Вы назовете ее безумной, вы назовете ее убогой, Сперва упрямой и безрассудной, а после ведьмой, проклятой богом. Как ни кляни, как ни зови, кровь жарче пепла от любви.
Она теперь снова бегает по Йоррваскру: семенит ногами, ищет, мечется, перебирает книги, ерошит волосы. Ищет, ищет, ищет. А Лидия ходит за ней, оглядывается беспокойно, смотрит жалостливо, в первую очередь на своего Тана, а потом на Вилкаса. Вилкас знает Лидию много лет. Она еще девчонкой носилась с мечом и шугала мальчишек, в том числе и его. Но Лидия – старый друг, которого он знает столько лет и видит, что здесь что-то не так. Он это и без нее понял, конечно же, да только все эти ее обеспокоенные взгляды, неуверенные движения дают понять, что тут, наверное, дела хуже, чем кажется. Кровь не дает спать. В голове жуткий вой: “Охота ждет, охота-охота-охота”. Что-то не так. Что-то будет. Плохое, ужасное, то, что чувствует и понимает зверь, но не Вилкас.***
Кого зовет она черной ночью, когда все звезды плащом укрыты? Зачем прогнать свои сны не хочет, зачем играет напев забытый? Как ни кляни, как ни зови, ярче рассвета пламя в ночи.
- Эй, смотри-ка, что за черт? – Эйла смотрит в окно и с каждой секундой ее глаза расширяются, а биение сердце – замирает, а потом, спустя пару мгновений, заходится почти в агонии, быстро-быстро. И этого Вилкас не может не взять во внимание. - Чего там? – Фаркас насторожен, он подходит к окну и замирает. Эйла срывается, с диким оскалом открывает двери. - Пошли вон, ублюдки! – глаза наливаются кровью, она рычит, смотрит по сторонам. “Много, слишком много”. Стражники смотрят настороженно, люди уходят подальше, не понимая, что тут забыли истребители вервольфов и как они попали в город. Йорлунд спускается с кузницы, тяжелой поступью, медленно, ко всему готовый. Кто-то из “Серебряной руки” улыбается, щурится. Эйла вся взъерошенная, напряженная, дикая. И все Соратники позади нее дышат рвано, скрипят зубами, а в руках нервно дрожит оружие. Еще раз – последний: - Во-о-о-н, - никто ее не слушает. - Молитесь хоть восьмерым, хоть девятерым богам. Сегодня ваш последний день, Соратники, - и обнажает лезвие своего меча. Эйла хватает его за шкирку, поворачивает к себе спиной и полосует кинжалом по его горлу. Кровь брызжет на остальных, горячая, красная-красная, окрашивает их белые лица. Он падает на землю – еще живой. Хрипит и тянет руки к своим людям, а потом получает еще удар – в затылок. - Кто следующий? А теперь уже нет дороги назад. “Нельзя пускать внутрь”. Вилкас встает у одной из дверей, Фаркас – у другой. Их действия – синхронные, словно отработаны годами: блок мечом – оттолкнуть, а теперь – замах, и враг падает с располосованной грудью, из которой стекает красная, густая и горячая кровь. Зверь облизывается. - Их много, много! – голос знакомый, но сейчас разобрать чей – он не может. И пытаясь это сделать, пропускает удар. Кулаком в подбородок – потеря равновесия, ногой в живот – сбивает с ног. Вилкас отлетает назад, открывая собой двери Йоррваскра. Он подставил их, подставил. Они заполняют Йоррваскр, как пчелы улей, роем, почти разом. Они давят их не силой, а массой. Фаркас следом, оттолкнуть парочку ублюдков, дать время брату, чтобы пришел в себя и взял в руки меч. И себя тоже - взял в руки. Полнолуние, они рычат и бьются с теми, кто истребляет таких, как они. Было бы символично… но нет, нельзя, нельзя поддаваться на зов, не сейчас, не так. Вилкасу кажется, что они бьются вечность. Вокруг него кипит и не думает заканчиваться бой. В мутном свете, в мерцающих кадрах, в мелькающих и пропадающих лицах друзей и врагов. Сейчас нет ничего, кроме как боя. Ему нужно драться - отчаянно, будучи уже не в силах, не чувствуя собственного тела, не улавливая собственных мыслей – он не в силах прекратить борьбу. Битва преследует его, обступает, душит страхом и гневом, утягивает в омут, накрывает тенью. Лица стираются, и уже не видя лиц, он слышит только нарастающий гул, шум, давящий со всех сторон, заполняющий все его существо, почти до физической боли. Пронзающий до мурашек вой, дикое рычание. Фаркас? Нет. Эйла? Она на улице. Сквозь пелену он видит что-то большое и темное, мысль посещает уже после того, как его отбрасывает в сторону колоны. От черного пятна летят люди. Ты же говорил. Ты же сам говорил. Все схлынуло разом.***
Свежий воздух резко наполняет легкие, как чем-то давно забытым, и тело вдруг наливается тяжестью, когда он пытается дернуться. - Очнулся, - шепчет голос совсем рядом. – Очнулся! Позовите… кого-нибудь… - отчаянно, дрожащим от беспомощности голосом. - Свихнулась? Очнулся? Внезапная тишина, перемежаемая лишь глухими отдаленными звуками, пугает его, сбивает с мыслей. Он пытается пошевелиться еще раз, не осознавая, что происходит, и что кто-то его держит. - Вилкас? Вилкас! – встревоженный, знакомый голос пробивается сквозь помехи. – Все кончилось, - на лоб ложится прохладная ладонь, и он с трудом пытается раскрыть веки. Рядом маячат два силуэта. Вилкас щурится напряженно, пытаясь их разглядеть. Паника. Страх, панический, жуткий охватывает его еще мутное сознание. - Эйла? – Вилкас пытается встать, но боль отдается во всем теле, в глазах становится еще темнее и он пытается дотронуться до нее. - Фаркас жив. Лежи. Расплывающийся мир приобретает очертания. - Лежи, - повторяет Эйла строго, но в этом, казалось бы, стальном и непоколебимом голосе отголосками звучит волнение. Он сглатывает, по крайней мере, пытается. В горле сухо, а мышцы не хотят слушаться. - Эйла, Код… - голос срывается, и сделать он тут ничего не может. Но ждет ответа. Ждет, а в ответ тишина. - Кодлак? – вопрос, требующий ответа. А в ответ на него – тишина. - Мы, Вилкас… их было много, они забрали осколки и, Вилкас… - Эйла дрожит, как дрожит и ее голос. Нет. нет. нет. - Кодлак мертв. Внутри что-то ощутимо падает вниз. И это заставляет открыть глаза и резко сесть. Плевать на головную боль и тошноту, на вкус крови во рту, которую хочется выплюнуть, на все. А перед ним лежит Кодлак, сейчас оправдывающий свое звание Белая Грива как никогда раньше. Рия, почти рыдая, садится перед ним и держит за руку. Холодную, сморщенную ладонь. Фаркас – никакой, совершенно. Пустыми глазами смотрит на труп, кажется, ожидая, что тот все же поднимется, засмеется, взъерошит волосы и скажет им, что все они еще глупые щенки. Да-да, он делал так пару раз, когда они были детьми, любопытными, что же за задания у Соратников. Медведь пал и Кодлак, почему-то, тоже. Они же дети, маленькие, глупые, перепугались, кинулись к нему, а н встал, рассмеялся и надавал подзатыльников: “Глупые щенки! Куда вы полезли? А если бы вас убили?” а в голосе прорезалась отцовская забота. Может, на старости лет решил позабавиться. Ну же, ну, вставай. Но не встает, не смеется. Эйла сказать ничего не может. Не может сказать: “Крепись” или “Все будет хорошо”. Эйла такого сказать не может, поэтому молчит и, когда решается уйти, тихо бросает: - Я разгоню людей на улице. И уходит, тихо, до последнего не убирая руку с его плеча. Старик мертв и Совнгард его не ждет. На улице тихо, почти неслышно раздается: “Что тут?” и последующие шаги, быстрые, громкие. Она резко останавливается около него, поникше сидящего на лестнице, из рух глухо выпадает мешок и катится прямо к ногам старика. Вилкас зол, у него на плечах тяжелый груз, невысказанное ей, а сейчас отличный момент. - Где ты шлялась? - рыча, тихо, а ей плевать. Она садится на лестницу, ее не держат ноги, руки дрожат, как осины на ветру, а в красных глазах отражением плескаются искорки огня - теперь это только отражение, а не ее собственный. Озорно, играючи, они не понимают. - Где ты шлялась, когда так была нужна ему? - он не кричит, но голос его прорезается. Она в панике качает головой, осоловело ерошит волосы, в которых застряла пара сухих веток и листьев и переводит взгляд на него, осуждающий и жалостливый одновременно. - Где был ты? - слова тяжело падают ему на голову, заставляя ее опустить. Внезапно волосы оказываются в ее руках, крепко сжатыми, почти до боли, а ее холодный, мокрый нос касается его щеки. - Я отомщу, - шепчет она, почти губами касаясь его кожи. Лбом припадает к его разбитому виску, все так же крепко держа за волосы - не давая повернуть голову и заглянуть в глаза. - Мы справимся, - цедит она, а от нее невозможно несет паленым и дымом, а еще кровью и обреченностью, дикой и безумной. - Слышишь? За старика, за нас, - он чувствует, как она хмурится, как показывает его щетинистой щеке зубы - клыкастые, острые. - Ты мне поможешь, Вилкас, слышишь? - и он пытается повернуться к ней, посмотреть в глаза и сказать, что она - идиотка, но он с ней. До конца. А она берет и уходит. Резко встает, отворачивается и говорит, чтобы он отоспался, хватает мешок и уходит.***
Вы назовете ее порочной за звонкий смех и за яркость взгляда. Вы назовете … и лунной ночью, зажжете факелы. Вам так надо. Как ни кляни, как ни зови, кровь жарче пепла от любви.
Спать... Закрыть глаза, прислонить голову... Никуда не спешить, не слушать зов... Спать... Как же! Впереди похороны. Сейчас часа два. Не больше. Вилкасу безумно хочется завыть и разодрать пару глоток, но нельзя. Он садится на кровати, больно, раны все еще кровоточат. Как бы не начали гнить. Зелий не было, а может, и были, но никто о них не вспомнил. Не до этого. Коридор такой темный и тихий. Глаза сами собой закрываются, бессонные сутки наваливаются на плечи, пригибают, он проваливается в прошедшие пару часов. Перед ним слабо светится дрожащая паутина, такая же сейчас внутри него, и ее нужно расплести, распутать, снять. Сейчас не выходит. Слишком большая и липкая, он запутается еще сильнее. Большой зал сейчас пуст. Чист и светел. Вилкас оглядывается и застывает, удивленно смотря на светлые волосы, слабо светящиеся в полумраке. Ассаи, стоя к нему спиной, бережно раскладывает цветы: на каждое место кладет по большому бутону душистой пушицы. Она, не отвлекаясь, медленно идет на другую сторону стола, тихо напевая какую-то мелодию. - Что ты делаешь? - Вилкас подстраивается под неторопливые шаги, что получается плохо. Он почти спотыкается, нарушает тишину, но вовремя замирает на месте. - Я? - Ассаи удивляется, спокойно так, не оборачиваясь - Хороню. Вилкас наклоняется и заглядывает в ее глаза: зрачки расширены, сквозь них с трудом можно углядеть прозрачно-серую радужку. А еще она улыбается, немного лукаво, и продолжает раскладывать пушицу. Он трясет головой, теряется еще больше. Что здесь происходит? - Кого ты хоронишь? - Вилкас смотрит на шрамы и на улыбку, на мягкий и отрешенный взгляд. - А разве некого? - тихо уточняет Ассаи, глядя на большой букет пушицы у себя в руках. - Осмотрись. Прямо посередине стола, на стуле сидит Кодлак: бледный и хмурый, такой, как всегда. Он облокачивается на спинку кресла и держит в руках букет белоснежной пушицы с большими бутонами. Вилкаса пробирает дрожь, он останавливается прямо напротив и смотрит на мертвого старика. - Как спящий, правда? - спрашивает Ассаи, чуть прищурившись. Вилкас смотрит на Ассаи - беспокойно и непонимающе - и не узнает. Обычная Ассаи – Ассаи – безрассудная, Ассаи - щенок – прячется за яркой серой радужкой, и сейчас перед Вилкасом - сильная женщина. Волчица, выдрессированный пес, который любит тишину и покой. Пес, которого никто и никогда не видел, - с лукавым взглядом и мягкой, хитрой ухмылкой. Что с тобой происходит? - Что ты здесь делаешь? Она улыбается, и Вилкасу хочется разбить ее голову об стол за столь явное смирение в серых глазах. - А у меня есть выбор? – спрашивает Ассаи, в упор смотрит на Кодлака, словно он ей ответит. Ассаи читает на застывшем хмуром лице не высказанное не то Кодлаком, не то ей самой: “А достойна ли ты выбора?”. - Нам нужно забрать обломки, - внезапно начинает она. - На рассвете, успеть до похорон, - поворачивается к нему спиной, идет к выходу и замирает на первой же ступени. - Я не уйду без тебя. Вилкас кивает: “Да, на рассвете, но постой”. Подходит к ней, перебарывает странное желание прикоснуться и говорит, что выбор есть всегда. Она, конечно, тихо хмыкает. - Ты решаешь только за себя. И выбор у тебя есть, и это уже не мало. Главное, научиться правильно выбирать. Вилкас ее не понимает. И Ассаи это знает, ему, конечно же, не падала на голову ответственность за чужие судьбы. Он не должен был спасать Кодлака от Хирсина, а в итоге не спасти его вообще. Не успеть. Теперь все, что ей остается - это хоронить. Всех тех, кого она не спасла и не спасет. И себя тоже. Она хоронит себя здесь, в Йоррваскре, в тишине и спокойствии, потому что потом этого делать никто не будет. Ее труп не найдут в реке, его, скорее всего сожрут: рыбы, звери, драконы - не важно. И душу ее разорвут все существующие боги, которым она обещала служить. Что со мной происходит? - Тогда,– уверенно начинает Вилкас и хватает Ассаи за руку. Он тащит ее до жилых помещений, не оглядываясь. У самого порога Ассаи вырывается и останавливается. Она улыбается, сверкает серой радужкой из-под полуопущенных век, по-матерински прижимая к себе букет пушицы. Ассаи впихивает ему в руки цветы, целует в лоб и выталкивает за дверь, улыбаясь. И Вилкас просыпается у себя в комнате. Без боли и мучительного зова. Он встает, одевается и выходит на задний двор. Ранее утро, холодное и пасмурное. - Ты готов? - все так же спокойно, не оборачиваясь. - Всегда. Из пепелища, в котором все же оставалась маленькая искра, вспыхивает пламя.Вы назовете ее проклятой, вы призовёте ее к ответу, Но из огня, воспарив с закатом, она к нему полетит с рассветом… Как ни кляни, как ни зови, ярче рассвета пламя в ночи.