The Longest Pleasure

Поливальные машины по этой улице обычно не ездили. А тут – то ли воды в бочке поливалки осталось много, то ли шофер решил поразвлечься - машина прогрохотала по брусчатке, ее мощная струя гнала листву, пыль и песок, а позади оставались глянцево-черные, блестящие от воды булыжники мостовой. Где-то впереди по улице послышались взвизгивания и смех. Евгений вдохнул свежий, не по-летнему пряный влажный воздух. Был август, но уже едва заметно пахло осенью. Лето шло к концу, и чувствовался конец во всем – в том, как устало капали с кустов капли воды, как нехотя подсыхали булыжники. И смеется, налит, початок смехом желтым, как летний зной. Снова август. И детям сладок смуглый хлеб со спелой луной. - раздалось вдруг. Голос был молодой, еще ломкий, еще со щенячьим восторженным подвизгом. И обладатель голоса, в клетчатой тенниске и подстреленных брючках, был ему под стать – вихлястый, помесь дон-кихота и ветряной мельницы. Черные глаза горят, темные волосы вьются «гнездышками» и то и дело падают на высокий лоб, а руки, худые и длинные, живут своей жизнью, взлетают вместе с голосом. Жизнь в язву превратит любовь так рано, и хлынут кровь и чистый свет из плена; в ней, как в щели, гнездо среди тумана найдет немеющая Филомена. Стихов Евгений почти не знал, кроме некоторых заученных в школе - «Выпьем, добрая подружка бедной юности моей!» А эти стихи были другие – а может, он слышал их сейчас по-другому? И конечно, перед чернявым юношей на парапете у высокого подъезда одного из старых домов сидела девушка в летнем ситцевом платьице. Она сбросила балетки и слушала юношу с улыбкой, чуть наклонив головку и покачивая босой ногой. Чтобы знал я, что все невозвратно, чтоб сорвал с пустоты одеянье, дай, любовь моя, дай мне перчатку, где лунные пятна, ту, что ты потеряла в бурьяне. Нужно было идти, а Евгений все стоял и стоял, не в силах тронуться с места. Неясно, что именно так подействовало на него – то, что он узнал и с чем шел сейчас к англичанину, стихи, которые читал юноша, или что-то смутно знакомое в чертах самого юноши, - но капитану Зарокову впервые в жизни до собачьей воющей тоски захотелось вернуться в свои голодные юные годы. Когда едва отгремела война, когда и земля, и небо казались такими же чистыми и умытыми, как сейчас эта мостовая после поливальной машины. Его заметили – девушка показала на него подбородком, и Евгений даже издали почувствовал, как она напряглась. Она что-то совсем тихо сказала своему спутнику, тот прервал чтение на полуслове и обернулся. И обостренным сейчас восприятием Евгений увидел себя их глазами – не старый и не молодой, плешивеющий и слегка обрюзгший, с простым, как три копейки, лицом и носом картошкой. В учреждении, в котором и которому он служил, таких было большинство – не выделяющихся, серых, никаких. Чтоб никаких «особых примет», ничего особенного. И в жизни его до недавнего времени никаких «особых примет» не было. Пока не началась эта история… чтение записок, книги, беседы с Вероникой Алексеевной. И странным, но каким-то не просто уместным, а очень нужным, необходимым мазком во всей картине были эти юноша и девушка со стихами – немыслимые и почти невероятные ранним утром в большом городе. …Юноша, не найдя, видимо, в Евгении ничего стоящего внимания, снова повернулся к девушке. И снова зазвучал его чуть завывающий ломкий тенорок. Сливаются реки, свиваются травы. А я развеян ветрами. Войдет благовещенье в дом к обрученным, и девушки встанут утрами и вышьют сердца свои шелком зеленым. А я развеян ветрами. - Простите, молодой человек… - Евгению пришлось сделать над собой нечеловеческое усилие, чтобы унять дрожь в голосе и сделать тон как можно более беспечным. – Вы не могли бы сказать,.. чьи стихи вы только что читали? - А вам зачем, гражданин? – неприязненно спросила девушка и покосилась на матерчатую сумку в руках Евгения – оттуда стеклянно звякнуло. У девушки была короткая стрижка - русые волосы едва прикрывали аккуратные ушки, - круглое миловидное личико и серьезные серые глаза. - Аня!.. – укоризненно глянул на нее юноша. И, повернувшись к Евгению, проговорил отчетливо, словно диктуя: - Фредерико Гарсиа Лорка. Великий испанский поэт-интернационалист, убитый фашистами в Гранаде. - Федерико, - поправила его девушка. *** Беннет уже позавтракал, уже сидел у окна, на своем постоянном месте и, противно обычному, даже не взглянул на принесенные Евгением бутылки бренди Только сейчас Евгений заметил, как сильно изменился англичанин за последнее время – черты лица словно стали мягче, определеннее и чище, словно по ним прошлись шлифшкуркой и отбелили. Осветлили, поправил себя мысленно Евгений. Евгений ранее не замечал этой перемены, поскольку был очень занят, он искал – путей, способов, ходов. Сунуться наверх с прямым запросом о Роберте Делахэе – этого он сделать не мог, да и не хотел: неожиданно все, что касалось Беннета, приобрело для него необыкновенное значение, сделалось как будто его собственностью, посягательство на которую он бы не потерпел. И он нашел - и ходы, и способы. Неважно было, что найденные пути были небезопасны для него – это уже не имело значения, его вела словно какая-то непреодолимая сила, и все помимо достижения цели стало словно бы несущественным и несуществующим. И даже сам Беннет на это время для Евгения как будто потускнел как старая переводная картинка, и почти исчез. Каждодневные обязанности Евгений исполнял как автомат, почти не замечая своего подопечного. И тот, словно почувствовав это, перестал даже брюзжать – сидел тихо, смотрел в окно. И ждал. Было ли сегодня что-то особенное в облике капитана или просто восприятие у Беннета было обострено, но он вдруг заговорил – продолжил свой рассказ так, будто прервался всего на пару мгновений, на глоток воды. - Когда Дэлахэй бил меня… Я думаю, он стремился избавиться от ненависти, которая переполняла его, мешала дышать. Сжигала его изнутри. Вы думаете, он был лучше меня, мистер Зароков? Я хотя бы прожил жизнь свободным, я жил как хочу, я разбил голову условностям и насмеялся над ними, я видел мир и мир видел меня… Беннет говорил и говорил – слишком громко, слишком артикулируя, будто исполнял некий не совсем приятный долг. «Пип-пип-пип. Говорит Москва. Московское время восемь часов», - раздалось из радиоточки. И массив звуков, чужого языка, чужого города, чужой жизни обрушился на Беннета - с улицы послышалось громыхание хлебовозки, донеслись резкие женские голоса, из радиоточки полетел бравурный марш с каким-то залихватским приплясом. Звуки прихлопнули англичанина, как свернутая газета – муху. Беннет замолчал. Но, словно собравшись с силами, продолжил – ожесточенно и почти зло: - Из него определенно вышел отвратительнейший образчик благопристойного британского джентльмена. Ничтожество. Сейчас он наверняка отпустил усы, обзавелся женой, парой дочек с бантами в волосах, раздобрел… Ах нет, Делахэй же был спортсменом! Значит, поддерживает себя в форме – поло, крикет, клуб по вечерам и шлюхи пару раз в неделю…Вы думаете, он был лучше меня? – выкрикнул Беннет. - Он не стал британским джентльменом, мистер Беннет, - холодно и раздельно произнес Евгений. – Не женился и не обзавелся детьми. Он не стал ничтожеством, мистер Беннет. Он погиб в конце августа сорокового. «В конце августа!» - крикнули голоса прямо ему в уши, и Евгений непроизвольно взглянул на отрывной календарь. 27-е августа… - В Битве за Британию, - не спрашивая, а утверждая, проговорил Беннет. И Евгений с удивлением заметил, что англичанин чуть улыбается, а лицо его светло… светло, будто освещено лучом прожектора. Сухие губы забормотали что-то, совершенно неразборчиво. - Он вел в бой эскадрилью и погиб как герой, - Евгений уже почти кричал, не слушая, что там шепчет Беннет. …yo me perdía por los aires… - донеслось до его слуха. Беннет на него не смотрел, его сморщенные губы шевелились, словно в беспамятстве. Наконец он поднял ставший неожиданно мягким взгляд на Евгения. - Томми Джадд погиб при Теруэльской операции. В 37-м. Его разнесло прямым попаданием, разорвало на кусочки… - сказал Беннет. – В Англию прибыла только горсточка праха. Его родственники отдали мне его записную книжку - последней записью там была строчка из Гарсиа Лорки. Сливаются реки, свиваются травы. А я развеян ветрами… - Вы знаете, как погиб… Роберт, мистер Зароков? – спросил вдруг Беннет. - Он… погиб как герой, - произнес Евгений, невольно повинуясь мягкому, но настойчивому взгляду. – Он… он сгорел в самолете. Англичанин кивнул, словно нечто подобное он и ожидал услышать. - Сгорел в самолете, - тихо, словно он разговаривал сам с собой, продолжал Беннет. – Сгорел. Вот почему пламя летело по ветру. С 1940 года – никаких снов. Только вот после визита журналисточки началось. И пламя летит по ветру. И слезы выедают глаза. Я не плакал, когда узнал, что Джадд погиб в Испании, что Харкурт после колледжа старательно смывал «позор» связи со мной, удачно женился и стал успешным адвокатом. - Я так боялся, что это был не он… - впервые голос англичанина звучал так просто, так тепло и так искренне. - Я так боялся, что ничего не было, что я все придумал. Что я не был королем, а он не был магистром тамплиеров. Я… благодарю вас, мистер Зароков. Я действительно очень вам благодарен. - С Робертом я говорил потом еще всего один раз. Уже после выпускных экзаменов - на следующий день он должен был уезжать из Харроу. Роберт сказал тогда, что так и не смог вполне избыть свою ненависть, - продолжал Беннет. В голосе его была теперь теплая умиленная грусть. - Мы любим будто впопыхах, но ненавистью мы наслаждаемся, говорил Роберт. Какие дураки! - Я не ответил ему тогда ничего, я словно потерял дар речи. Только смотрел в его глаза, и видел там отсвет костра. Неперегоревшую ненависть. - Он любил вас, - неожиданно для себя сказал Евгений. Он понятия не имел, откуда вдруг взялась в нем эта уверенность. - Я знаю, - очень спокойно ответил Беннет. – Но моя глупость… Когда мы расставались, он сказал, что ненависти в нем еще слишком много. И что для того, чтобы ее избыть, ему нужно будет… сгореть еще раз. Евгений почувствовал, что волосы на его затылке встали холодным ежиком. - Вы знаете, для чего нужны чудеса, мистер Зароков? – тон Беннета был мягок, но необычайно убедителен. - Вы знаете, какова функция чуда в наше время? Никто не знает доподлинно, для чего оно нужно, этого вам не скажет ни один современный мудрец. Да и есть ли они теперь, мудрецы? И за рабочую гипотезу принято, что чудо призвано помогать человеку выйти за границы себя. Разбить скорлупу и вырасти, стать больше, нежели скорлупа. *** Уходя от Беннета, Евгений все твердил про себя его слова о чуде. Надо будет спросить при случае у англичанина, кем это принята рабочая гипотеза и… что если содержимое скорлупы похоже на яичный желток, жидко и непрочно. Как собрать его, как заставить расти, как укрепить? Но слишком хорошо понималось, что сделать это, расспросить Беннета он вряд ли сможет. После того, КАК он добывал сведения о Роберте Делахэе… Такое не оставляют без внимания. Капитан Зароков не мог знать, что судьба его определилась окончательно совсем недавно, что генерал с кустистыми бровями получил совершенно невероятное донесение – мисс Оливия Добсон, та самая журналистка, которой разрешено было взять интервью у Гая Беннета, никогда не числилась ни в одном информационном агентстве, не нашлось ее и в штате ни одного издания Великобритании и США. Откуда она взялась, было загадкой, и никаких других сведений о ней отыскать не удалось – проверенная и перепроверенная ими девица как в воду канула. Всего этого Евгений Зароков не знал. Он шел по вечереющим улицам, сворачивал в переулки, не замечая – не желая замечать, - следующих за ним. … Несколько дней назад, движимый властным предощущением опасности, он велел Люське ехать к матери под Новосибирск. А проводив ее на вокзал, поехал в пригород, к знакомой деревянной двухэтажке. - Вам нужно исчезнуть, Вероника Алексеевна, - сходу выпалил он, едва оказавшись в забитой книгами знакомой комнатке. – Берите Алика и двигайте куда-нибудь, где вас никто не знает. Ненадолго, на пару месяцев. Слишком уж упорно их искать не будут, они не при чем, они никто - но Алика уже тягали в «высокий дом»… зачем парню портить себе жизнь? Уходя, Евгений оглянулся – старушка, сразу поверив ему, уже собирала кое-какие пожитки, укладывала фибровый старый чемоданчик. – А этот… канцлер Ногарэ, который погубил тамплиеров… Он перед смертью… раскаялся? Вероника Алексеевна застыла с какой-то кофточкой в руках, медленно подняла голову и взглянула на него, как показалось Евгению, виновато. - Нет, - ответила она, наконец, - он умер с убеждением, что все делал правильно. - Ну что ж… может, историки не все знают? – словно обращаясь к самому себе, пробормотал Евгений. – Прощайте, Вероника Алексеевна.