«Маленькая Лотта думала: "Что я люблю больше — кукол, гоблинов, башмачки, загадки или платья? А может, шоколад?"»
Гастон Леру, «Призрак оперы»
Над крошащимися стенами в отдалении маячил замок — далёкая и зловещая цель под пеленой мрака ночи. Сколько времени у него осталось? Люк чувствовал себя так, будто шёл уже сотню лет; на ползучих ветвях цвели розы, и это был последний шанс разбудить принцессу, спящую в башне из слоновой кости на вершине стеклянной горы. Чем ближе он подходил к замку, тем плотнее становились заросли шиповника. Засохшие чёрные сучья, затягивающие стены убийственными шипами, царапали путника своими когтями, когда он продирался через их удушающие объятия. Капельки крови — его крови — блестели на их победоносных побегах, как бутоны роз, готовящихся расцвести. Один злой шип провёл по щеке, оставляя красный след за своим крючком. Он нетерпеливо оттолкнул его ударом тыльной стороны ладони, размазывая кровь, пока это не переросло в страстный засос. Свой пиджак он потерял в схватке с гоблинами. Несмотря на утверждение Джарета о полновластии над этими созданиями, Люк скептически относился к их существованию. Мелкие поганцы заявили о себе с удвоенной силой, выпрыгивая на него из-за низких стен и размахивая палками, на которых крепились странные сморщенные младенцы, выглядящие, как монстры с большими острыми зубами. Одному из монстров удалось цапнуть его, смертоносные зубы проткнули рукав и прокусили руку до крови. Пиджак сорвали, и когда они вцепились в него, ткань уже была заляпана кровью. Он убежал, оставив их драться на окровавленной одежде. Рукав по-прежнему багровел, а кожа начала покрываться коростой. Он осторожно дотронулся до неё и поморщился, когда слабые рубцы треснули и снова закровоточили. Маленький уродец не просто укусил его, он разорвал плоть своими зубами. — Чёрт подери, — пробормотал Люк, пытаясь остановить струйку другой рукой. — Что это за Лабиринт? Кошмарные рыжие чудовища, ямы в земле без выходов и мелкие твари, которые кусаются! — Первоначально Лабиринт был построен, чтобы удержать Минотавра, — ответил Джарет, шагая в ногу рядом с молодым человеком. Он был облачён в тёмно-красную блузку, оборки и кружева которой выглядывали из воротника и манжет чёрного кожаного сюртука. Алый плащ ниспадал с его плеч шёлковым водопадом, клубясь вокруг кожаных сапог и обтянутых бежевым бёдер. Элегантный королевский наряд только усугубил неприятное ощущение Люка от собственной грязной одежды, красный шёлк точно был насмешкой над кровавыми пятнами на его рубашке. Король Гоблинов цокнул языком при виде окровавленной руки Люка. — О, боже. Неужели это сделали мои подданные? — Да, — процедил Люк, раскатывая рукав, чтобы скрыть царапины. — Разве ты не поступил точно так же с Сарой, когда она проходила здесь семь лет назад? Джарет улыбнулся. — О, нет, — ответил он беспечно. — Саре потребовались гораздо более... убедительные меры. — Итак, сколько времени у меня осталось? — спросил Люк после минутного молчания, во время которого они шли бок о бок. Джарет не раздавал никаких рекомендаций, пока они проходили перекрёстки, он просто сопровождал молодого человека. — Смотри сам, — ответил король, указывая на часы, появившиеся в воздухе рядом с ними. Стрелки показывали семь часов и три минуты. — Знаешь, а ты продвигаешься лучше, чем я ожидал. Но, с другой стороны, я вообще ничего особенного не ожидал. Люк стрельнул на короля-фэйри злым взглядом. — Спасибо, наверное, — буркнул он. — Я долго просидел в ублиговине, так ведь? Губы Джарета дёрнулись. — В ублиете? Да, долго. — И ты явился, чтобы опять поглумиться? Швырнёшь ещё хрустальных шаров и натравишь на меня другого монстра? — осведомился Люк, останавливаясь, чтобы оглядеть три возможных варианта на перекрёстке. Он выбрал левый. — Не думаю, что ты оценишь мои кристаллы, — ответил Джарет невинно, хотя его губы изогнулись в недоброй усмешке. — Но если ты настаиваешь на монстре — пожалуй, я могу это устроить. — Нет, спасибо. Ну серьезно, зачем ты здесь? — Я король этого царства, — напомнил он небрежно. — Все тропы открыты для меня. — Ой, извините, ваше величество, — парировал Люк, чьи слова прямо-таки сочились сарказмом. Улыбка Джарета лишь растянулась шире, и молодой человек с трудом подавил желание заехать кулаком по этой удобной мишени. — Я хотел спросить, чем обязан чести вашего присутствия, и может ли покорный слуга смиренно узнать, за какие заслуги? — Что ж, поскольку ты спрашиваешь столь любезно, я проигнорирую твой соответствующий тон и отвечу на вопрос,— отозвался Король Гоблинов. — Потому что Сара не простит меня, если с тобой что-нибудь случится. — Ну, ты что-то припозднился! — огрызнулся Люк. — Или всё это — для тебя ничто? Джарет пожал плечами. — Это не более, чем те же опасности, с какими столкнулась Сара в возрасте пятнадцати лет, — ответил он, почти горько и угрюмо, как маленький мальчик, которому впервые в жизни не дали подарка. Тем не менее, его слова были подчёркнуты затаённым восхищением, как будто он восхищался ею против своей воли. — Тебя бы очень впечатлило, как она… укрощала чудовищ до послушных слуг, могла подружиться даже с самыми враждебными существами и низвела мой замок до простой кучи камней. Она очаровала даже моего садовника, сделав его влюблённым рабом! Самый больший вред, который ей причинили — это укус в руку от довольно грубой феи. Взгляд на неё как на деву в беде был бы для неё оскорблением. — И при этом ты всё равно отвёл ей место классической девы в сценарии беды, — заметил незадачливый режиссёр. — Советую тебе лучше ознакомиться со сказками, прежде чем выносить это обвинение, — легко ответил Джарет. Они подошли к паре дверей, каждую из которых украшал латунный молоток в форме уродливой гоблинской физиономии, щеголяющей большим медным кольцом. Одна физиономия закусила кольцо во рту, тогда как у другой оно было пропущено через уши. Дверные ручки отсутствовали. — Кажется, мы где-то пропустили одну, — заметил Люк. — Вот только, пожалуй, было бы затруднительно продеть кольцо в глаза. Так что, хоть я и не могу слышать или говорить зла, я всё ещё могу видеть его. Ответа не последовало. Когда Люк обернулся, Джарета не было рядом.***
Примерно на седьмую ночь Джарет ждал её за пределами библиотеки. Он был одет как джентльмен девятнадцатого века, синий шейный платок из шёлка обвивал его шею и был заправлен под пепельный жилет, который оттенял его льдисто-бледный цвет лица. Как всегда, он был обут в высокие сапоги до колен, натянутые на голубовато-серые бриджи. Только пряжки и украшения на сапогах и пенистом кружеве манжет противоречили моде 1800-х. Светлые волосы ярче выделялись на тёмном фоне платка-галстука, как будто феи просыпали лунную пыльцу на золотистые пряди и пролили звёздный свет на его голубые глаза. — Я подумал, что ты хотела бы увидеть сегодня что-нибудь другое, — произнёс он с улыбкой, загораживая двери библиотеки и провожая её мимо них. — Что же? — полюбопытствовала Сара, позволяя вести себя по коридору. — Увидишь, — сказал он лаконично, дразня своим отказом в ответе. Они вышли в вестибюль с септаграммой, исполненной из чёрного мрамора с золотом, каждый луч которой вёл к своей двери; не останавливаясь, он провёл её через вестибюль в большой зал, где висели портреты и картины. Сара остановилась перед портретом красивой седовласой женщины с глазами цвета индиго, что надменно взирали на неё сверху вниз. — Кто она? — спросила она приглушённым голосом, испуганная нездешней красотой изображённой персоны. — Моя мать. — Джарет стоял позади неё, его взгляд был поднят к высокомерным глазам нарисованной женщины. Сара невольно закоченела от его близости, но он не шелохнулся, чтобы сократить расстояние. Она ощущала его кожей, близкого и неестественно замершего, и обернулась, чтобы взглянуть прямо. Вид её потряс. Лицо Короля гоблинов было холодно, холоднее, чем она когда-либо видела. Это не было обычное бесстрастное, отчуждённое и нечитаемое выражение. Этот холод происходил от абсолютного отсутствия эмоций, как у кого-то, кто давным-давно стал равнодушен, оставив позади необузданный пыл ненависти. Голубые глаза были осколками льда на белом лице, губы бледны и сжаты в тонкую линию. Она никогда и ни у кого не видела такого холода. Она поспешно отвернулась к изображению, обескураженная исходящей от короля зимней стужей. Принялась с жадностью изучать портрет в стремлении забыть то, что увидела, и её ложный интерес вскоре превратился в подлинное любопытство. Она заметила сходство, не только снежно-ледяного оттенка кожи обоих, но и лепных скул и гордого выдающегося подбородка. — Красивая, — честно сказала она. Губы Джарета скривились. — Да, красивая, — признал он коротко. После его слов в зале наступила странная тишина, наполненная столькими недосказанностями, которых Сара не смогла услышать, и он отвернулся. — Но я не это хотел тебе показать. Бросив последний любопытный взгляд на портрет, она последовала за ним по коридору.***
— Какая нынче грубая молодёжь!— вдруг заявил дверной молоток с кольцом в ушах. — Только и делают, что пялятся! Неожиданный возглас застал Люка врасплох, и он невольно отскочил. — Ох, я извиняюсь, — сказал он. — Чего?! — Я сказал, что я извиняюсь, — повторил Люк, приближаясь к говорящему дверному молотку. Но был награждён лишь ещё одним: — Чего? — Фе фахаы ф ым оо гухоо! — внезапно высказался другой дверной молоток. Его губы пытались шевелиться вокруг латунного кольца на языке. — Уущее ооиии ммхее! — Говори ясно или не говори вообще! — язвительно укорил первый молоток. — Вечно бормочешь, мямля-бормотамля! — А ыы гуухаа фефея! — Э-э, — нерешительно вмешался Люк. — Мне нужно пройти к замку. Второй дверной молоток попытался ответить, и первый в ужасе скорчился. — Ыыфафщи оо иф ооеоо фа! — О, господи! Один глухой, у другого рот занят! — закричал в отчаянии Люк, пнув каменную стену. — Ай! Вот чёрт! Кто придумывает эти долбаные штуки? — Каждая частица Лабиринта — память о грёзах последних проходивших его, — прозвучал новый голос, глубокий и гудящий. В поле зрения проковылял старик, одетый в рваное тряпьё. Чудная шляпа, увенчанная странной птицей, громоздилась на его голове. — Юноша, это мир, где сбываются грёзы. — Так почему же я не женат на красивой актрисе и не выиграл Тони*? — иронично поинтересовался Люк. — Ага, а я б тогда не была его шляпой!— неожиданно прочирикала птица, и у режиссёра отвисла челюсть. Птица склонила голову, уставившись на него одним глазом. — Тихо!— приказал птице старик, потом перевёл взгляд обратно на молодого человека. — Юноша, вы не поняли. Не ваши стремления и желания, а ваши грёзы, то воображаемое, что создал ваш разум в праздности, свободной от ограничений реальности. Не все грёзы прекрасны. У вас никогда не бывало кошмаров? Люк помедлил; в его голове ожили воспоминания о пробуждениях в поту посреди ночи. — Да, — тяжело ответил он. — Много раз. — Я живу в одном таком, — вздохнула птица. — Да успокоишься ты! — рявкнул старик. — Извини. — Хммф! Грёзы — осознание сна. Сон — состояние покоя, в котором мы закрываемся от мира. Уснуть — умереть, уснуть… — пробормотал мудрец, забыв о присутствии Люка от сосредоточенности на определении сна, и зашаркал с поляны вглубь лабиринта. — Уснуть — унять сердечные муки и тысячу естественных плотских потрясений, уснуть, чтобы осуществить... ** — Эй! — позвал Люк, но мудрец не услышал его. — Ууй а ыыо йя ууф! — Если ты пытаешься открыть двери, то должен постучать, знаешь ли, — вдруг грубо сказал дверной молоток. — Это простая вежливость. Озадаченный Люк поднял кулак и постучал в дверь по левую руку. — Вот так? Ничего не случилось. — Ты должен ударить кольцом, бестолочь! — с отвращением выплюнула гоблинская морда. — Ты вообще знаешь хоть что-нибудь? — О. — Яростно краснея от смущения, что его высмеял дверной молоток, он поднял руку и ударил латунным кольцом три раза. Дверь распахнулась на скрипучих петлях, медленно и рывками от многовекового неиспользования. За дверью оказался длинный туннель, тёмный и затхлый. Люк проглотил слюну. Дверной же молоток не собирался замолкать. — Нельзя было помягче?! — неодобрительно пробурчал он. — У тебя есть хоть какое-то уважение? Эта штука крепится ко мне! Люк только пожал плечами. — Прости! — произнёс он одними губами, преувеличенно шевеля ими. Когда он прошёл за дверь, та захлопнулась за ним.***
Комната была не такой величественной, как другие, виденные ею в замке. Она была меньше, обшита панелями из гладкой тёплой древесины и залита золотым сиянием от невидимого источника. Блеск исходил от полированных инструментов, разбросанных по комнате — от рояля медового цвета в углу, от мандолины с затейливой резьбой, покоящейся на мягкой скамье, от изящных флейт на полках. К боку рояля прислонилась виолончель, в витрине поблёскивали скрипки и альты. Зеркально сверкающие медные трубы и тубы выстроились вдоль стен. — Ты играешь на всём этом? — выдохнула Сара в удивлении, робко проводя рукой по отражающей поверхности рояля. Она на пробу нажала одну клавишу из слоновой кости и поспешно отдёрнула руку, когда дрожащая нота разлилась в воздухе и отразилась эхом от неё самой. — Да и нет, — ответил он, улыбаясь её неприкрытому восторгу. — Некоторые из этих инструментов знакомы как продолжение моих рук, на остальных я только играю. Но я не без способностей. Она подняла глаза на него. — Это не имеет смысла, — сказала она. — Здесь вообще есть в чём-либо смысл? — возразил он. Взяв мандолину, он умело заиграл на ней. Мелодия, средневековая, задумчивая, зазвенела в тишине, и он стал подпевать ей в унисон, добавив свой глубокий голос к мягкому тембру инструмента. Спустя несколько тактов, он положил ладонь на струны, глуша звуки. Бережно вернул мандолину на место. — Я существо из воображения, Сара. Я могу играть на всём, на чём кто-либо когда-либо представлял себе меня играющим. — Ха! И ещё мы очень скромные, да? — фыркнула она. Но выражение её лица было мягким и грустным; она подняла флейту и подула в неё на пробу. Ничего не вышло, и она разочарованно положила её обратно. — Я всегда хотела играть на музыкальном инструменте, на каком угодно. Родители отправили меня на уроки скрипки, но я не могла попасть в тон. Звучало, как кошачьи вопли, и лучше так и не получилось. Тогда я попробовала брать уроки игры на фортепиано, но пальцы всегда были тяжеловесными и неуклюжими. Джарет уловил тоску в её голосе и сел за рояль. — Почему бы тебе не сесть рядом, и я научу тебя? — предложил он, наигрывая гамму одной рукой. — Ты не сможешь научить меня! Ты никогда на самом деле не учился играть, как ты можешь меня научить? — запротестовала она. Но выражение лица опровергало её нежелание. — Садись, Сара, — скомандовал он. Поколебавшись, она повиновалась. Скамейка была узкой, и было трудно держаться так, чтобы не задевать его каждый раз при движении. Каждое случайное касание точно било электричеством по левой руке, делая её онемелой и бесполезной. Она закусила губу, заставляя себя ничего не выдавать. — Ты брала несколько уроков, ты знакома с нотами? — спросил он. — Я могу играть гаммы, очень медленно, — призналась Сара и продемонстрировала. — Но только в трёх тональностях. Си-мажор, соль-мажор и фа-мажор. О, и «Мерцай, мерцай, звёздочка». — Ну, это начало, — он улыбнулся от её неопытности. Его пальцы подобрали простую мелодию, и Саре захотелось рассмеяться над абсурдностью совершеннейшего клише. «Сердце и душа», из всех возможных песен! Но Джарет улыбался, прекрасно осознавая свой выбор. — Делай то же, что и я. Неумелые пальцы Сары повторили мелодию, пытаясь подражать аппликатуре Джарета, и она забормотала ноты под нос. Он присоединился к ней, на две октавы ниже; каждая нота, что он играл, служила ей подсказкой. — Ты должна играть легко, пусть твои пальцы танцуют по клавишам, — наставлял он. — Не нажимай так сильно, будто ты — посудомойка с огрубевшими руками; всё коротко, стаккато. Рояль — прекрасный инструмент, а не боксёрская груша. И когда её пальцы начали двигаться с большей ловкостью, он бросил мелодию и сыграл гармонию. Это придало ей уверенности больше, чем что бы то ни было, и мелодия потекла более гладко, когда она просто доверила пальцам играть правильные ноты. — Я играю на рояле! — воскликнула она. — Ты пока не концертирующая пианистка, — напомнил он ей. — Ох, помолчи, для меня это уже большой шаг! — парировала она, но остановилась. Джарет также остановил своё сопровождение. — Сыграй мне что-нибудь? Это его удивило. — Что ты хочешь, чтобы я сыграл? Она передвинулась вправо на сиденье, предоставляя ему больше места, чтобы он мог свободно повелевать всеми восьмьюдесятью восемью клавишами. — Сыграй свою любимую песню, — предложила она. Как при каждой её просьбе, он ответил лишь: — Как пожелаешь. Его пальцы были столь удивительно проворны! Сара мечтательно наблюдала, как они танцуют по клавиатуре, варьируя нежные поглаживания и быстрые удары, он волшебным образом вызывал музыку из самого воздуха. Он снял тёмно-серые перчатки, которые теперь аккуратно лежали на пюпитре, открыв белые, как клавиши из слоновой кости, пальцы. От зрелища его рук, открытых её взору, пульс Сары участился, совсем чуть-чуть. Бледные и тонкие, они, казалось ей, могли бы принадлежать художнику. Точёные и длиннопалые. Сильные. Руки, которые задержались на коже, наслаждаясь тактильными ощущениями от текстуры и тепла. Руки, которые боготворили и умоляли. Руки, которые лобызали непорочным поцелуем длань к длани, руки, которых касались её собственные губы. Но когда он положил пальцы на клавиши, она забыла обо всём, кроме музыки. Это не было ожидаемыми обольстительными трелями, волнообразные аккорды вкрадывались под кожу, прекрасные и чарующие своей экзотичностью. Незримые ноты разлились в пространстве между ними – томящие и мягкие, как хрустальные капельки в воздухе, заключив её в фантомные объятия. Мелодия извлекла потаённые мечты из её сердца, и они полетели воздушными пузырьками, красивые, хрупкие и иллюзорные, и она сама плыла в музыке, тонула в музыке, падая через музыку, и мир рассыпался вокруг неё. — Пожалуйста, перестань. Она не поняла, что сказала, пока не услышала свой голос, резкую мольбу, что пробила музыку, точно ржавым ножом. Музыка растаяла, и он вопросительно взглянул на неё. — Тебе не нравится? — спросил он. Закрыв глаза, она покачала головой. Нет. Нет, она не хочет слышать этого. Нет, не хочет отвечать ему. Нет, не так. Нет, нет, нет... Слово отдалось эхом в тишине её разума, такое короткое и такое могущественное, но такое недостаточное. Это было не то слово. Она искала слова, правильные слова, но слышала лишь призрачные нашёптывания. — Ты дразнишь меня, — сказала она наконец, заставив себя изобразить насмешливый взгляд, но он не смеялся вообще. — Почему ты так думаешь? Она закусила губу, мучая нежную кожу, пока тщательно подбирала слова. — Потому что... потому что это музыка из моей музыкальной шкатулки, — ответила Сара, отказываясь вновь посмотреть ему в глаза, которые, казалось, смотрели на неё и сквозь неё. — Это музыка с бала-маскарада. — И какое это имеет значение? — тихо произнёс он с нажимом. — Потому что... она... мы танцевали, и... я разбила стул и... и... потому что она не может на самом деле быть твоей любимой, — она запнулась. Что она лепечет? Слова не несли смысла. Как объяснить ему, какое ужасно подавляющее чувство потери, страха и желания вызывала эта мелодия? Воспоминание о незаконном проникновении на бал, слишком взрослом, слишком величественном, слишком экстравагантном для неё; об облачении в платье и открытии, что она не может играть свою роль; о танце в объятиях самого красивого мужчины, которого она когда-либо видела, и о желании, чтобы он поцеловал её. — Но она любимая. Не было никакой насмешки в этом глубоком голосе, и она растерянно взглянула на него. Глаза напротив пылали, и она видела лишь его обращённый на неё взгляд, как в тот раз, только мир начал расплываться, и всё это было просто мечтой, нереальной, неосязаемой и зыбкой иллюзией, что блёкла на утренней заре. Но мысленный образ этих глаз остался, и они смотрели на неё теперь с тем жаром, что опалял её сознание даже во время сна. Было ли это её воображение? Ей почудился звук мандолины, играющей в вибрирующей тишине, лёгкий ветерок дёрнул Сару за юбку, пробежался влюблёнными невидимыми пальцами по струнам мандолины и тихонько забренчал по клавишам в разделяющем их пространстве своим дуновением. Но это не имело значения, потому что в тот момент Джарет прижался одной оголённой рукой к её щеке. Он дрожал и дрожали его пальцы, благоговея пред мягкостью её кожи под их подушечками. Она повернулась к его прикосновению, и движение перетекло в длинный медленный поцелуй; её губы касались чувствительной кожи ладони, и Джарет ощутил, словно горит от её теплоты.