Ничего тебе, девочка, не осталось Кроме жгучего холода и скитаний. Лишь Игла из горящей на солнце стали — Отголосок далеких воспоминаний. Ты бежишь, примеряя чужие лица, Как волчонок, затравленный злыми псами. Ты хотела быть сильной, большой волчицей, Так учись понемногу владеть клыками.
Кодлак видит, что Эйла и девица вытворяют, думая, что никто не заподозрит. Но молчит. Вилкас ходит кругами, не решаясь открыть рот и все надеясь, что старик, наконец, поймает их, как щенят за шкирку и ткнет мордой в дерьмо, что они совершили. Но Кодлак молчит. Молчит и смотрит. И когда, наконец, он зовет Вилкаса к себе, говорит то, что Вилкас совсем не ожидал услышать. - У Ассаи хрупкие руки, заметил? В принципе, Вилкас должен быть удивлен и шокирован, но у него в голове вертится одна мысль, которую озвучивать он не особо хочет. - Но у нее ими прекрасно получается рыть себе могилу. И ржать. Вилкас выдыхает и немного успокаивается. Нет, мозги у старика еще совсем в пляску не вдались. Все вполне себе терпимо. А у Ассаи действительно хорошо получается рыть себе могилу. У нее руки в грязи, крови, а она ржет, как пьяница над пошлой шуткой. Вилкас понимает, что ее нужно “спасать”, пока она не увязла в собственном идиотизме и беспомощности, пока не попала в капкан, не поймала себя на крючок из несуществующих обязанностей. Ассаи загнала себя в лабиринт и оказалась в тупике. А может быть, и в жопе. Кодлак хочет, чтобы Вилкас дал ей сигнальный огонь или насильно повел к выходу. Уж как получится.***
Ассаи теперь сидит в стороне от всех, особняком, словно одинокое дерево в вырубленном лесу; в тени, картинно хмурится, кусает и без того потрескавшиеся губы, ершит волосы и трет шею. А еще говорит, что она задолбалась. И Вилкасу почему-то больно на это смотреть. - В задницу, - говорит Ассаи. – Я устала. Небо темнеет, наливается густой темной краской, все вокруг погружается в липкую мглу. Она трет глаза – красные и опухшие, она не спит, ну, если только немножко. - К чертям, - говорит она, не зло, не раздраженно, а действительно устало. Она усмехается хрипло, добавляет, протягивая, по слогам: - Со-бачь-им. Вечер подбирается, подбирается к ней, развязно, укладывается тенями по стенам и углам. На ее колени, как старый усталый пес. Фаркас подходит к ней, а она – ссутулилась, сгорбилась, чуть ли не свернулась на полу. - Все хорошо? – спрашивает Фаркас. “Да, конечно, Фаркас, лучше не бывает, сейчас я только немного поубиваюсь и снова буду ржать”. Но не говорит такого, только смотрит в его сторону и, отводя взгляд, вздыхает. “Эй вы, все. Смотрите, как мне плохо. Я за всех вас страдаю, если что”. - Задолбалась я, - говорит Ассаи; ее слова злые, отчаянные, а в голосе ни капли эмоций, кроме усталости. - Ничего особенного. - Знаешь, сестра, - голос у Фаркаса грубый, громкий, но интонация добрая, успокаивающая. – Сходила бы ты домой: отдохнула, забылась, и выспаться бы тебе. Девица улыбается, конечно же - устало, по-другому сейчас не может: - Я не хочу домой. И спасибо, выспалась. Фаркас ей не верит, и дело даже не в тенях под глазами и измученном виде, даже не в том, что он слышит каждую ночь, как она шатается по Йоррваскру, стучит стаканами, шелестит страницами книг, даже не в том, что она говорит тихо, надеясь, что ее никто не услышит: “Твою мать”. А в том, что начинает ему говорить. - У меня друзья были. Фаркас садится рядом и слушает внимательно, хлопает ее по колену - поддержкой, безмолвной и легкой; руки у него - ладони - тяжелые, большие, Ассаи вздрагивает от прикосновений - не от боли. Фаркас неуклюжий и нетактичный, но хороший друг. - Все будет хорошо, вот увидишь. Скоро все закончится. Она молчит, но кивает - серьезно, будто чувствует своей звериной чуйкой - да, скоро, все. Фаркас улыбается, еще раз хлопает ее, уже по плечу, и уходит, такой большой, глуповатый, но добрый Фаркас. Ассаи расслабляется, выдыхает глубоко и спокойно. Вилкас понимает, что он сейчас может стать нарушением ее, наконец-то, обретенного покоя, но все равно выходит из тени, делая вид, что она его не видела. - Кодлак хочет поговорить с тобой. Пойдем, - а в голосе наигранная беззаботность дрожит трусливо и ломко.***
Вилкас останавливается, преграждает ей путь и нависает над ней, осоловело моргающей – не понимает. Да и он тоже – не понимает. Но внезапно возникает желание воспитать щенка, чтобы тот стал боевым псом, а не жалкой шавкой. Эй-дура-прекрати-это-тебя-же-почти-не-спасти-от-собственного-идиотизма. - И? – Ассаи сглатывает, хлопает глазами, думает, куда бежать, в случае чего и продолжает не понимать. - Нет, - выдает Вилкас. – Даже не надейся.***
Когда девица входит в комнату, с кривой ухмылкой и не таким загруженным видом, Кодлак хочет встать, взять ее за шкирку и, хорошенько тряхнув, спросить, где она, чтоб ее, шлялась целый час. А потом проделать то же самое с Вилкасом. Но Кодлак ставит чашку на стол и, не смотря в сторону девицы, говорит: - Ассаи, я знаю, что вы с Эйлой задумали. Прекратите это, пока не стало слишком поздно. - Предполагаете, что… - Сядь, - перебивает он ее, все так же смотря исключительно на книжные полки. Она слушается, иронично ухмыляясь – садится. - Вы заигрались, - продолжает он. – Смерть Скьора – большая потеря, но шнырять… Эйла должна была понимать. - Это все… И он опять перебивает ее. Снова и снова. - Ассаи, у тебя живого места на теле нет, а ты стоишь в яме, которую сама же и роешь и ржешь, как идиотка. - Тогда мне уже нечего бояться, господин, - спокойно отвечает она. - Дорогая моя, я никому не господин, - смиренно произносит Кодлак. – Ты ведь можешь зарыть себя окончательно, - качает головой. - Кодлак, я уже в яме. Дайте мне спокойно досмеяться.Если страх заползает змей под кожу, Будь храбрей, не давай ему ранить больно. Ты когда-нибудь когти наточишь тоже, Ты когда-нибудь станешь, как птица, вольной. Между жизнью и смертью покров так тонок, Ты лишь тень, но о прошлом ты не забыла. Повторяй же молитву свою, волчонок, Ты судья им, ибо ты их приговорила...(с)Айрэ и Саруман.