Розы, которые цвели вокруг замка, все завяли, усеяв пейзаж мёртвыми лепестками, чёрными, как засохшая кровь.
— Уходи, — велел Саре Король Гоблинов. — Покинь мой замок. Мне без разницы, куда ты пойдёшь. Можешь даже пойти домой, если захочешь, если найдёшь дорогу, или можешь броситься в объятия своего мальчика-поклонника. Он должен быть почти здесь. Разве не так всё происходит в сказках?
Сара заставила себя успокоиться, и сморгнула слёзы, чтобы встретиться с ним взглядом. Вечно лишающие присутствия духа своей неодинаковостью, теперь они ужасали её мрачным светом. Если бы лёд мог гореть, это выглядело бы в точности как глаза Джарета: осколки горящего льда на лице, таком же белом и идеальном, как у снежной статуи. Как может кто-либо быть столь полон противоречий? Быть льдом и пламенем одновременно, жестоким и добрым. Злодеи в сказках не обладают такой глубиной. Не обладают и герои с героинями.
— Да, в сказках всё так, — сказала она. — Но это не сказка.
«В сказках нет таких злодеев, как ты». Почему ей кажется, что есть что-то очень важное в снеге и льде?
Джарет горько рассмеялся.
— Да? Неужели? — усмехнулся он, упершись одной рукой в стену рядом с ней и наклонившись ещё ближе, и она закрыла глаза от холода его дыхания. Холодное... холодное... Даже стена за спиной, казалось, была холодна, как лёд. — Тогда что это? Сонная грёза? Кошмар? Будь так, я хотел бы проснуться, но я не могу. Так что это, Сара, дорогая? Что это за больное извращённое порождение твоего разума, в котором мы находимся?
«"Я в неправильной сказке", — пропела женщина».
Нет-нет-нет, это не сказка, возразила себе Сара. Я достаточно взрослая, чтобы понимать, что жизнь — не сказка. Не все мачехи злые, не все короли — герои. Это не сказка.
«Но это не означает, что это не сказка...»
— Это жизнь, — ответила она так спокойно, как смогла. — Жизнь.
Он ударил кулаком в стену, и она невольно вздрогнула, когда на них обоих осыпалась пыль и каменная крошка.
— Чудный ответ, — прорычал он. — Но ты ошибаешься. Уж что-что, а это — не жизнь. Это всего лишь её дешёвая имитация, предмет капризных желаний и территория сказок и фантазий. Это не жизнь.
А потом он поцеловал её, отчаянно и жадно, как будто не владел собою, как будто выпивал саму Сару, как будто крал у неё душу из тела. Она окаменела под этим поцелуем, слишком напуганная, чтобы ответить на его вампирскую страсть, и просто закрыла глаза.
— Жизнь — то, о чём я могу только мечтать, — прошептал он ей в губы, не в состоянии оторваться от их тёплой мягкости. — И она, которую я так желаю, есть у тебя. Твоя жизнь, Сара... так драгоценна, что ты даже не представляешь. Из-за этого я ненавижу тебя в такие моменты. Ты пробуждаешь во мне ненависть из-за твоего жестокого невежества. Ох, зачем тебе понадобилось быть настолько любопытной, Сара?
Он грубо поднял её на ноги, не обращая внимания на треск рвущейся одежды.
— Картина, которую ты пыталась рассмотреть, — непринуждённо сказал он, выпихивая её вперёд за плечи, — это ещё один портрет моей прекрасной матери, которую ты уже видела в портретной галерее.
— Твоей матери? — Даже охваченная страхом из-за его гнева, она не смогла подавить любопытство. Его внезапное отклонение от мысли сбило её с толку. — Я думала, это твой портрет...
В его голосе послышалась усмешка; жестокая тонкогубая улыбка Джарета насмехалась над её глупостью, но его пальцы сжимали Сарины плечи, оставляя синяки.
— Мы очень похожи внешне, не находишь? Я унаследовал цвет её глаз и скулы. Моя красивая мать... — Он наклонился, мягкие пряди его волос защекотали её шею, а дуновение от его дразнящего голоса вызвало волну мурашек по спине. — Но у тебя её глаза, при всём их отличии по цвету. Та же форма, то же выражение, та же жестокость.
Что-то шевельнулось у неё в мозгу, кусочки головоломки вставали на места.
— Я напоминаю тебе мать? — тихо спросила она, уже зная, каким будет ответ.
Он выпрямился, как будто не мог больше выносить её близость. Руки на её плечах чуть-чуть ослабели. Вероятно, он закрыл глаза. Сара не видела его лица.
— Да.
— Почему?
Небольшая пауза.
— Прошу прощения?
Она повернулась, и он не остановил её, когда она шагнула от него назад, чтобы иметь возможность смотреть ему в лицо.
— Я спросила, почему я напоминаю тебе твою мать? Чем я похожа на неё, — повторила она. Улеглись ещё кусочки головоломки. — Ты сказал, что возненавидел меня, когда впервые встретил. Ты ненавидишь свою мать?
Улыбка, которую он адресовал ей, вышла горькой и натянутой.
— Ты всегда отличалась редкой проницательностью, — сказал он сухо, — особенно в чужих делах. Да, я ненавидел свою мать, — ответил он голосом, холодным, как северный ветер. — Я ненавидел её с тем же пылом, с каким и любил. Я обожал свою мать, и это сделало её предательство ещё более невыносимым.
Сара облизала губы, которые внезапно пересохли.
— Предательство? — спросила она, оборачиваясь и бросая взгляд на картину. Та была всё так же непроницаема, лицо скрыто, за исключением властных очей. Она лично думала, что Джарет — вылитая его мать, насколько можно было рассмотреть под пылью. Он был точной копией красивой женщины с портрета в галерее. Если всю её человечность выжечь, пока она не станет холодна и эфирна, она будет выглядеть как Джарет.
— О, да, моя собственная возлюбленная мать предала меня, — произнёс он. — Матери могут так поступить, ты же знаешь. И твоя мать тебя предала. Так же, как ты предала своего собственного брата.
— Я бы никогда не причинила боли Тоби! — возразила она, крутанувшись к нему лицом к лицу, и замерла, когда он вскинул бровь. И снова, медленно и спокойно. Твёрдо:
— Я бы никогда не причинила боли Тоби.
— Но ты уже хотела, чтобы ему было больно, — напомнил ей Джарет. — Семь лет назад, на один миг, ты очень сильно его возненавидела. Разве это не своего рода предательство?
От воспоминания появился ком в горле. Уколола вина, которую не смогли унять семь лет сестринской преданности. Это была не то чтобы детская её ненависть — ревность, скорее — к Тоби, а последствия тех неконтролируемых эмоций. Слишком испорченная и слишком незрелая, чтобы быть доброй, что же она натворила? Она позволила себе превратиться в чудовище. Она хотела избавиться от него.
— А твоя мать... твоя мать бросила тебя, разве нет? Она бросила тебя ради блестящей жизни с другим мужчиной, и всё же ты до сих пор продолжаешь любить её. Интересно, как тебе это удаётся, — пробормотал Гоблин Король. — Она устала заботиться о тебе, какими бы ни были твои аргументы в противовес. Ты — всего лишь обязанность на выходные, маленькое домашнее животное, её аксессуар на торжественных мероприятиях. Ты была ей не нужна. Как ты можешь до сих пор любить кого-то вроде неё?
Скрытая в течение десяти лет рана раскрылась.
— Заткнись, — прорычала Сара, поражённая собственным бешенством. Даже во всех ссорах с Карен она никогда так не сердилась. Её руки сжались в кулаки по бокам, дрожа от усилий сохранять самообладание. Ей хотелось ударить его. Ей никогда прежде не хотелось кого-то ударить. — Заткнись! Заткнись! Заткнись! Моя мать другая, она не годилась в домохозяйки. Ей не подходила жизнь в безвестности! Она не хотела такой жизни. Это не я ей была не нужна. Никогда не говори так больше о моей матери, ты, высокомерный нахал, самодовольный сукин сын! Не смей больше говорить что-либо подобное, потому что я достаточно наслушалась этого от мачехи, бабушки и всей школы! Даже те, кто ничего не говорил, я знаю, думали — ой, вот девочка, от которой отказалась мать. Моя мать не бросала меня, не бросала, не бросала! Так что не смей говорить мне больше такое, не смей никогда!
Она остановилась, тяжело дыша от тирады. Остановилась, потому что не смогла поступить иначе, встретившись с его глазами. А в них... «Заткнись, Кристина Дае», — подумала она едко. Но слова всё ещё вились в голове, как маленькие капли, вызывающие рябь на глади спокойной воды.
«Все печали мирские...»
Рябь... Одни слова вызывали другие, нашёптываемые так давно и забываемые, когда она открывала глаза, просыпаясь. Забытые слова, которые преследовали её, даже когда она не знала об этом.
«В глубине твоих глаз печальная любовь, точно опал...»
И небо взирало на неё из его глаз, пока он безмолвно рассматривал её. Это не был взгляд человека, который оценивал врага, чтобы победить его. Это был взгляд человека, которому подарили головоломку, заинтригованный её сложностью. Он был почти... сочувствующим. Он был неотступным. Она никогда не видела столько печали в одном человеке.
Его вопрос застал её врасплох.
— Что ты помнишь об уходе твоей матери? — тихо спросил он без следов насмешки или злобы в голосе. Он искренне хотел знать.
Она моргнула, её гнев почти забылся от замешательства. Почти. Она отвернулась, с невероятным интересом изучая трещины в деревянной раме портрета.
— Однажды я пришла домой из школы, а она ушла, — произнесла она глухо, бесстрастно излагая факты. — Это было как раз после моего тринадцатого дня рождения. Её одежда, украшения, книги. Всё, что она оставила, это записка на её туалетном столике со словами: «Мне очень жаль. Я больше не могу». Всё было так, словно она никогда не жила в этом доме. Мы такого не предвидели. Не похоже было, будто она поссорилась с папой. Они никогда не ссорились. Все звали их идеальной парой. Мы были идеальной семьей. Этого не должно было с нами случиться.
Она задумчиво добавила:
— Я смотрела, как она наряжается на вечеринки, и гадала, буду ли я когда-нибудь такой же красивой.
Мгновение тишины Джарет обдумывал варианты ответа на её заявление, ответа, которого не дал.
— В любом случае, не вижу тут ничего важного, — язвительно сказала она, вскинув на него взгляд. — Мы говорим о твоей матери, а не о моей. Уйти из дома не считается предательством.
Он покачал головой, пряди золотистых волос мазнули его по щеке.
— Нет, но желание избавиться от своего ребёнка считается, — проговорил он очень-очень тихо и торжественно. — Ненавидеть своего ребёнка и желать, чтобы его никогда не существовало... Что ж, это, вероятно, самое бесчеловечное, что может сделать родитель.
Стало очень трудно дышать. Стало очень трудно оставаться на ногах. Куда подевался пол? Он исчез, и она стояла на воздухе, за долю секунды от падения в бездну, что разверзлась у ног. Ужасный звон заполонил уши, как будто она очутилась внутри гигантского колокола, в который били, и который не переставая дрожаще звучал. Она и была колоколом, звенела, дрожала от силы удара.
— Моя мать никогда так не делала, — сказала она. Она помотала головой, пытаясь избавиться от ужасного звона в ушах.
Король Гоблинов улыбнулся, его губы растянулись, открывая нечеловечески острые зубы.
— Да? Не делала? — невинно и насмешливо спросил он. — Помнишь мою маленькую картинную галерею? Все эти портреты красивых мужчин и женщин. Там был один твой, помнишь? Вижу, что помнишь. Он у меня десять лет. Знаешь, почему он у меня?
— Почему? — осторожно спросила она. Спросила потому, что он хотел, чтобы она спросила, а не потому, что сама хотела знать.
— Драгоценная маленькая Сара, дорогая маленькая Сара, — пробормотал он с восхищением, любовно кладя руку на её щёку. — Это всё — портреты детей, у которых не было Сары, чтобы спасти их, портреты мужчин и женщин, которыми они бы стали со временем, если бы смогли вырасти. Это всё — портреты детей, от которых пожелали избавиться.
Его большой палец погладил её по губам с болезненной нежностью.
— Так же, как пожелала ты.
Она ударила его по руке, отшвыривая, разъярённая его собственническим касанием.
— Там нет портрета Тоби! — заявила она. — Там нет портрета Тоби, потому что я спасла его! Он вырастет. Я выросла! Моя мать наверняка боролась за меня, потому что я выросла!
— О, она, конечно, заключила соглашение, — согласился Гоблин Король. — Но бороться? У неё не было твоего мужества, она никогда не боролась. Она никогда не приходила ко мне в Лабиринт. Но я был великодушен. Я всегда был великодушен к тебе. Тебе было только двенадцать, слишком взрослая и слишком юная, чтобы заинтересовать меня в то время. Десять лет — данные тебе на жизнь, чтобы ты выросла, — пролетели слишком быстро из-за ожидания.
Она так замёрзла, так замёрзла, напрочь. Стены бесконечно растянулись в темноте, скрывшись под бесчисленными изображениями детей, которые никогда не повзрослели. Это была коллекция, клад, комната трофеев. Стены были изо льда и снега, такие холодные, что крали из её тела тепло, оставляя разве что жизнь. Но и та была украдена давным-давно...
— Что случилось со всеми другими детьми? — спросила она дрожащим из-за онемевших губ голосом. — Ты на самом деле... ты на самом деле превратил их... в г-гоб-гоблинов?
— Некоторых, — ответил он, — если они были очень непослушными. Других... Ну, они гоблины, в некотором смысле. Видишь ли, они все здесь, внутри меня. Они все — часть меня, все дети, которых я забрал у отказавшихся родителей. Я — общая душа всех нежеланных детей.
Что-то внутри неё сломалось. Сара оттолкнула его.
— Я тебе не верю! — взвизгнула она, зажмурившись. Вид его вызывал отвращение. Само его присутствие было отвратительно. — Ты лжешь, ты пытаешься обмануть меня. Ты вечно пытаешься обмануть меня! Моя мама любит меня, она бы никогда не поступила так со мной!
Он схватил её за размахивающие в воздухе запястья, утихомиривая её бесполезную атаку.
— Я так же думал о моей матери, — прошипел он с горячностью жизни, с ненавистью тысячи нежеланных детей. — О моей красивой взбалмошной матери, пожелавшей избавиться от ребёнка в момент слепой ярости. — И он резко притянул её к себе, придавливая к своей груди и крепко обхватывая руками. Гнев и ненависть ушли из его голоса, но пыл остался. — Совсем как ты, моя красивая взбалмошная Сара. Поэтому я ненавидел тебя, когда тебе было двенадцать лет, потому что твоя мать захотела тебя вернуть, и возненавидел ещё больше в твои пятнадцать, потому что ты совершила ту же жестокую ошибку, как наши матери. Представь себе, насколько возросла моя ненависть, когда ты отбила своего брата назад! Почему моя мать не боролась за меня? Почему она не вернула меня?
Сара вырывалась, но он не собирался её отпускать. Он никогда бы не отпустил её. Он был слишком силён, и, как он и сказал ей семь лет назад, она ему не ровня. Он окружал её, довлел над ней, заполнял её, и она слишком устала, чтобы бороться дальше, слишком устала, чтобы сделать что-либо, кроме как заплакать. Она плакала из-за ошибки, допущенной десять лет назад женщиной, которую она боготворила и любила больше всего на свете, женщиной, которой по-прежнему упорно верила, несмотря на повеление разума в обратном. Она плакала от разочарования, предательства и безнадёжности. Она плакала по жизни, которая ей больше не принадлежала.
Он позволял ей плакать, поглаживая по волосам, баюкая её сотрясающееся тело, шепча слова, которых она не слышала.
***
Мы выросли сиротами, для мира мы без имени,
Без роду мы и племени – так сильно нас обидели.
Но если ты в укрытии моём найдёшь приют,
Пусть даже ненадолго ты со мною тут,
Я никому не выдам, как тебя зовут.
Goo Goo Dolls, «Name»
***
— Как это произошло? — тихо спросила она, когда больше не осталось слёз. Она шмыгнула носом, снова глядя на весь мир по-детски. — К-когда она... по… поче…
— Почему она это сделала? — договорил он за неё, выхватив что-то белое из воздуха. Сара молча кивнула, скептически таращась на носовой платок, который ей дали. Ажурно-кружевной, тот был больше похож на мягкий ломтик швейцарского сыра, чем на кусок ткани. Тем не менее, это лучше, чем вытирать нос рукавом. — Женщины наподобие Линды Уильямс, как ты и говорила, не годятся для безвестности. Она привыкла быть обожаемой и балуемой, и ты должна признать, что двенадцать лет с тобой даже святого сведут с ума.
— Эй! — Она сверкнула на него взглядом, без особой, впрочем, злости. Она чувствовала себя опустошённой, истощённой, лишённой сил и всяческих эмоций.
— Ладно, может, и нет. Я не знаком ни с кем из святых, и никто из святых не знает меня, — поправился он весело, смахивая последние слёзы кончиком пальца в кожаной перчатке. — Но ты, слов нет, испытываешь моё терпение. У меня есть всё время мира, я могу позволить себе быть терпеливым, и всё равно ты умудряешься приводить меня в бешенство своим упрямством, своеволием и полным отказом слушать. У Линды не было шансов. И в один прекрасный день она сломалась. Она столкнула тебя с лестницы. — Он почувствовал, как девушка в его объятиях застыла, окаменела. — Я вернул тебя к жизни.
Сара скомкала платок. Карен не раз говорила ей то же самое.
— Очень тяжело знать, что ты не нужен своей маме, — прошептала она, садясь на пол под картиной. Она уткнулась лбом в колени, как раньше, когда задыхалась от панических атак во время грозы. — Мать должна любить тебя безоговорочно.
— Да, — согласился он. Она почувствовала, как он сел рядом с ней.
— Когда-нибудь станет легче? — спросила она, склонив голову ему на плечо. — Перестанет когда-нибудь болеть?
Как же она устала, как страшно устала...
— Нет, — сказал он после паузы. Обнял её, потянув к себе, и она поддалась. Так устала, так устала от борьбы, и ради чего? Она больше не могла вспомнить... — Даже через тысячу лет, две тысячи, или четыре. Я ненавидел свою мать шесть тысяч лет.
Сара закрыла глаза.
— Шесть тысяч лет — очень долго для ненависти...
— Это так, — произнёс он тихо.
— Что теперь? — спросила она спокойно, убаюканная подъёмом и опаданием его груди во время дыхания. Так устала... она едва могла бодрствовать...
Джарет положил подбородок на её голову.
— Позволим сказке закончиться.
***
«Зачем ты хочешь меня увидеть? Ах, безумная Кристина, пожелавшая увидеть меня!.. Когда мой отец никогда не видел меня, и когда моя мать, чтобы не видеть меня, подарила мне мою первую маску!»
Гастон Леру, «Призрак оперы»
***
В конце концов Люк пошёл по следу нити в лесу. Как Тесей, который бежал по Лабиринту до него, он скользил пальцами по невидимой линии, которая вела его через чащу и тьму. Но в отличие от Тесея, его Ариадна не была красивой жрицей, надеявшейся спасти его от верной смерти. Он не мог видеть, куда идёт, не мог знать, не заводит ли его Джарет обратно к началу или в пасть врага.
Свет снова запестрел в листве, и он, моргая, вышел в серый рассвет. Он стоял на утёсе, который отмечал край леса. Внизу сонно мерцало озеро, чьи воды мягко плескались у берега. За ним лежал замок, серебристо-белый и кроваво-красный в тускнеющем лунном свете.
«Что же делать?»
«Что-что, убить Минотавра, конечно», — раздалось эхо насмешливого голоса Джарета.
И Люк задумался, в какую игру играл Король Гоблинов.
