кожу. Он брал меня как завоеватель, грубо и напористо - и вместе с тем это было потрясающе, это обнажало все покровы и не оставляло места лжи. И словно разом с меня свалился весь груз вины за само мое существование, той вины, которую я подсознательно ощущал с самого появления в Харроу, с начала своих снов. - И все же – почему ты тогда сжег меня? – спросил Делахэй, когда все закончилось. Я сделал вид, что не знаю, что сказать, я обнял его за шею и прижался губами к его щеке – только бы ничего не сказать. И без того моя душа трепыхалась в его кулаке, как птичка в кошачьих когтях - хотя он не был похож на кошку, в нем вообще не было ничего животного. Сказать – означало навеки предать себя ему. - Пошли, одевайся, - скомандовал он, поднимаясь. Кое-как мы привели себя в порядок и поодиночке вышли из душевой. Я немного прихрамывал, но, в общем, был в порядке, к тому же хромота помогла скрыть то, что ходить мне было не слишком удобно, и я был, верно, похож на кавалериста-новичка. Черт возьми, Томми, почему я не сказал всего ему еще тогда? Ведь это я, я, а не он, был трусом. Я постоянно прятал свою трусость за цинизмом и пренебрежением ко всему «глубокому», как с презрением говорил я. Я цитировал Уайльда, «циник это тот, кто знает цену всему и не видит ценности ни в чем», эту избитую фразу, прибежище всех трусов, которые не удосуживаются проникнуть за поверхностную пленку слов и смысла. После того мы… не знаю даже как это назвать. Называть это связью было бы правильнее всего – исходя из первоначального значения слова «связь». Но жаргон светского общества придал этому понятию такой пошлый смысл, что его глубинное и настоящее значение почти утрачено. Но еще хуже было бы назвать это «романом» или «свиданиями». Мы встречались где попало, и каждый раз мне было мучительно мало его, его взгляда, прикосновений, его плоти - и в то же время я боялся не выдержать и поддаться ему слишком сильно. Между нами не было нежности, не было смешных словечек, не было ласк в общепринятом смысле – нет, наша связь была сродни связи эфебов Древней Греции. Ахиллес и Патрокл, Пелопид и Эпаминонд – вот о чем говорю я. Это была связь мужчин – я запоздало понял, насколько она отличалась ото всех других, какие были у меня после того. Сейчас, на склоне лет я впервые осознаю в полной мере, насколько сильно я после того стремился к такой же вот сухой мужской связи. Я искал ее, а вместо нее жизнь подбрасывала томных и расслабленных юношей разного возраста с блудливыми взглядами продажных девок, или алчных сладострастников, идущих по телам своих любовников, как по трупам. В лучшем случае это была щенячья любовная восторженность, как у Харкурта. Последняя была немногим лучше, поскольку была по крайней мере искренней». Евгений отложил листочек и вытер лоб. Он и сам не ожидал, что этот рассказ пробудит в нем тоскливое мучительное чувство зависти. Зависти острой и тем более сильной, что он, сам того не желая, осознавал ее истоки. А ночью ему снова приснился каменный низкий зал – откуда-то зналось, что это было подземелье, тяжесть сводов ощутимо давила, многие тонны нависли над головой – камня, дерева, времени… Посреди зала он видел высокого мужчину в белесом балахоне, закованного в черные кандалы. И второго – в бархате и богато украшенной дорогим мехом и жемчугом шапочке на гладких золотых волосах. Они были врагами, но еще большим врагом им был он, чьим единственным слабым утешением была возможность встать между ними, столкнуть их в смертельном противоборстве… Евгений проснулся с противным металлическим привкусом во рту. Поплелся в ванную, открутил четырехлапый вентиль и долго слушал, как сморкался кран и лилась в раковину вода. Из зеркала на него смотрели потерянные пустые глаза; Евгений снова ощутил едва слышный запах гнили и тлена, преследовавший его в последнее время. И забивая, перекрывая гниль, до него донесся другой запах – гарь и сладковатая, тошнотворная вонь горелого мяса…