Say something, I'm giving up on you. I'll be the one, if you want me to. Anywhere, I would've followed you. Say something, I'm giving up on you.
Он разозлен на всех и вся. Он винит других в своей участи, понимая, что виноват сам, что сам опустил оружие, что перестал цепляться за жизнь. Но щемящее чувство в левой части груди заставляет раз за разом проклинать других, обходя стороной собственную вину. Он обозлен и не хочет бороться.***
Их всего пять. Пять стадий принятия неизбежного: отрицание, злость, торг, депрессия и смирение. Парень за эти полгода существования в состоянии живого трупа прошел их все. Он смирился с собственной судьбой, зная, что бороться дальше не имеет смысла. Да и не за что. Все, что от него требовалось – уже сделано. Он спас магический мир ценой собственной жизни, как и предполагалось, в принципе. Все вокруг строится заново, но уже без него. От него больше ничего не ждут – отслужился. Не надо стремглав бросаться на спасение мира, который не раз оказывал сопротивление его попыткам удержать его на трехногом табурете, пока он как капризный ребенок будет, хныкая и пихаясь, раскачиваться на стуле, норовя упасть лицом вниз. Пару раз у брюнета возникало желание бросить это неблагодарное дело – пусть этот сорванец падает, прямиком в жестокую правду, но не мог, все так же удерживая ребенка. Он же герой, Мальчик-Который-Выжил, Золотой Мальчик и так далее. Это имя ему до ужаса надоедало, въедаясь в мозг щипцами, собирая остатки здравого ума и терпения. Каждый раз, когда он хотел продохнуть после очередного тяжелого года наедине с этим ребенком, как только хотел расслабиться, тут же слышал новые крики из соседней комнаты. И каждый раз его звали по этому имени, которое он был готов уже проклясть. Скольким он пожертвовал, чтобы этот дурной мальчишка успокоился, чтобы перестал раскачиваться на этом шатком табурете? Вот именно. И больше он не может этого пережить. Так что в данной ситуации можно найти свои плюсы. В том, что он умирает ничего ужасного нет. Миллионы людей умирают, и ничего. Да, поначалу, парень не мог смириться с мыслью о собственном уходе. В ужасе наблюдал собственное тело, распластавшееся на холодных плитах Большого Зала, окруженное со всех сторон его близкими, скривившиеся от боли лица которых он никогда не забудет. Кое-кто уже было подумал, что легендарный волшебник уже мертв, поэтому заходился в рыданиях, наполняя и без того тяжелый воздух помещения протяжными воями. Позже, когда сказали – Поттер жив – вой прекратился, но от того не стало легче. Тело лежало, мадам Помфри суетилась, все судорожно выжидали. Шатенка, сидевшая рядом с телом, как могла помогала целительнице, при этом непроизвольно всхлипывая, то ли от счастья, что ее друг жив, то ли от боли, что тот по-прежнему не очнулся. Призрак, все это время сидевший неподалеку, мотал головой. Он был в недоумении. Он отрицал. Внезапно вспомнился разговор с сэром Николасом о превращении в привидение. Тот сказал, что испугался, не захотел умирать, и вот он тут, в замке – обречен на вечное скитание между двух миров. Гарри запутался – он жив, но он мертв. Его тело находится в мире живых, но его дух находится в мире… Или нет. Парень в недоумении оглядывался – если он призрак, то его должен кто-то видеть. Но его никто не видит, не слышит. Вот тут Гарри окончательно запутался. Все это кажется какой-то шуткой, странным сном, только он не может проснуться. Смыкает и размыкает веки, щиплет себя за предплечье – нет. Тут он понимает, что возможно его тело и душу расщепило при заклинании, попавшем в него. Он пытается себя как-то вернуть обратно в тело без души, думая, что это весьма бредово, но стоит хотя бы попытаться, и его попытки не увенчиваются успехом. Вот, он в палате, окруженный все теми же людьми. Он зол – почему они ничего не делают? Почему они не спасают его? Он множество раз жертвовал собой, ради них и мира, жертвовал собственным детством, собственным счастьем. Все тот же вопрос наполнял душу мага – скольким он пожертвовал, чтобы они были живы? Вот именно. А они лишь стоят и ничего не предпринимают. Они должны ему помочь. Они обязаны. Вскоре, осознав собственную циничность в суждениях, гриффиндорец принялся корить и жалеть себя, пытаясь сторговаться с судьбой, желая лишь пару дней нормальной жизни. Хотя бы для того, чтобы попрощаться, попросить прощения, уйти достойно. Торговаться за жизнь было бы слишком наглым, поэтому парень и просил всего день-два, да ему и нескольких часов хватило. Осознав, что судьба неблагосклонна к героям, он ушел в себя, погрузился в воспоминания о прошлой жизни, об ошибках. Стал изводить себя картинами смертей собственных друзей, еще раз напоминая себе за что он сражался и что потерял. Перед глазами проплывали холодящие душу сцены, в ушах стоял крики боли и звуки замертво падающих тел, плач и истошные вопли. Все это отрезвляло юношу, решившего вдруг, что он единственная жертва. Это было очень цинично с его стороны, ведь не он один возложил свою жизнь ради свободы и мира. Поэтому он смирился. Просто смирился, конечно не без боли вспоминая былые деньки, сознавая, что его ждет. Он был готов распрощаться со своей жизнью, обрести наконец своих потерянных так рано родителей, крестного, друзей. От этой мысли, пусть ненадолго, но становилось радостно. В том, что он умирает можно найти свои плюсы. Но была одна девушка, шагающая сейчас по промерзлым улочкам Лондона, задумчиво разглядывающую заиндевевшую брусчатку под ногами, идущую к нему в больницу, как всегда в полдень. Эта гриффиндорка с копной каштановых непослушных волос и глазами цвета корицы, заставляет себя, и парня заодно, переживать эти пять стадий заново, раз за разом теряться в своих желаниях, сомневаться в своих, казалось бы, правильных решениях, принятых уже давно. Каждый ее приход означал очередную агонию в душе, с которой не совладать – она заползает в легкие, стекая с ее похоронно-черного тренча, просачиваясь во все уголки палаты. Каждый ее приход означал очередную ложь, которая так и льется из ее натянутого все той же лживой улыбкой рта. Парень, сидя на кровати, подле своего тела, старался не смотреть на печальные глаза подруги, которая обманывала прежде всего себя. Проходила первую стадию отрицания, неприлично растянувшуюся на полгода. Несколько раз призрак пытался поговорить с гриффиндоркой, дабы поддержать. Сказать, чтобы она оставила всякие попытки, пытки и прочее, и жила. Чтобы позволила и парню, и себе пожить, пока есть такая возможность. Но девушка не могла его услышать, или почувствовать его присутствие, упрямо приходя каждый день, калеча свои чувства, отравляя свое сознание болью, лицезря собственное отчаяние.***
Широкие коридоры больницы были людны: целители в лимонных мантиях со знаком больницы Святого Мунго в виде скрещённых волшебной палочки и кости; взволнованные посетители, навещающие своих родных и близких перед праздниками; больные, которым было разрешено покидать свои палаты и наблюдать подготовку сотрудников госпиталя к Рождеству. Вокруг уже чувствовался дух приближавшегося праздника. Все возбужденно переговаривались, все вокруг сияло и блестело, освещая это место, часто действуещее подавляюще, наводящее тоску и тревогу, каким-то особенным светом. В общую атмосферу не вписывалась только шатенка, в очередной раз пришедшая к своему другу, в своем темном одеянии: черное пальто до колен, узкие черные брюки, заправленные в черные полусапожки на небольших каблуках, и никак сюда не вписывающийся вязанный шарф цвета грязного снега. Волосы бывшей гриффиндорки были собраны в небрежный пучок, открывая покрасневшие от мороза на улице уши. Все находящиеся в госпитале были знакомы с этой девушкой, весь персонал был с ней на «ты». Как и в предыдущие дни, девушка шла к лестнице, ведущей на пятый этаж, где находилась палата Гарри, ловя на себе сочувственные и порой неодобрительные взгляды. Единственным темным пятном она передвигалась по коридорам больницы, медленно стуча каблуками, смотря куда-то перед собой. Лицо было задумчивым, брови сдвинулись, образуя небольшую складочку между ними. В руках у нее был небольшой букет остролиста с красными ягодками вперемешку с листьями омелы – такой рождественский букетик. В ее руках он выглядел скорее траурным, нежели праздничным. Некий символ ее отчаяния и безысходности, созвучный сейчас с ее выражением лица. - Привет, Гарри, - вновь та улыбка, наполненная болью. – Как ты? Девушка стянула с себя объемный шерстяной шарф, видимо связанный Молли Уизли, и повесила на вешалку, стоявшую в правом углу комнаты, возле двери. Сняв свой тренч, с секунду помешкав, все же повесила следом, расправляя бежевый свитер – пожалуй единственная светлая вещь в ее образе. Призрак, сидевший в левом углу комнаты, на полу, раскинув ноги в сторону, внимательно наблюдал за подругой. Сегодня она какая-то иная. Более напряженная. Все ее движения и речи так и сквозят этим напряжением. - Знаешь, я принесла кое-что, - неуверенно начала бывшая гриффиндорка, - вот это, - ее руки протянули букет, показывая его безмолвному брюнету. Затем ее руки опустились, сама же шатенка обвела глазами комнату в поисках вазы. Наконец найдя ее в дальнем углу комнаты в стеклянном шкафу, гриффиндорка, вытащив волшебную палочку, прошептала над ней одними губами «Агуаменти», после чего ваза наполнилась чистой водой. Гермиона положила в воду букет и обернулась к брюнету. – Я приняла приглашение на должность в Министерстве, Гарри. Ее лицо помрачнело, глаза опустились, губы приоткрылись в намерении произнести еще что-то. Но они лишь беззвучно открывались и закрывались. Девушка судорожно перебирала в голове правильные выражения. Своими только сказанными словами она как-будто вынесла приговор, прежде всего себе. Подвела черту. Поставила точку. Где-то глубоко внутри, в самых темных закоулках своей души, она понимала, что брюнет рано или поздно покинет мир. Все это время она боялась признаться себе, не принимая во внимание никакие уговоры врачей и друзей. Не могла слушать больше Уизли, которые уже оплакали героя, преждевременно похоронив его для себя. Не могла смотреть на Джинни и Рона, которые были подавлены не меньше ее, но потеряли надежду. Сначала девушка злилась на всех, особенно на врачей, за их бессилие. Затем на друзей за их отчаяние. Потом на себя, просто так, не найдя причин. Для нее эти полгода растянулись на несколько лет, которые она провела в полуживом-полумертвом состоянии, на автомате выполняя ежедневные бытовые заботы, изредка выходя куда-то, помимо каждодневного похода в больницу, к Гарри. Время для нее шло мучительно медленно. Гермиона порой задавалась вопросом – почему она до сих пор это делает? Почему каждый день приходит, разговаривает с другом, который не может ей даже ответить, читает ему газеты, старательно обходит стороной темы, касающиеся семьи Уизли, которые уже отчаялись, а также темы его грядущей кончины. Потом безвольно шатается по улочкам Лондона, который хмуро и неодобрительно приветствует ее каждый день своим дождем. Идет в свою квартирку, расположенную недалеко от Косого Переулка, которую купила сразу после того, как закончились суды над бывшими Пожирателями, и штудирует древние талмуды, в поисках какой-либо информации о болезни Гарри. Она не понимала, почему лишь ей одной хватило сил остаться подле умирающего друга. Сказав эти слова, девушка уяснила для себя – она тоже сдалась. Внутри все переворачивалось, ей было нелегко. Она чувствовала себя предателем – винила себя. Но все это было выше ее сил, она больше не могла смотреть в эти остекленевшие, когда-то изумрудные, глаза. Она пыталась бороться, видит Мерлин – она пыталась. Ссорилась с доктором Сметвиком, еще месяц назад предложившим ей сделать смертельную инъекцию, уговаривала, снова ругалась, билась в истерике у всех на глазах, но только не в палате, где был Гарри. Позже уходила в себя, вспоминая былые дни, проведенные с этим парнем, пережитые неприятности, все трудности судьбы, которые они преодолели. В те поры, когда воспоминания накатывали на гриффиндорку, оставляя за собой лишь боль, она пыталась прийти в себя, успокоиться, но безуспешно. Ее мальчик, ее друг, ее Гарри умрет. Эта мысль билась в голове девушки, раз за разом заставляя ту рыдать, будто он в самом деле умер. Каждый день спрашивала себя: «А что если…? А вдруг…?». Но никто не мог ответить. Когда говорила со своими близкими, не могла сдержать слез, видя их слезы при упоминании имени брюнета. Уговаривала себя отпустить друга, дать тому умереть, понимая, что это неизбежно. Но не могла. Не бывает истинного отчаяния без надежды* – это она поняла давно. Что-то каждый день подталкивало ее идти обратно к Гарри, снова пытаться найти какое-то решение – это была надежда. В конце концов она дала обещание. Она не даст его убить. Будет бороться за его жизнь. - Но я все равно буду тебя навещать, - спустя какое-то время тихо произнесла Гермиона. Призрак, сидевший прежде на полу, поднялся и направился к девушке, сидевшей в кресле. Ей тяжело далось это решение – это он понимал. Тяжело приходить сюда, тяжело видеть героя таким… беспомощным. Ему тоже было тяжело. Он терялся в собственном желании уйти, как и в правильности этого решения. Когда наконец он принимал неизбежное, появлялась она, напоминая брюнету о том, что осталось в этом мире что-то, за что ему стоит бороться, даря призрачную надежду, которая отравляла и без того раненное сознание брюнета. Было такое чувство, что он умирал каждый раз, когда приходила она, улыбалась этой грустной улыбкой, сдерживала слезы, и переживал заново все стадии этого адского круга. Стоит ему мысленно смириться, тут же начинается все сначала. Он вновь злился, на этот раз на свою беспомощность. На то, что не может повлиять на собственную судьбу. От осознания того, что он, возможно, никогда не признается этой девушке в том, что он ее любит, что не сможет попрощаться, что не испытает взаимности, что не попробует всех радостей жизни, коих он был лишен ввиду этой проклятой войны, становилось плохо. Он знал, что спустя время, но девушка смирится с его смертью, успокоится и будет счастлива, но уже без него. Не он подарит ей это счастье. Не он будет с ней. Поэтому снова пытался сторговаться с Судьбой, взводя глаза к белоснежному потолку в мольбе, уговаривал хотя бы на несколько минут, чтобы сказать главные слова, не до конца понимая, для чего это его подруге. Но твердо знал, что хочет сказать их. Парень жалел, что слишком поздно понял, что испытывает нечто большее к подруге, нежели дружескую симпатию. Жалел, что слишком много не сделал, слишком многого не сказал. Даже сейчас – не может поддержать. Он понимал, что вряд ли что-то изменят эти слова, да и стоит ли говорить их, вываливать на нее правду, а потом уйти, без возможности объясниться, оправдаться. В конце концов девушка не этого ждет. Что она сделает с его признанием? Оставалось огромным вопросом. Судьба неблагосклонная штука. Она не дает шансов, не делает подарков, не благоволит таким как он. Она жестока и хитра. Определенно, это – женщина. Такая непостоянная и невыносимая. Что ему делать? Что он делает здесь? Почему бы его не отпустить или дать шанс – третьего не дано. Но судьба таки молчит, коварно при этом щурясь и растягивая узкие губы в ухмылке. - Ничего ты не понимаешь, Поттер, - шепчут губы, все так же усмехаясь. Парень не хочет, чтобы его подруга убивалась из-за него. Не хочет, чтобы жертвовала своей жизнью ради мертвеца, тело которого покинула не только душа, но и та самая надежда. Надежда на будущее, на счастливое будущее, где больше нет войны, где он наконец сможет вздохнуть полной грудью, с чувством выполненного долга. Тогда он будет твердо знать, что сам построил этот мир, чем пожертвовал и чем еще пожертвует ради него. Он построит этот мир для нее. Но он здесь, и его Гермиона не хочет уходить, не хочет опускать руки, все глубже увязая в отчаянии. Он этого не хочет – единственное, что он знает сейчас. Гарри прикоснулся к плечу Гермионы, сжимавшую сейчас его руку в своих ладонях, отрешенно смотря на противоположную стену. - Уходи, уходи, Гермиона, - прошептал Гарри, смотря на профиль девушки. – Я не хочу, чтобы ты жертвовала своей жизнью ради меня. Живи, пока есть шанс. Только уходи. Я не жилец, слышишь?! Уходи! – вновь взглянув на потолок, он уже обратился к нему: - Отпусти меня! – он кричал. – Я устал. - Ничего ты не понимаешь, Поттер, - шепчут губы, все так же усмехаясь.