И грезилось мне, что из знатных гостей
Руку и сердце один предложил
Но лучшим всё ж было в том моём сне
Что, как и прежде, меня ты любил*
Сарина старая одежда, одежда, которую она носила в ночь, когда её — похитили? Забрали? — была разложена для неё, чистая и свежевыглаженная. У постели сиротливо приткнулись сапоги. Она взяла вещи трясущимися руками; пальцы никак не могли справиться с пуговицами, ноги умудрились запутаться в штанинах. Собственная одежда казалась ей чужой, хотя она носила её всего лишь… когда? Тринадцать дней назад? Эти дни представлялись целой жизнью, а одежда была пережитками того существования, о котором Сара едва помнила, реликвиями другой реальности, которую она забыла. Когда пуговицы вновь выскользнули у неё из-под пальцев, она издала сдавленный крик досады и сорвала одеяло с постели, а потом сползла на пол бессильной лужицей по изящному резному столбику. Она собиралась домой... Сару рассмешила эта мысль. Не этого ли именно она хотела? Она пришла к замку с просьбой вернуться домой. Она и собиралась домой. Тогда почему это ощущалось как изгнание? Как ни иронично, теперь ей не хотелось уходить. Она не принадлежала этому холодному, пустынному замку. Она принадлежала Надземью, с тамошними друзьями и семьёй, с Мерлином и с Тоби. Она боролась за Тоби, пошла на жертвы ради него и горячо любила его благодаря своей победе. «А как же твои здешние друзья? — спросил внутренний голос. — Они не так важны, потому что не... люди?» «А как же Джарет?» Сара всхлипнула, уткнувшись лицом в ворох тряпок, который она сжимала. Ах, да, прекрасный и ужасный Король Гоблинов! Прекрасный, холодный и жестокий, бесконечно жестокий. Она сказала ему, что любит его, и что он сделал? Ничего. Абсолютно ничего. Никак эмоционально не выразил взаимных чувств, даже не принял её слетевшего с языка признания, вырвавшегося у неё в замешательстве и отчаянии. Возможно, его поразили её слова, позабавило, что кто-то, такой молодой, как она, мог быть достаточно наглым, чтобы предположить, будто он мог любить её взаимно. Боже милостивый, она чувствовала себя такой идиоткой. — Я не могу забыть только потому, что ты хочешь этого от меня, — произнесла она в тишине слова, на которые осмелилась только тогда, когда его не было здесь и он не мог услышать. — Ты хотел сломить меня и ты сломил меня. Я полностью уничтожена, и ты сказал мне, что я не люблю тебя, что я забуду тебя. Ты высокомерный придурок! Я не хочу ни того, ни другого, ты мне не нужен! Ты мне не нужен! Ты мне не нужен! Её неистовство пролилось дождём слёз на сброшенные простыни, и тёмные капли влаги кратко высвечивали на них тиснёный узор. Звон по металлу отвлёк её от горя. Она вскинула голову, как пугливый жеребёнок, злясь на себя за слабую искру надежды, очень быстро угасшую, когда она поняла, что одна. Всё так же одна... Именно тогда она заметила персик у своих ног. Столь невинный на первый взгляд предмет, золотой, как солнечный свет и рдеющий тонким розовым румянцем, как стыдливая девичья краска. Его аромат ошеломлял, вызывая воспоминания о детстве, когда она смеялась и лазила по деревьям. Этот мирный шарик из самого лета обещал радость и жизнь тому, кто вкусит его золотистой плоти. Он нашёптывал ей о блаженстве — не от осуществления тёмных желаний, как яблоки и гранаты в литературных описаниях, а о простых удовольствиях детей, которым не увидать чудо взросления. Даже зная об опасности, она не могла устоять перед искушением. Ева утратила рай и за меньшее. Даже Персефона потеряла возможность вернуться за меньшие эмоции, чем страсти, бушевавшие в сердце Сары. Она откусила от персика, чувствуя, как сок потёк по подбородку. На языке распустилась сладость, такая же яркая и тёплая, как обещал запах. Он попробовала солнечного света, и ветра, и жизни, и... мечты... Это был вкус поцелуя Джарета. Персик выпал из её безвольной руки.***
«Не слушай сердце и поддайся мечте»
«Призрак оперы», ария «Точка невозврата»
Маскарад кружил голову своей роскошью. Красные бархатные портьеры со свисающими золотыми кистями окаймляли небольшие арочные дверные проёмы, ведущие в коридор, окружавший бальный зал — круг внутри круга, — и обрамляли парадную лестницу, что уходила на балкон, тянувшийся вдоль бального зала. У лестницы стояли старинные часы с тринадцатью делениями, надзирая за празднеством, как церемониймейстер. Хрустальные люстры омывали комнату золотым сиянием, отблескивая в драгоценностях на шеях чувственных женщин, оголённых лёгкими платьями и державшихся в совершеннейшей неприступности благопристойного одиночества. Их руки облегали длинные перчатки, волосы были высоко и искусно завиты. Мужчины были скромны не менее, шёлковые рубашки с глубоким вырезом показывали их мускулистые торсы, маски и накидки были отделаны перьями. Танцоры кружились мимо Люка в бешеном ритме экстравагантной песни, задевая его по лицу развевающейся тканью, когда он прокладывал путь через хмельную буйную толпу. Он никого не узнавал. Каждый носил маску, пародируя лица людей, животных и даже... гоблинов. Каждый притворялся кем-то или чем-то иным. Чего не замечал Люк, так это упадка под блестящей видимостью. Шторы выцвели и истрепались, во многих местах протёрлись, а с золотых перил отслоилась краска, обнажая под собою дерево. С вычурных канделябров вдоль стен стекали сталактиты воска, чёрные от времени, огня и копоти. Всё было красиво на погляд, и ничего более. Дым и зеркала. Будто спектакль, бал ярко сверкал золотом, преображая ветхость магией чистой веры. Даже танцоры бродили с апатичной грацией, уставшие от столетий бесконечной пляски, актёры в обмане. Старинные часы с тринадцатью делениями стояли у лестницы, надзирая за празднеством, как церемониймейстер. Было четверть двенадцатого. Он поймал своё отражение в зеркале, одном из многих, что выстроились вдоль стен под красными занавесями, отражая образы от образов до тех пор, пока комната не начинала казаться в десять раз больше по размеру и словно заполненной тысячами танцоров. Сам он был одет как матадор, золотая парча обрамляла его грудь. Подкладка плаща напоминала кровь, ярко выделяясь на сурово-чёрной форме. Танцующая толпа за его спиной казалась безликой мутью. На него покосился сатир, и когда Люк подскочил, расхохотался над ним, прежде чем исчезнуть в толчее. Из-под бумажных лиц на молодого человека взирали глаза, и то, что они видели, забавляло их; множество губ искривлялось в злобных ухмылках. Он старался не обращать на них внимания, ища в море улыбок одну особенную. Какая-то женщина хлестнула его веером, дразня оперённым концом. Он нервно улыбнулся, отворачиваясь. Он искал кого-то другого. Проблеск серебра, яркий на фоне омытой красным толпы, заставил его повернуть голову. Кто-то только что вошёл, замерев на лестничном возвышении. Она носила корону из звёзд на своих чёрных волосах, что струились по спине. Её плечи были обнажены и украшены лишь простым ожерельем из слёз. Её платье цвета несбывшихся надежд переливалось и сияло, как звёзды, ибо такие грёзы самые красивые и самые яркие. Люк не мог бы сказать, какого цвета оно было, поскольку казалось, что тот менялся под мерцающими огнями с каждым её шагом. Как хрустальная призма, что проявляет свет в видимые радуги, её платье отражало цвет мечты. Она затмевала всех на балу. Люк двинулся к ней навстречу... Саре уже снился раньше подобный этому бал. Но тогда мир был серебряным и белым, под пеленой обманного целомудрия. В той грёзе она бродила в гуще порочных повес, обречённых на вечную пародию на жизнь, защищённая только своей невинностью. Она вспомнила стремительный стук сердца, когда она дерзко замахивалась на этот запретный взрослый мир, напуганная многозначительными взглядами из-под гоблинских масок людей, игравших в гоблинов. Она не должна была находиться там... Этот бал не так уж и отличался. Когда она шагнула на мраморный пол, к ней обратился матадор. — Могу ли я пригласить на танец? — спросил он. Он привлекал своей молодостью, его круглые, румяные щёки контрастировали со свирепостью костюма. Он поклонился, протягивая руку, как и полагалось джентльмену, нет, принцу. Это ощущалось в жестких линиях его тела, натренированного годами обучения. Трудно было не рассмеяться от его вежливой галантности, и она присела в реверансе, чтобы он не заметил её улыбку. Спустя несколько музыкальных тактов он вновь заговорил. — Простите мою навязчивость. Это может поразить вас, и я не могу объяснить это самому себе, но мне кажется, что видел вас во сне. — Во сне? — спросила она в изумлении, пропуская шаг в такт ведущей музыке. — Это был странный сон, — пояснил он. — Мы знали друг друга во сне. Кто-то похитил вас, и я пустился в путь через постоянно меняющийся лабиринт, чтобы спасти вас. — Он помотал головой, как бы избавляясь от путаницы в мыслях и бессвязных грёз, и засмеялся. — Не важно, это был всего лишь сон. — Не существует такого, как «просто сон», — сказала она ему с непонятной ясностью, несмотря на вращавшуюся вокруг комнату. Она улавливала глазами мелькавшие фрагменты: вихрь платья, синее бедро, кусочки отдельных лиц, — но ей никак не удавалось охватить всё целиком. Он охотно уступил, доверчиво кивая: — Думаю, так и есть. В конце концов, это означает, что мы встречались раньше, даже если не знаем имён друг друга. Меня зовут Лукас. — Принц? — Именно он, — открыто признался он. — К вашим услугам, миледи. Но вы остались неназванными мне. Неужели вы не поделитесь со мной тайной? Именно в тот момент другой танцор выхватил её из рук Люка и увёл в танце в толпу, так что она больше не могла видеть матадора, переходя от партнёра к партнёру. В матадоре она успела заметить едва ли больше, чем его выражение шока и раздражения, прежде чем затерялась в танце. Она позволяла замаскированным мужчинам кружить её по залу, а они голодно улыбались и облизывали губы, оценивая её красоту. Она сменила партнёров столько раз, что потеряла чувство направления, лица размылись, и всё, что она могла видеть, — улыбки, хищные ухмылки, а танец всё продолжался, сводивший с ума танец. Он найдёт её. Он всегда находил.***
«Спрячь лицо, и никто не узнает тебя...»**
«Призрак Оперы», «Маскарад»
Джарет наблюдал за ней с балкона, прячась в полумраке, который окружал комнату. Он почувствовал её в ту же минуту, как она вошла, готовый вспыхнуть как фитиль, чьим огнём могла стать только она, сила притяжения безошибочно направляла его взгляд на неё — чистое существо среди этого гнусного сборища. Он знал, что она придёт, он рассчитал её присутствие в своей нездоровой, извращённой игре. Знал, что она искала его в толпе, ожидая его появление, и он явится. Он не мог остаться в стороне. Он никогда не был способен держаться вдалеке от неё. Совершенно эгоистично, да, но ему нечего было больше терять. Нечего, кроме одного... Настало время присоединиться к танцу. Сара отметила минуту, когда он взял её за руку, ведь он не был ещё одной потерянной душой. Ни миллиметра кожи не обнажалось из-под его костюма, красного, как кровь, и величественного, как у всякого короля. Чёрные перчатки заключили в плен его руки, и всё же она могла чувствовать через их кожу, что его пальцы были длинными и костяными. Его шляпу щедро украшал плюмаж, а плащ тянулся дальше, чем чей-либо другой в бальном зале. Лицо скрывалось за маской Смерти. В эту ночь шествовала Красная Смерть! — Ты украл чужой костюм, — сказала она своему партнёру по танцу. — Кто ты, чтобы играть чужую роль? — Правду говорят, называя тебя проницательной, — ответил он, и в его голосе прозвучал намёк на улыбку. Его голос тёк сквозь сознание, мягкий, убедительный и старый. Не дрожащее карканье старика, но голос, который был свидетелем и мог рассказать историю мира. — Действительно, сегодня вечером эта роль подходит кое-кому другому. Но ты ошибаешься, потому что это не костюм. Я в своём образе. Почему-то Сара не удивилась. Казалось ничем не примечательным, что сегодня вечером здесь должен присутствовать Смерть. — Ты заметно выросла с тех пор, как я в последний раз видел тебя, — продолжил он. — Дитя было очаровательно, но женщина завораживает. Мой сын проявил большую дальновидность в тот день, когда попросил меня пожалеть тебя. — Твой сын? — спросила она. У неё начала кружиться голова, комната не прекращала вращение. Голос Смерти был печален. — Ближе, чем кто-либо мог быть, без кровных уз, связывающих нас. Я научился любить его как своего собственного, так же, как ты любишь его. Я знаю, что он тоже любит тебя, по-своему, хотя и против своей воли. Такая любовь может казаться нездоровой, но она единственная ему доступна. Он не может любить тебя без ненависти. — Как можно любить и ненавидеть кого-то в одно и то же время? — задыхаясь, спросила Сара. Они кружились всё быстрее и быстрее. Её смятённый разум уцепился за последнее услышанное. — То и другое — страсти, что смущают сердце. Как часто одно превращается в другое! Так же и с Джаретом. Ныне он решил ненавидеть, поэтому он запер своё сердце и спрятал ключ. Но это стало проклятием. Ты должна разрушить его. Всё плясало... Сара закрыла глаза, борясь с головокружением. — Как мне это сделать? Рука Смерти сжала её собственную, нежно сдавив. — Если он сможет вспомнить своё имя, имя, что прошептала над ним-младенцем его мать, он сможет вернуть свою человеческую личность. Шекспир лгал, когда писал, что имена ничего не значат. Имя — это подлинность. Имя определяет личность, помогает нам узнавать человека. Джарет сам себя не знает, и поэтому он в ловушке собственной слепоты и ненависти. Ненависть к матери застилает ему взор от правды. Как бы ни считал Джарет, мать очень его любила. Но он не может в это поверить. Он отказывается в это верить. Помни это, — прошептал Смерть, а затем он исчез, он исчез, а её увлекли руки... Короля. Того, кто всегда хотел найти её. Музыка вдруг изменилась, больше не бешеная или дикая, а меланхоличная. Призрачные напевы забытой мелодии любовно окутали их и опьянили Сару, одурманили своей бессловесной историей с романтикой, грустью и чем-то ещё. В течение нескольких минут они могли только смотреть друг на друга, а мир вокруг них вращался, их ноги словно забыли, как танцевать. Всё было забыто. Мир перестал существовать, за исключением человека у каждого из них перед глазами. Ох, но до чего же он был прекрасен! Она никогда не предполагала, что мужчины могут быть красивыми, пока не встретила его. Она никогда не видела красивых мужчин до него. Он был единственным без маски на балу. Его дикая причёска была обрызгана звёздным светом, а бледная кожа казалась светящейся, точно сотканной из лунного света. Его черты были резкими и угловатыми, изобилуя тёмными контурами и впадинами. Художники-импрессионисты использовали краску, чтобы ухватить эффект света на холсте, но этот человек был предметом исследования тени. Даже его жакет был сшит из тьмы, нет, спрядён из Валентинова дня. Он вобрал все цвета заката, пылая красным и огненно-золотым, мягко-лавандовым и сумеречно-синим, оттенком чёрного дерева и мерцающим фиолетовым. Здесь присутствовали все эти цвета, и это был чёрный, украшенный драгоценными камнями на плечах, спине и манжетах. Но ничто из этого не могло сравниться с его глазами, которые бледно тлели синевой. В другой раз она, возможно, была бы встревожена их странностью. Но сейчас от их неукротимости у неё захватило дух. Сара нервно облизнула губы. Его взгляд пронзал, и она почувствовала себя... незащищённой. — Мы знакомы, сударь? — спросила она. — Потому что вы кажетесь мне очень знакомым. Он склонил голову набок, изучая её. Ему, казалось, нравилось то, что он видел, да и как иначе? Она была самой красивой женщиной на балу. Она поняла это по тому, как он улыбался, по линиям его тела, так и тянувшегося к ней, по его неотступному вниманию. — Не настолько хорошо знакомы, как хотелось бы, — ответил он с загадочной улыбкой. Он закружил её по комнате. Её прежнее головокружение пропало, и ощущение его объятий волновало. Танцевать с ним было легко и естественно, и она доверчиво оперлась на его руки. — Скажи, принцесса, ты уже полностью вошла в роль? — Я не принцесса, — последовал её автоматический ответ. Она покраснела от собственного простодушия. — Я в хрустальных туфельках, но я не принцесса. — Напротив, моя драгоценная Сара. На языке первоисточника твоё имя означает «принцесса». Ну, ну, ты не можешь это опровергнуть. Имя говорит, что ты такая, — рассмеялся он. Они двигались в танце под арками, задеваемые золотыми кистями, блуждая по залу и за его пределами. — Но ты права, роль тебе не подходит. Ты не бессильная принцесса, сидящая у окна и ждущая спасения, чья судьба зависит от прихоти мужчин. У тебя душа королевы. — А твоя душа? — спросила она. Какой необыкновенно иллюзорной чудилась толпа! Будто отражение бала в оконном стекле, сквозь которое всё ещё виднелась тёмная комната. Даже смех и разговоры казались приглушёнными, как звучание затёртой записи, как голоса под водой. Возможно, толпы здесь вовсе и не было. Возможно, это была память о бале, и фантасмагоричные танцоры были призраками, витавшими в стенах и в музыке, не желавшими расставаться с этим моментом. Пусть их физические оболочки давно обратились в прах, танец будет длиться. Даже когда толпа словно бы растаяла, музыка стала только плотнее, реальнее. Сара подумала, что, высуни она язык, могла бы распробовать её наличие в воздухе. Вкус её был каким-то фиолетовым, одновременно грустным и красивым для музыки. Она льнула к Саре, как ласковая кошка, обвивалась между их телами и расточала свои ласки голой коже. Его объятия стали более интимными, когда он привлёк её ближе; его рука лежала теперь не на её талии, а на спине, удерживая её вблизи. Он поднёс к сердцу их сплетённые пальцы. — Слышишь это, Сара? — прошептал он. — Это звук моей души. Это звук души, которая принадлежит тебе и только тебе. Это душа, которая найдет к тебе обратную дорогу, несмотря на сотни опасностей и тысячи преград. Близко-близко друг к другу они вальсировали в призрачной толпе. Даже сам бальный зал, казалось, исчез, и они танцевали в пустоте, они танцевали в воздухе, танцевали в небе в хороводе звёзд. Вселенная расширялась и сжималась, перестраиваясь до тех пор, пока не установилась в пределах их восприятия, обозначенная только двумя танцорами. Никого и ничего больше не существовало. Они были единственными душами, душой королевы и душой того, кто жаждал быть её королём, застывшими в этом мгновении, и лишь музыка напоминала им о существовании времени. — …обманутое сердце бьётся так быстро в поисках новых мечтаний, — пел он тихо. — Любовь будет жить в сердце твоём. Я вложу луну в твоё сердце... И этот момент будет длиться, навсегда запечатлённый в её сердце — танец в его объятиях, пока он пел о любви, которая останется, даже если всё остальное рухнет. Их тела распадутся, мир обрушится, но любовь будет длиться. Она была написана в её глазах, и в сердце, и в звёздах, и меж звёзд, неизменная истина, даже если ничто не имело смысла, даже когда ничто не имело смысла, потому что в бездне ни в чём нет смысла, а Сара сейчас падала в неё. Последние напевы затихли.***
«Музыка — причина, почему я знаю, что время ещё существует...
Время ещё существует...
Так что я просто обниму тебя...»
Eliza, «Dancing»***
Без поддержки мелодии Вселенная разбилась, рассыпалась в пыль, шелест и смех. Фантомы вокруг них вновь материализовались. Его объятия ослабли, почти выпуская её, и она едва не оступилась без его поддержки, непроизвольно чуть шагнув назад, только он опять подхватил её на руки, как будто боялся, что она скроется из виду, спрячется в толпе и исчезнет. Он окутал её удушающими объятиями, прижимая лицом к своей груди, а затем исчез. Возможно, остался аромат роз. Возможно, он что-то прошептал ей. Возможно, поцеловал её волосы. Это произошло так быстро, и её, ещё с призрачными следами этих прикосновений на коже, снова подхватил в танце принц в костюме матадора. Розы... Они дразнили память, оплетали побегами её сознание, как тернии, взбиравшиеся по башне. Было что-то очень важное связано с розами. Они появлялись в рассказах о спящей принцессе, о колдовстве, о безответной любви и о приключениях. Розы были важны. Розы были важны. Почему они были важны? Ответ вертелся на языке, и Сара изо всех сил старалась раскусить его. Принц говорил, его слова глохли и искажались, грубо вторгаясь в её мысли. Она смущённо моргнула и улыбнулась. — О, да, розы прекрасны, — ответила она. Его губы недовольно сжались, мягкие мальчишеские губы с ограниченной выразительностью. — Какие розы? — спросил он. Розы в моей квартире, сказала она себе. Моя квартира набита ими, и они повсюду, как будто растут на стенах, они растут на стенах и пожирают замок. Они цвета крови, страсти и любви, насыщеннее, чем обычный алый, который лишь минутная преходящая лихорадка. Эти розы багровые, как цвет последней капли крови в твоём сердце, как тайное желание, выстраданное, разрастающееся и расцветающее. Багровые розы, за исключением одной, и роза та цвета душевной боли. Это цвет душевной боли, отчаяния и горя... «Ты меня пугаешь... или может быть...» Сердце Сары разрывалось... Его глаза впились в неё, срывая покровы, пока он не увидел её душу и её секреты, и она больше не могла скрыться от него, больше не могла скрыться от себя. — Чего ты желаешь? — спросил он, и на этот раз ей не солгать. Она желала... она желала... Часы начали бить. Сара повернулась, чтобы бежать, но принц крепко схватил её за руку. — Куда ты идешь? — воскликнул он. Ещё удар... Он, казалось, прочитал ответ по её лицу, ответ, который его не обрадовал. — Не уходи, пожалуйста, не покидай, — взмолился он. — Останься здесь со мной, и я сделаю тебя принцессой. Выходи за меня замуж. Выходи за меня, и у тебя будет всё, что захочешь, всё, что я только смогу дать тебе. Третий удар, вот уж и четвёртый миновал. — Позволь мне спасти тебя! Пятый... Она попыталась сердито стряхнуть его руку, но он был физически сильнее. — Я не хочу, чтобы меня спасали! Мне не нужно, чтобы меня спасали, и уж конечно, я не хочу быть принцессой! — прошипела она, сверкая зелёными глазами. Страх только прибавил ей злости. Колокол прозвонил уже пять раз... Шесть раз... — Тогда почему ты здесь? Зачем ты пришла на бал, если не найти принца? — потребовал он ответа. — Или... ты хочешь вместо него короля? Принца тебе мало? Седьмой удар... Она ударила его. Пощёчина громко отозвалась эхом во внезапно тихой комнате. Восьмой... — Нет, — тихо сказала она, её голос дрожал от сдерживаемого пыла. Даже так её слова заполонили комнату и заглушили звон часов. — Я не хочу ни принца, ни короля. Слишком много себе позволяешь, воображая, что я пришла на бал искать кого-то. Даже Золушка пошла на бал только ради танцев. Но если бы мне пришлось выбирать, я бы пригласила мужчину, поскольку встречала принцев и королей, которые не могли быть достойны этого звания. Мне нужен человек, который будет там ради меня, даже если мир рухнет. Я не хочу, чтобы мои мечты вручили мне на блюдечке, потому что я забуду, что надо ценить их. Они станут пустыми обещаниями, легко полученными и легко забытыми. Я хочу бороться за свои мечты и буду дорожить всем счастьем, какое выиграю. И даже если всё это исчезнет, когда я уйду, даже если мое платье превратится в лохмотья и я найду на месте кареты только тыкву, у меня всё ещё останутся хрустальные туфельки. Девятый и десятый удары истекли за время её речи. Когда она снова дёрнула руку, он оцепенело отпустил её, как будто находился от неё на большом расстоянии, отделённый водой, которая замедляла его действия. Прозвучал одиннадцатый удар, и она побежала вверх по лестнице. Она не встретила никакого сопротивления. Толпа расступалась, почти отскакивая в ужасе, когда Сара приближалась. На двенадцатом ударе она распахнула двери.***
«Я мечтала, что любовь никогда не умрёт...»
Г. Крецмер, «Отверженные», ария «У меня была мечта»
В охватившей её белизне она почувствовала, как Джарет скользнул губами по её щеке, едва задевая кожу. — Молодец, драгоценная моя. Я правильно рассчитал, что ты вырвешься из грёзы... И он исчез. Медленно-медленно мир вставал на место, тетрис-частицы складывались вместе, формируя стены, полы и потолок. Мраморный пол леденил щеку Сары, холод просачивался сквозь одежду, и она поднялась. Она была одна в одном из замковых вестибюлей, тринадцатилучевая звезда на златомраморном полу протягивалась к тринадцати дверям. Великолепное платье пропало, хрустальные башмачки тоже. Она носила повседневную, скучную надземную одежду, вокруг шеи был обёрнут шарф, ноги обуты в высокие сапоги на каблуках. Она была одна. — Ух, вот доберусь я до одного из них, — пробормотала она. — Он во что-то играет, и я хочу знать, во что! Нахождение под проклятием — никакое не оправдание! Она побрела в открытую наугад дверь, не осознавая, куда та ведёт или куда шла сама. За дверью оказался маленький внутренний дворик из белого мрамора. Блёкло-синее небо сражалось с рассветом. В слабом свете всё казалось призрачным и обесцвеченным, или, может быть, высеченным изо льда. Даже фонтан в центре двора был белым, вода в нём застыла. У фонтана сидела женщина с белыми волосами, её плечи укрывал горностаевый мех. Она сидела так неподвижно, что казалась статуей, пока не заговорила. — Здравствуй, Сара, — сказала она спокойно. — Я с нетерпением ждала личной встречи с тобой. — Вы ждали? — слабо спросила Сара. — О да. Я хотела встретиться с женщиной, которая забрала ребёнка обратно у Короля Гоблинов. Так много матерей пытались и потерпели неудачу, а ты добилась ребёнка, который тебе даже не сын, а сводный брат. — Я не хотела от него избавляться, — запротестовала Сара. — Я очень люблю Тоби. Я вовсе не хотела навредить ему, я не знала, что Джарет на самом деле заберёт его! — Люди интересные существа. Вы позволяете вашим эмоциям и страстям управлять вами, а в следующий момент жалеете о выборе! Так было у тебя. Так было с твоей матерью, — тихо произнесла женщина, поворачиваясь к девушке, — и так было со мной, первой женщиной, пожелавшей избавиться от своего ребёнка. Знаешь ли ты, что Джарет — первое дитя, взятое гоблинами, и глупые создания, не знающие, что делать с малышом, отнесли его Смерти. Сара замерла. Лицо женщины было обмотано матерчатыми полосками, на ней словно была маска из бинтов, вернее, на месте её глаз, если таковые у неё ещё имелись. Тем не менее, бинты были бессильны скрыть выразительные скулы, гордый выгиб носа или язвительный изгиб губ. На её горле искусно нанизанными ледяными осколками и снежинками блестели бриллианты. Не могло быть никакой ошибки в том, кем являлась эта женщина. Бледная женщина улыбнулась, красные губы чувственно изогнулись. В жизни она была эффектнее, чем в живописи. Художник сумел сымитировать амбиции в её взоре, но краске не удалось уловить жесты — наклона головы, взмаха рукой — что отличали её от других женщин и заставили их бледнеть на её фоне. — Вы мать Джарета... Он думает, что вы отказались от него. Снежная королева печально улыбнулась. — Да и да. Как и ты, я отправилась через опасности и преграды в этот замок, чтобы спасти ребёнка, и в последнюю минуту потерпела неудачу. Мой бедный сын теперь застрял между жизнью и смертью, ни по-настоящему живой, ни мёртвый. Но я никогда не бросала его. Даже сейчас я остаюсь рядом с ним и жду дня, когда кто-нибудь сумеет спасти его. Было что-то очень знакомое в том, как она говорила, в переливах её голоса, который превратился в ветер и приподнял концы Сариных волос; в том, как от её облачённого в белое тела исходил холод. Она сидела у фонтана и при этом находилась повсюду, бродя по комнатам и залам замка. Она была на самой высокой башне и в переходах Лабиринта. — Вы ветер, — сказала Сара прекрасной бледной женщине. — Вы ветер, который гуляет в замке. Улыбка Снежной королевы стала шире, неуловимо, но всё-таки шире. — Да. — Вы говорили с нами. Вы нашёптывали... — Я шепчу его имя, но он меня не слышит. Он закрыл от меня своё сердце, и всё, что он может услышать, — печальные вздохи. Но он может слышать тебя. Ты должна назвать ему его имя,— произнесла мать. «Он запер своё сердце и спрятал ключ. Но это стало проклятием. Ты должна разрушить его. Если он сможет вспомнить своё имя, имя, что прошептала над ним-младенцем его мать, он сможет вернуть свою человеческую личность, — так сказал Смерть. — Помни это». «Помни это». Мать Джарета сидела на краю фонтана, прося её назвать Джарету его настоящее имя. Имя, которое она прошептала над ним-младенцем. Эта женщина когда-то склонялась над колыбелью и шептала молитвы, что начинались и заканчивались одним словом, словом, которое было его именем.***
Сара побежала.