The Longest Pleasure

Душный август после прохладного и дождливого июля навалился как пуховая перина, примял, погреб город. Пыльные листья лип жалостно скручивались от жары. Беннет жару переносил трудно, несмотря на относительно здоровое сердце - все время брюзжал и жаловался, вспоминал провинциальный город, в котором жил скрытно и тихо первые несколько лет после побега в Советский Союз. Большой город давит, говорил Беннет, и единственным преимуществом большого города является возможность достать хороший бренди. И хороший коньяк. Евгений, сцепив зубы, кидал в стакан с толстым дном кусок льда и доливал дополна. Беннет выпивал это все не быстро, но и не смакуя – так, словно глотал лекарство. А потом откидывался на спинку кресла и смотрел в окно. Он теперь почти все время смотрел в окно, хотя что такого интересного там можно было увидеть? Серые стены дома напротив? Темно-серую мостовую да чахлую липу, которая изнывала от жары в своем высохшем земляном квадратике. А сам Беннет становился все более болтливым – однако болтал вовсе не о том, что интересовало Евгения. Англичанин мог часами длинно и сложно рассказывать о портных Сэвил-роу, у которых когда-то одевался, о галстуках и шляпах, которые покупал на Риджент-стрит. Он, и будучи здесь, в Советском Союзе, заказывал костюмы в Лондоне, и ему шли навстречу – приходил портной с каталогами, снимал с англичанина мерки и спустя какое-то время в квартирку на пятом этаже большого серого дома прибывал костюм. Так продолжалось и тогда, когда ноги отказали Беннету, и он перестал вставать с инвалидного кресла, перестал покидать квартиру. Костюмы висели в шкафу, прибиравшая в квартире сотрудница мысленно примеряла их на своего мужа, но, конечно, не решалась даже заикнуться об этом. Она только заботливо клала в карманы таблетки от моли и украдкой совала в шкаф листья ореха, привезенные с дачи. Жара длилась, и ежедневное угрюмое брюзжание и долгие разговоры англичанина становились все невыносимее. Евгению порой казалось, что Беннет теряет рассудок, и что он сам скоро последует за Беннетом. Жара… сводящая с ума городская удушливая жара превращала нервы в натянутые провода, грозящие коротким замыканием. То и дело он мысленно возвращался к запискам Беннета, в особенности к некоторым их фрагментам. Сам себе Евгений казался в это время занимающимся чем-то совершенно постыдным и недозволенным, но жара… жара сводила с ума и сшибала барьеры. «Я снова и снова вижу эту кладовую в старом учебном корпусе – помнишь, с деревянными этажерками, полными всякого хлама. Мне удалось раздобыть от нее ключ, и я привел туда Делахэя – он ни о чем не спрашивал, просто шел за мной по коридору, изрешеченному квадратами солнечного света, бьющего из высоких окон. Я ожидал, что он снова возьмет все в свои руки - как в наш с ним первый раз, в душевой, спокойно и властно. Но он молчал, остановился напротив меня и молча смотрел куда-то мне между бровей. И тогда я сам стал раздевать его – белая рубашка для крикета, костяные пуговицы проходили в петли плохо и я, расстегнув первые три, стянул ее с него через голову. Он не противился, поднял руки, помогая мне, но все так же молчал. В кладовой было тихо как в гробу, и мое дыхание казалось мне самому громким, как работа паровой машины. А вот сердца я почти не ощущал, словно оно забыло, как биться. Я развязал галстук, которым он, как и многие старшие, подпоясывал брюки для крикета, расстегнул пуговицу и обеими руками потянул его брюки вниз. Он стоял передо мной обнаженный, стоял как статуя – прекрасная мраморная статуя, и его кожа была холодна как каррарский мрамор. Тогда я коснулся его губами – сперва шеи, потом спустился ниже, я опускался перед ним медленно и развратно как шлюха, профессиональную гордость которой задела холодность клиента. Касался кончиком языка его кожи, впитывая ее запах и сходя от него с ума, спускался к его чреслам, и, наконец, встал перед ним на колени. И только когда я стал ласкать его ртом, вбирая его в себя, урча и причмокивая как последняя шалава, он сдавленно застонал, и пальцы его вцепились в мои волосы. Этот раунд был моим, и Делахэй был моим. Моим… ведь это я заставлял его сейчас закусывать губы в тщетной попытке сдержать хриплый стон. В какой-то момент он схватил меня за волосы и вздернул вверх... Я ожидал, что он поставит меня раком и отымеет как портовую девку. Я, возможно, даже хотел от Делахэя грубости. Возможно, мне так было бы проще. Но вместо этого он взял мое лицо в ладони и поцеловал – бережно и нежно, будто я и впрямь был девушкой, а не парнем. Мы целовались долго, я даже не помню, Делахэй ли раздел меня или я разделся сам. А потом он меня обнял, будто пытался укрыть ото всего мира – смешно, я тогда уже не был младшим, я вытянулся и был даже чуть повыше его. Но в тот момент я почувствовал себя маленьким, хрупким. Он обхватил мой вздыбленный, уже лопающийся от желания член – как у него хватало выдержки? – и стал умело двигать рукой, подводя меня к пику. Я прижался бедром к его чреслам, стараясь двигаться так, чтобы тереться о его пах, чтоб хоть чем-то отплатить ему - пока не захлебнулся собственным воплем, едва успев закусить его плечо. Делахэй кончил на десяток вдохов позже – коротко ахнул и впился губами в мои, глуша вскрик. Потом мы сидели, обнявшись, и он лохматил мои волосы, накручивал их на пальцы, ерошил и временами касался губами моего лба. Это был первый и последний раз, когда я был так слаб с ним. Не знаю, чего он хотел в этот момент – представлял ли он меня женщиной или просто желал власти надо мной. Может, он желал отплатить мне за то, что я когда-то сделал с ним, его друзьями, с его орденом. Я даже думаю, Томми – не видел ли он во мне кого-то другого? Может, я напоминал ему – ему-Жаку де Моле, а не Роберту Делахэю – кого-то ОТТУДА? Полно, я ведь ничего о нем не помнил, а быть может и не знал. Я и по сей день не знаю…» На этом месте записи обрывались. Новых записей в коленкоровой тетради не появлялось, и в первые дни Евгений был этому даже рад: появилась возможность переварить, передумать прочитанное. Но шли дни, иссушающие и выматывающие, и Евгений снова вспомнил свои попытки бросить курить – приучил, приучил его Беннет. Посадил на свою жизнь как сажают на иглу. *** Из окна квартиры видно совсем немного – кусок дома напротив, кусок мостовой и полуживое деревцо. Но и всего этого Гай Беннет не видит. Он ждет – терпеливо, как рыбак. Он привык ставить приманки и удить людское внимание, человеческие тайны, скрытые пружинки, на которых держатся самые спесивые и самодовольные из человеческого рода. Он терпелив, особенно теперь. Пусть этот служака думает, что он, Беннет, выживает из ума. Бренди разъедает печень, пожирает мозг, но вот на умение ждать бренди не действует. Как и на воспоминания, которые остались его последней питающей жилкой. … Между ним и Робертом всегда, всегда, даже в самые лучшие их мгновения, оставалось что-то неперекипевшее. Как избыток химического реагента. Иногда Роберт принимался, будто невзначай, вспоминать что-то из ТОЙ, совсем давней их жизни. Называл имена, вскользь упоминал какие-то незначительные подробности. Сперва Беннет почти не обращал на это внимания, но вскоре это стало колоть, как колет попавший в ботинок крохотный камешек. Чего хотел Роберт, чего он этим добивался – показать, как хорошо он все помнит? Показать, что у него есть на Гая… или на Филиппа?.. узда и управа? Или он таким образом поддерживал необходимое напряжение, сродни электрическому? Это не было невыносимым, но это мешало и раздражало. И это стало толчком… Он решил порвать с Робертом. Ничего не объясняя, просто развернуться и уйти – втайне надеясь, что Роберт будет умолять его. Роберт… Роберт… В записках Беннет предавал всех – подлинные имена, подробности личной жизни. Не мог он только вместо «Делахэй» написать «Роберт»- то имя, которым, вопреки всем школьным традициям, звал своего врага, любовника, мучителя, когда они оставались наедине. Робертом Делахэй был только для Беннета. Это имя было, что называется, для внутреннего употребления. Они расстались сухо и спокойно. Почувствовал ли Роберт облегчение – этого Беннет не знал. Однако после их расставания Беннету стало казаться, что Роберт разом сбросил с себя весь груз пяти веков. Он стал обычным юношей-школьником, с удовольствием играл в крикет – «Игры полезны большевикам, - поддел он как-то Джадда, который в очередной раз развел антимонию по поводу бессмысленности системы паблик скул. – Они воспитывают коллективизм ». Роберт играл в поло, ездил верхом, носил цветные жилеты и стоячие воротнички с отогнутыми уголками, и охотно участвовал в напыщенно-торжественных сборищах «богов» - так, словно и не было этой истории, и не был он никогда магистром тамплиеров. Очень скоро даже самому Беннету стало казаться, что и не было никакой ТОЙ жизни, и что ничего особого между ними не было – легкая интрижка, приятная и ни к чему не обязывающая. Кто-то или что-то отпустило его, и ушли странные мучительные сны. Осталась только та невидимая, надежная поддержка, которую Беннет всегда чувствовал. Хотя с чего бы Роберту его поддерживать? Роберт все время был в стороне, он был «богом», они сдружились – Томми говорил «спелись» - с Баркли, Роберт был своим в школьном обществе, был там рыбой в воде. А он, Гай Беннет, все более отстранялся от этого самого общества – крепла его дружба с Томми Джадом, дружба двух изгоев. Правда, Беннет и самому себе не признавался, что целеустремленность марксиста Джадда порой вызывала у него что-то вроде зависти – тогда Беннету казалось, что он просто пристал к Томми, как репей, чтобы разделить его горькую и гордую участь изгоя, разделить, не имея на то особых оснований. …Рыженький веснушчатый Мартин повесился после того, как преподаватель застал его с другим парнем в той самой кладовой в старом корпусе. И после этого Роберт пришел к нему, Беннету, в дортуар. Он лежал и читал, когда Роберт стал говорить ему что-то об осторожности - лежал и читал, подчеркнуто игнорируя озабоченный взгляд Роберта. Неужели он так быстро забыл все, что было? Каких-то пары месяцев хватило?.. И почему, черт возьми, он так четко помнит обо всем сейчас? В самом деле, он, Беннет, не хотел быть изгоем, о нет! Он ведь так хотел стать «богом», он рассчитывал на это, он видел себя в цветном жилете. И, если уж совсем честно, – его выходка во время школьного парада, когда он явился на плац в мятой форме и расхристанным, была частью многоходовки, результатом которой должно было стать устранение с поста капитана «дома» негодяя Фаулера. Интриги… - разве изгои занимаются интригами? Тогда Роберт прикрыл его. Беннет словно наяву увидел библиотеку, собравшихся «богов» и префектов, и кинувшегося к нему Роберта. Тот исследовал потертый, с неначищенной бляхой ремень Беннета и коротко определил наказание в шесть ударов. Немного, Фаулер явно рассчитывал на более жестокое наказание. А Баркли вздохнул с облегчением. Но Беннет уже давно взял в привычку высокомерие и считал себя неподвластным суду. Он ощутил себя королем. По его настоянию они остались в комнате втроем – он и «боги», Баркли и Делахэй. - Я думаю, вам следует знать, - медленно, растягивая слова и прохаживаясь взад вперед, сказал Беннет, - если на мою задницу придется хоть один удар трости Фаулера – я немедленно пойду к мистеру Фергюсону и предоставлю ему список фамилий всех, с кем я занимался ЭТИМ в течение последних трех лет. Как он кинулся ко мне в ярости – снова эта полыхнувшая смертельная синева его взгляда. А я что-то сказал ему об умении проигрывать. Я снова выиграл. Снова. Как и тогда, пять сотен лет назад. И снова я выиграл ударом ниже пояса – только сейчас мой удар был еще подлее. В сущности, любовь юного Харкурта и его, Беннета, любовь к Харкурту помогла ему не стать окончательным подлецом. Конечно, Беннет попался снова – возненавидевший его Фаулер был не из тех, кто сдавался и бросал начатое. Беннет не смог второй раз шантажировать Баркли и Делахэя – это грозило неприятностями Харкурту. Он вытерпел все положенные удары – Роберт бил его безо всякой пощады, как заклятого врага, вкладывая в каждый удар столько ярости, что Беннет опасался – еще миг и воздух вокруг них вспыхнет. Шелестение отвлекло Беннета от окна. Евгения в комнате не было; очевидно, капитан службы безопасности - или как он там у них именуется? - выбрал момент, чтобы перечитать его писанину. Беннету подумалось вдруг, что он зря затеял всю эту рыбную ловлю, зря взялся интриговать капитана Зарокова. Но что делать со снами? От них не помогают бренди и коньяк, от них не спасает ничто. Поэтому он должен узнать… - Я так до сих пор и не знаю, спал Делахэй со мной оттого, что предпочитал мужчин или оттого, что предпочитал меня, - произнес он не очень громко, но отчетливо. Шелестение остановилось. - С Баркли я не спал, так что ему бояться разоблачений было вроде бы не из-за чего, - продолжал Беннет, слыша за спиной осторожные приближающиеся шаги. - Но Баркли был карьерист и очень ратовал за честь «дома». Поэтому такими, как Баркли было легко манипулировать. Знаете, мистер Зароков, отчего я так хорошо умел втираться в доверие? Натренировался на Баркли и подобных ему, на продуктах той системы, которой был порожден и я сам. Впервые он обратился к Евгению по фамилии – до этого говорил просто «капитан». - Харкурт не сделал ничего, чтобы избавить меня от позора, от которого я хотел прикрыть его. После всего этого он стал меня избегать. Система. Эта же система вживляла в головы всех мало-мальски думающих людей такую ненависть и пренебрежение к себе, что ее с легкостью используют в своих целях и так же легко предают. Максимум на что способны даже лучшие – как Томми, - это умереть за какую-то красивую, отвлеченную идею. Только когда Харкурт смолчал и не защитил меня, я понял, что мог чувствовать Роберт… или Жак. Я сам оказался под судилищем. - И уж конечно такие как Фаулер, Баркли, Делахэй, были наиболее качественными продуктами этой системы, - закончил Беннет, все так же не отрываясь от окна. Капитан слышал его разговор с журналисткой. Капитан читал записки. Нет нужды дополнительно пояснять капитану, что он, Беннет, имел в виду. – Любая система существует только для того, чтобы плодить циничных или же глупых. В этом ее цель, смысл и задача. Любая система, капитан. Евгений и сам не ожидал, что все в нем настолько всколыхнется против этих слов Беннета. - А что стало с ними потом? – вырвалось у него. Прозвучало это как-то совсем глупо и по-детски, но англичанин и ухом не повел. - Насколько я знаю, Фаулер связался с молодчиками Мосли* и отсидел какое-то время в Брикстоне, - охотно, как показалось Евгению, ответил Беннет. – Баркли и Мензье чем-то занимаются в министерстве иностранных дел – вероятно, подавали сперва надежды, а затем бифштексы. Харкурт уехал куда-то на восток, по-моему, в Индию. Томми Джадд был убит в Испании, куда поехал воевать за республиканцев. Про Делахэя я точно не знаю – очевидно, до сих пор протирает штаны где-нибудь на тепленьком местечке. Удивительно, как судьба уводила его от малейших слухов, от малейшего клочка информации о Роберте. В тесном мирке британского истеблишмента, где все друг о друге знали не хуже провинциальных кумушек – вплоть до марки авто и фамилии портного, - он ничего не слышал о Роберте Делахэе. Ни когда работал в Би-Би-Си, ни позднее. Словно этого человека никогда не существовало.