Линия жизни

Сажусь в машину. Руки трясутся. Я чувствую себя последней шлюхой. Хотя нет. Если бы я был хотя бы ею, я бы взял деньги, которые заработал. Но меня даже на это не хватило. Я ещё и сам приплатил сверху! Впрочем, я всегда был готов что-нибудь добавить. Кажется, я любил его всегда. С того момента, как увидел. На тренировочном катке, на сборах. Там, куда привёз меня из Волгограда Михаил Хрисантьевич, чтобы показать Алексею Николаевичу. Я почти не волновался. Практически совсем. Я был уверен, что меня возьмут. Я лучший в своем городе. Я первый. Мне десять, а я прыгаю все тройные. Кто, если не я? А потом увидел Лёху. Там, на катке, было полно людей. Фигуристов. Почему я увидел именно его? Наверное, потому что он был мальчишка. В отличие от Татаурова – почти ровесник. В отличие от Урманова – ещё ничего не чемпион. Такой же, как я. Но… я смотрел на него и понимал: я так не могу. Не умею. А всё, что умею – полная ерунда по сравнению с этим. И сам я был полной ерундой рядом с ним: худой, длинный, бесцветный. Никакой. Способный запомниться только носом. И всё моё волгоградское чемпионство обесценилось и пожухло от первого росчерка лезвий его коньков на льду. Медали утратили блеск. А я – уверенность… И когда Алексей Николаевич, сокрушенно поцокав языком, глядя на мои прыжки, сказал, что берёт… берёт меня в группу… я очень долго не мог поверить. И первые месяцы ходил на тренировки, каждый день ожидая торжественного вручения обратного билета… А когда поверил… Осмыслил… Убедился… Тогда решил стать, как Лёшка. Хотя бы чуть похожим. Хотя бы тенью. Я боготворил его. Впитывал его страсть ко льду. Я прощал ему жестокость. Прощал пинки и тычки, соль в ботинках, насмешки за спиной и в лицо… Прощал язвительное: "Белоснежка, потанцуй для меня!" Больше того, я именно это и делал: танцевал для него. Для него одного на всём свете. И, хватаясь за лезвие, растягиваясь в бильман, вытаскивая из рукава свой единственный козырь, умолял: "Посмотри на меня! Ну, посмотри! Ни одна девчонка не сделает лучше!" Но он не смотрел. Он высекал пламя изо льда. Он горел. Сгорал. Возрождался из пепла прямо на моих глазах. Оставлял всего себя на катке, а потом падал, обессиленный, на лавку в раздевалке. Хватал ртом воздух. Взрослел. Пил с друзьями портвейн. Смотрел пьяным тяжёлым взглядом. Проводил в общую душевую бесконечную вереницу хихикающих девчонок. Трахал их под звонкими струями душа, тратил на них своё пламя, заставлял стонать и всхлипывать, и выкрикивать своё имя в самом конце. А потом отбрасывал, переступал и шёл дальше… Шло время. Утекало сквозь пальцы. Я тоже вырос. В самом буквальном смысле. Стал выше него. Я стал выигрывать. Не у Ягудина, конечно, нет… Но у всех остальных. Если на льду не было его, то первым был я. И уже всё меньше кому бы то ни было хотелось смеяться надо мной. И всё чаще я слышал вокруг себя шёпот восхищения. И даже ОН перестал подсмеиваться и с каждым днём становился все серьёзней и собранней. Всё жёстче становился его взгляд. Всё резче движения, всё жарче пламя. Но я больше не смотрел на него на тренировках. Не задерживался в раздевалке. Не подслушивал в душевой. Я просто больше не хотел быть Белоснежкой. Не хотел унижаться. Я начал понимать, что тоже мужчина. Такой же, как он. И теперь он начал смотреть, как тренируюсь я. Не в открытую, конечно. Всегда как будто случайно. Но я чувствовал его взгляд. Меня обжигал его огонь. Подстёгивал, подгонял. И я мчался вперёд и вперёд. Я хотел быть лучшим. Хотел, чтобы он слышал моё дыхание за спиной. Моё. И больше ничьё. А потом… Я так хорошо помню этот вечер, как будто всё было только вчера… Чемпионат Мира я проиграл. Нет, не ему. С ним я не соревновался. Тому, другому, который разделил нас на пьедестале. Ягудин был первым. А я – всего лишь третьим. Третьим! Не вторым. И я не понимал восторгов Мишина. Я был недоволен собой. Ещё как недоволен. Но это было не самое важное. Фигурное катание вообще тогда было не главным. Оно вдруг стало просто средством, позволяющим быть рядом с НИМ. И ничем более. Осознание того, что я влюблён, обрушилось так внезапно и так недавно, что я даже испугаться не успел. Испугаться того, что люблю… не девчонку. Потому что вместе с любовью на меня обрушилась ревность. Дикая, сумасшедшая, сбивающая с ног ревность к Бережной. Я весь прошедший Чемпионат Европы смотрел, как Лёшка крутится вокруг неё. В глаза заглядывает. За руку держит. Обнимает. И умирал от зависти и ревности. На меня он так никогда не смотрел. Мне доставались другие взгляды. Но ведь доставались! И от этих его взглядов плавилось всё внутри. Губы пересыхали, и сердце переставало биться. Он думал, что я не вижу. Он же не знал, что мне не надо видеть: я чувствовал его взгляд, как бы далеко он ни был от меня. Чувствовал всегда. И мне казалось, что волосы у меня на затылке вспыхивают пламенем. Потому что он обжигал. Лёха… Я всё никак не мог успокоиться, метался по номеру из угла в угол. Не мог найти, чем заняться. В тот раз нас поселили в одноместные номера. Лёха закатил такую истерику после Милана, что Алексей Николаевич, по-моему, из собственного кармана доплатил за наше раздельное проживание. И мысль о том, что теперь Лёшка может привести к себе Ленку, не давала покоя, разъедала изнутри кислотой. Потому что всё, что мог я, это бегать по собственному номеру и бороться с подступающими слезами. В бессильной злости на самого себя. Хуже всего было то, что я почему-то знал абсолютно точно, Ленка – это серьёзно. И чем больше проходит времени, тем меньше у меня… шансов? Я даже не отдавал себе отчёта в том, чего хотел от него. Чего ждал тогда. Но чувствовал, понимал, что совсем скоро не будет уже ничего. И… К его номеру я шёл, полный решимости. Я не позволял себе думать ни о чём. Ни о чём, кроме того, что люблю его. И должен сказать. Сегодня. Сейчас. И пусть он… знает. Выберет. Пусть… Испугался я только тогда, когда постучал в дверь. Я застыл от ужаса. От того, что собирался сделать. Но отступать было поздно. Я как будто прирос к полу и даже не сразу понял, что Лёшки в номере нет. Нет. И… говорить не с кем. Бояться нечего. Ещё несколько минут я простоял, прислонившись к стене, закрыв глаза, пытаясь понять, что мне делать теперь. Здравый смысл вопил, что надо выдохнуть и идти к себе. Ложиться спать. Забыть про свой неудавшийся поход. Что мне невероятно повезло с тем, что его не оказалось в номере… Но ноги сами понесли меня к лифту. Мне надо было найти его. Надо… хотя теперь я сам не знал, для чего. Лифт привёз меня на первый этаж. Я вышел в вестибюль и… первым, кого увидел, был Лёшка, выходящий из бара. Один. Без Ленки. В первое мгновение сердце моё замерло от радости, но потом я увидел, КАКОЕ у него лицо, и радость стремительно сменилась паникой. Потому что он шёл прямо ко мне. К лифтам. И мне некуда было деться. И… В лифт мы зашли вместе. Молча. Он как будто бы вообще меня не заметил. Не узнал. Нажал кнопку нашего этажа и стал разглядывать стену над моей головой. Я чувствовал себя, как человек, который собирается выпрыгнуть из самолёта без парашюта. И разум опять бился в истерике. Уговаривал меня молчать. Но сердце… я просто чувствовал: сейчас – или никогда. Выбрал "сейчас" и сделал шаг к нему навстречу. – Алёш… – Ну? – Тебе важно быть чемпионом? – я пытался поймать его взгляд своим. Но он всё так же смотрел куда-то поверх моей головы. – Ты чё, не в себе, Плющ? О чём ты спрашиваешь? Это – самое важное, самое главное в жизни! Иначе для чего всё? Жизнь для чего? Он, наконец-то, посмотрел прямо на меня. Прямо мне в глаза. Как тогда, в раздевалке, на его день рождения. И я вдруг оказался в невесомости. В другом измерении. Как будто больше ничего вокруг. Только он. Только огонь в его потемневших глазах. Только… Я поднял руку и нажал на "стоп". И лифт, дёрнувшись, послушно остановился. – Ну, неужели медали – самое важное? – от страха я говорил так тихо, что почти не слышал сам себя. Но сделал ещё шаг навстречу. Маленький. Совсем короткий. Но и его было достаточно, чтобы оказаться совсем близко… так близко, что тепло его дыхания согревало губы… Я замер. Перестал дышать. Утонул в его взгляде. Я… вдруг понял, что сейчас он меня поцелует. ОН меня поцелует. Глаза сами собой закрылись, рот приоткрылся… сердце колотилось, как ненормальное. Так, как будто готово было выскочить из груди… Я ждал, казалось, целую вечность. Но, вместо поцелуя, почувствовал прикосновение пальцев к своим губам. Мимолетное. Секундное. Как будто бьющее током. Я вздрогнул, и Лёшка попытался отдёрнуть руку. Но я перехватил, вернул обратно и поцеловал. И теперь вздрогнул он. И… – Алёш… – но он не дал мне договорить, и моё «я люблю тебя» застряло где-то в горле. – Слышь, «хрустальный конёк», ты уж сам чего-нибудь попробуй добиться, а то так и будешь до конца жизни чемпионам руки целовать. Если до этого мне казалось, что я умею летать, то теперь я как будто ударился о землю. И удар был такой силы, что на секунду заложило уши и перехватило дыхание… Но… он всё ещё смотрел мне в глаза… не разрешая поверить до конца… отметая смысл сказанных слов… Я отпустил его руку и… он отступил, вжался спиной в стену, так, словно… боялся меня. А я сделал шаг к нему. Собираясь, сам не знаю что, но… В этот момент двери лифта открылись. И первое, что я увидел, это лицо Алексея Николаевича, которое не предвещало ничего хорошего. А Лёшка… Лёшка просто ушёл. Молча. Не оборачиваясь. И не торопясь… – Женя! В номер к себе быстро! – прошипел Мишин. И я на автомате подчинился. Пошёл к собственному номеру, направляемый его железной рукой. Открыл дверь. Зашёл. Сел на диван. Внутри была пустота. Я хотел, чтобы меня оставили в покое. Все. Но Алексей Николаевич зашёл вместе со мной. – Что происходит? Женя, что происходит?! – А что случилось? – вяло спросил я. На самом деле, мне было совсем не интересно. Конечно, что-то происходило, раз Алексей Николаевич был так взволнован, но… какая разница? – Что там было сейчас? – Где было? – В лифте! – А… в лифте… ну, мы чуть-чуть застряли. Но всё же быстро закончилось. И всё в порядке. Алексей Николаевич, можно я спать лягу? Я так устал… – Застряяяли!!!! Жень, тебе лет сколько? Застряли! – он помахал чем-то у меня перед носом. Я даже не смог понять что это. И до сих пор не понимал, ЧТО его так взбесило. Поэтому молчал. – Женечка, Женя, ты что, не знаешь, что во всех приличных отелях, во всём мире, везде видеокамеры есть? Ты не знаешь об этом?! Я тебя спрашиваю!!! И вот тут я понял. Открыл рот, но не смог произнести ни звука… – Ты не молчи! Не молчи! Ты скажи мне, Женя, что происходит?! Что там У ВАС происходит?! Какого ералаша я должен бегать среди ночи по чужим людям, чтобы вот ЭТО никто больше не увидел никогда?! Он держал в руках видеокассету. Маленький чёрный пластмассовый прямоугольник. На котором… И это знание оказалось последней каплей. Я заплакал. Заревел, как ребёнок. В семнадцать ручьёв. Я даже подвывал, обнимая себя за плечи. Такого позора, такого унижения я не испытывал никогда… – Ну… ну, успокойся… успокойся… ну, всё будет хорошо… ничего ведь не случилось… всё пройдет… – Алексей Николаевич сел рядом, пытаясь меня успокоить. Обнял. Гладил по голове. Смотрел каким-то испуганным, растерянным взглядом. Но я не мог остановиться. Не мог. – Я люблю его! Люблю! – я почти кричал, захлёбываясь слезами. – Я хотел… Я только хотел… А он… Как я теперь буду жииить?!!!! – Сыночек мой, ну, ты что? Ну, перестань. Ну, что ты… глупости какие-то. Фу ты, ну ты… Люблю… Ты девочек любить будешь. У тебя их миллион будет, любая… А это всё ерунда. Всё пройдет. Всё забудется. Он слезинки твоей не стоит. Ну, успокойся. Успокойся… Он бормотал еще что-то ласковое. И такое же бессмысленное. Но мне становилось легче. Я правда почувствовал себя ребёнком. Глупым, беспомощным и маленьким. Уткнулся лицом ему в грудь. Давясь слезами, воздухом и стыдом. Горем. Я искал утешения в его объятиях. Неожиданно ставших по-отцовски крепкими и надёжными. И вдруг понял, что вот он меня не предаст. Никогда. Он не сможет меня предать. Если он все ЭТО видел и не оттолкнул… – Простите меня, Алексей Николаевич! Я не хотел, чтобы так… Я не подумал… – Ладно, сынок, ладно. Ты уж тоже меня прости. Я знаешь, как испугался? Ты же всё для меня. Я тебя никогда в обиду не дам. Никому. Ты же самый лучший в мире. – Какой же я лучший? Я – третий, бать… – Это только сейчас, сынок. Сегодня. А завтра у тебя будет всё. Ты первый будешь. Нет, ты ЕДИНСТВЕННЫЙ будешь. Понимаешь? Веришь мне? – Угу… – согласился я. Хотя сам ни капли не верил. Пусть. – Это же всё равно только завтра, да? – Да, – батя улыбнулся. – Ты поспи сейчас. Поспи… Не думай ни о чём. Утро вечера мудренее… И я, правда, задремал, привалившись к его плечу, убаюканный его голосом… И вдруг снаружи в дверь заколотили с такой силой, что, казалось, ещё чуть-чуть – и она разлетится в щепки. – Давай, Жень, ложись, поспи… – Алексей Николаевич встал. – Я там разберусь… – он кивнул в сторону двери. – Ты не думай ни о чём. Всё хорошо будет. Просто верь мне. Он ушёл. А я честно пытался сделать, как он сказал: лёг спать. Но вместо сна в голове у меня крутились Лёшкины слова. Бесконечно. Без паузы… И я бы поверил. Честно, поверил бы. Если бы он сказал их сразу, до того, как… собирался меня поцеловать. Вот в это я верил. И должен был, просто должен был, убедиться. Второй раз за ночь я шёл к нему и в этот раз долго стоял под дверью, не решаясь ничего сделать. Потом всё-таки постучал, где-то в глубине души надеясь, что он спит и не услышит. – Кто?! – голос у него был такой, что… лучше б он спал. – Лёш, это я… – терять мне было уже нечего, поэтому, подумав, я добавил: – Лёш, открой, ну пожалуйста… Какое-то время за дверью стояла абсолютная тишина. Я уже был готов к тому, что он не откроет, но дверь неожиданно распахнулась, и мы оказались лицом к лицу. – Осторожней, заклюешь! – он отшатнулся от меня, как от прокажённого. – Ты чего притащился? Я не мог говорить в коридоре. – Лёш… не впустишь? – Нет. Говори, чё хотел, и вали. Я спать хочу. Я чувствовал себя дураком. Чего я хотел? Я хотел… – В лифте я, ну, то есть мы… ты же неправду сказал… я же видел, я же не дурак… Ты же хотел… – я и сам понимал, что бормотание моё бессвязно. Но с каждым словом говорить было все трудней и трудней. Я посмотрел ему в глаза, в надежде найти там хоть что-то… – Слышь, Плющ, ты головой на катке, случаем, не ударился? Ты чего несёшь, придурок? Какой лифт? Ты о чём? Да ты в зеркало смотрел на себя? Так пойди, посмотри ещё раз! Чё там, ты говоришь, я хотел? Он говорил, и слова его мелкими камешками падали на дно сознания. Целой лавиной. И с каждым словом я всё ясней осознавал, какой же я идиот на самом деле! Я придумал себе… Нет! Как я вообще мог подумать, что… Лёшка оттолкнул меня и захлопнул дверь. А я всё продолжал стоять перед его номером. Я… И вот тогда появилась Ирка. Не там, в гостинице Миннеаполиса, а в моей жизни. Это она увела меня из коридора. Она притащила откуда-то бутылку вермута и до утра слушала мои пьяные бредни про любовь… – Жень, ты думаешь, он ТЕБЯ не любит? Вот лично ТЕБЯ? Лёшка твой – он вообще никого не любит. Понимаешь? Он и слова-то такого не знает. А ты… Ты вот мне всю ночь рассказывал… Но ты оглянись вокруг: людей на планете миллион! И мужчин, и женщин. У тебя еще будет всё. Всё, что ты захочешь, будет. А вот у него… Ты один, наверное, такой дурак… А он – трижды дурак, что не понял. – А как я теперь смотреть на него буду? На лёд как буду выходить? Он же меня и так… – Как-как… Нос кверху задерёшь, глаза прищуришь и плюнешь на него сверху вниз! – мне кажется, я и сейчас слышу её смех. – Знаешь, Жень, любовь – такая штука… То, что у тебя хватило смелости её предложить… Я б не смогла, например. Уж точно не такому, как Ягудин. Пусть он голову ломает, как ему с тобой на один лёд выходить! Это он – трус! Он, а не ты. Тогда её слова мне казались бессмысленными. Пустыми. Но Лёшка и правда струсил. Сбежал. Умчался на другой конец света. Остался только пустой шкафчик в раздевалке, на котором ещё полгода читалась написанная краской его фамилия. А потом и она исчезла. Стёрлась. Или закрасили. Я не следил. Потому что для меня он всё равно оставался рядом. Ещё несколько лет, встречаясь с ним на соревнованиях, глядя на него в раздевалке, на льду и на пьедестале, я ждал… Ждал взгляда, слова, улыбки… Чего-нибудь, что перечеркнёт километры… И мне понадобилось долгих три года, чтобы перестать ждать… чтобы понять… чтобы посмотреть, наконец, на себя в зеркало… и увидеть… *** – Жень, зайди. Давай музыку послушаем. Давид подобрал. Нам надо выбрать и начинать готовиться уже. Батя стоял в узком проходе между шкафчиками и наблюдал, как я собираю вещи после тренировки. – Я зайду, бать. Только я уже выбрал. – Выбрал? Вырос, что ли? Самостоятельный? Ты знаешь, что такое показательный номер? Это возможность… – Алексей Николаевич, я музыку выбрал. И номер у меня в голове есть. Идея, во всяком случае. И… знаю я всё. Не дурак, вроде. – Ну, пойдём… Послушаем твою музыку. Поговорим. Я шёл за ним в кабинет с дрожащими коленями. Но знал: свою музыку я не поменяю. И номер, тот, который в голове, катать буду. Это было моё самое первое самостоятельное решение. В фигурном катании. Батя прослушал всю песню целиком. Молча. – Ну, сынок, и что ты будешь делать под эту музыку? – Раздеваться, бать. Я буду раздеваться. Он разглядывал меня в упор, но я выдержал взгляд. – Ладно. Завтра показывать будешь свой стриптиз. Если убедишь – дам добро. Если нет – не обижайся, но музыку я поменяю. *** Конечно, раздеваться оказалось не так просто. Даже когда на тебя смотрит всего четыре человека. Но я докатал свою музыку до конца, до трусов. Мне был нужен этот номер. И я был готов спорить. – Ну что, Жень… Идея хорошая. Но если ты там вот так краснеть будешь, как передо мной, то не стоит и начинать. – Я… – Помолчи! Я говорю! Если ты правда решил, если ты готов, – мы тебе номер сделаем. Такой номер сделаем, что ты на утро на весь мир знаменитым проснёшься. Ты только понимать должен: чтобы этот номер катать, нужно золото. Золото, Женя! Не серебро. Я вернул ему взгляд. – Золото будет. Теперь всегда будет только золото, бать! Я больше никогда ему проигрывать не буду. Никогда. – Ну-ну… Никогда… Ты хоть один раз выиграй. Так, чтоб по-серьёзному. – Выиграю. И не один. Ты ж сам говорил: я – лучший! – Ну, наконец-то, сынок! – Мишин улыбнулся и потрепал меня по затылку. – А номер будет! Такой номер будет, что весь мир навсегда запомнит. *** Батя никогда меня не обманывал. И в тот раз они с Давидом сделали невозможное: превратили мою абсолютно сырую идею в то, о чём я на самом деле мечтал. Но и я не обманул тоже. Я ехал в Ванкувер за золотом. И выиграл его. Своё первое мировое золото. Для меня это был рубеж. И, выходя катать свой показательный номер, целуя руки и обнимая случайных женщин, снимая с себя одежду, поднимая на ноги стадион, я говорил ему и только ему: я больше не жду. Больше не предлагаю ни себя, ни фигурное катание… Я уступал достаточно долго. Я был за твоей спиной. Я отдавал тебе все. Но это время прошло. И теперь… теперь ТЫ будешь дышать мне в спину. И можешь сжечь меня своим взглядом. Я не боюсь. И да, батя был прав: на следующее утро я проснулся знаменитым. И именно тогда мир фигурного катания разделился на две половины на долгие годы вперёд. И граница эта разделила нас навсегда. Не океаном и тысячами километров, а настоящей войной. Войной не на жизнь, а на смерть. За каждый сантиметр льда. За каждую сотую долю оценки. Если он сказал правду, если всё, ради чего стоит жить – это медали, то я хотел отобрать у него жизнь, я хотел выиграть их все. Все до одной. Но не смог. В Солт-Лейке он забрал своё золото и сбежал. Снова сбежал, как и в девяносто восьмом. Просто перестал выходить на лёд. И я остался один. Первым и единственным, как и обещал мне батя. Единственным в мире. И теперь у меня такое чувство, что я вообще единственный… Единственный такой идиот на всей земле… Если в Миннеаполисе я не знал, как я буду выходить на лёд, то теперь… теперь я просто не знаю, как я буду… Жить дальше вот с этим всем, как я буду? Что мне сейчас делать? Куда ехать? Домой? На тренировку? Куда? По моим ощущениям, земля сейчас должна выглядеть, как после атомной войны: пустыня, радиация и никого живых… А вокруг… вполне благополучное утро, паркинг шикарного жилого комплекса, а там, за воротами – город… и люди… и никто никуда не делся… не умер… и надо как-то собраться… и… что??? Сделать вид, что ничего не было? Перед кем? Перед собой? Забыть и ехать на каток? Забыть что? Лёху? Или себя? Или ничего не забывать? И поехать домой? К жене. За утренним сексом. Я представляю себе, какое будет у Янки лицо, и губы сами собой кривятся в усмешке. Мда… А дальше-то что? И зачем? Доказать себе, что ничего не изменилось? Если ничего не изменилось, то езжай, Жень, к станку! Тебя Алексей Николаевич ждёт через пару часов… Но меньше всего мне сейчас хочется на каток. Прям подташнивает от этой мысли. Приехать туда и пялиться на шкафчик, на котором много лет назад красной краской было написано "Ягудин"? Или на лёд, из которого он искры высекал? А потом в душ, где он баб трахал? Как тебе будет замыкающим? Финальной дамой на сегодня, так сказать? Я машинально кручу в руках телефон, который всю ночь провалялся в машине. Я и правда не знаю, что теперь делать. Но, кажется, знаю, кто может мне ответить на этот вопрос. Или хотя бы выслушать. И я набираю номер единственного в мире человека, которому могу позвонить в четыре утра. Я думаю, что она спит. И готовлю речь с извинениями. Но голос в телефоне более чем бодрый. – Жень?! С тобой всё в порядке? Ты живой там? Ты где был? Тебя обыскались все. Ты почему к телефону не подходил?! Я отнимаю телефон от уха и разглядываю экран. Больше двадцати неотвеченных вызовов. Об этом я подумаю потом. – Ирк, можно я к тебе приеду сейчас? Она замолкает. – Приезжай, конечно. Жень, что-нибудь случилось? Я молчу. Что я должен ответить? – Я минут через сорок у тебя буду… – Давай. *** Я подъезжаю через двадцать пять минут, но Ирка уже ждёт меня. Ворота открыты, а хозяйка сидит на крыльце с чашкой в руках. Я загоняю машину во двор. Паркуюсь почти у самых ступеней. Выхожу и сажусь рядом с ней. – Твои спят? – Спят, – она протягивает мне вторую чашку: – Чай. Мы долго-долго просто сидим на крыльце и молчим. На улице прохладно. Горячий чай приятно согревает. – Ну? – наконец говорит она. – Давай, рассказывай. Где был? Кто тебе так… – Ирка трогает синяк у меня на челюсти. Я дёргаю головой – больно. Разглядываю дно пустой чашки. – У меня тренировка сейчас… Ирк, а ты замазать можешь чем-нибудь? – Замазать! Деловой какой! Я ночь не спала! Жена твоя ночь не спала! Алексей Николаевич… Да что я перечисляю-то?! А тебя синяк волнует?! На самом деле синяк меня не волнует. Совсем. Просто, чтобы это выговорить, нужны силы. – Я у Лёшки был… – я выталкиваю из себя слова и закрываю лицо руками. – У… кого ты был? – почему-то шёпотом переспрашивает Ирка. – А как ты туда попал? Тебя ураган перенёс, вместе с трейлером? Как девочку Элли из Канзаса? – Как девочку Элли… – эхом повторяю я. – Нет, Ириш, меня злой охотник отвёл, как девочку Белоснежку… – Эй, Жень! Ты чего? Всё плохо совсем? Ну-ка, пойдем в дом! Пойдём, поговорим. Она тянет меня за руку, поднимает со ступенек и ведёт на кухню. Я сажусь за стол. Она начинает заново заваривать чай. Тишина. Только посуда звякает. Ирка ставит предо мной чашку. И садится напротив. – Ну, рассказывай, откуда снова взялась «девочка Белоснежка»? – Да чё рассказывать, Ир… Встретились случайно. Морды, вон, друг другу поправили… Ну и… Я его до дома подвёз. У него машина… да не важно это. – А ты расскажи про то, что важно! – она встаёт и выходит из кухни. Возвращается и протягивает мне зеркало. – Вот это важно? Ирка показывает пальцем куда-то мне в шею, и я смотрю на своё отражение. Там, куда она показала, кровавый синяк совершенно очевидного происхождения – засос. Я вижу, как краснеют уши, и торопливо возвращаю ей зеркало… – Ирк, ну что ты хочешь услышать? Подробности? Мелкие детали? Мне и так… Я и без этого себя чувствую… – Кем, Жень? Вот это я и хочу услышать! Подробности… – она делает паузу… – подробностей у тебя на шее достаточно. Я вот только что-то счастья не вижу! Или ты что, жертва изнасилования? И мне полицию прям сейчас вызывать? – Ир! – Что «Ир»?! Ты чего мне тут?! Я тебе еще двадцать лет назад всё про твоего Лёху сказала! Чувствует он себя! Ты когда в постель его тащил, ну, или кто там кого, я не знаю… ты о чём думал?! О любви?! О том, что он на утро тебе предложение сделает?! – Да я вообще ни о чём не думал!!! Понимаешь ты?! – Я-то понимаю! А вот ты – нет! Четвёртый десяток уже пошёл, а ты до сих пор, как мальчишка! Ты что, не трахал никого никогда?! – Трахал, Ир!!! Я – трахал!!! Меня – нет!!! Голос мой замолкает где-то под потолком. Я роняю голову на руки и чувствую, что ещё чуть-чуть – и разревусь. – Дурак ты, Жень! Я вот, например, всю жизнь так… Я ж женщина… – она молчит некоторое время. – Только я чё-то не убиваюсь по этому поводу. Мне даже кажется, что это я порой… Хотя, если разобрать до физиологических процессов, то да… Получается, что всегда меня. Только никто так не разбирает. Понимаешь ты? Ирка трясёт меня за плечи. Я поднимаю на неё глаза, полные так и не пролитых слёз. – Это всё у тебя в голове, Жень. Только там. И больше нигде. Секс – это удовольствие. Удовольствие, Жень, а не война. И если вам обоим было хорошо… А было? Он хоть стоит ожиданий-то? Молчи! Боже, что я несу?! Ты меня в психушку сведёшь! Я против воли улыбаюсь. – Пей, вон, чай свой! Лыбится он! Я залпом допиваю остывший чай. На часах без пятнадцати шесть. Опаздываю безнадежно. Значит, батя штрафной час в зале влепит… или ОФП, что ещё хуже. Это не считая того, что я всю ночь шлялся, неизвестно где. – Спасибо, Ириш, – обнимаю её. – Спасибо, что ты есть. – Поехал, что ли? Ну, давай. Не завидую я тебе. Сейчас Алексей Николаевич тебя встретит! Ты придумай, что врать будешь… Врать. Я останавливаюсь. – Ирк, можно я тебя попрошу? Только ты не истери, пожалуйста… – Не… Я тебя прикрыть не могу. Я тебя со всеми вместе до утра разыскивала. Теперь не смогу сказать, что ты под стиральную машину случайно закатился и там уснул. – Да нет. Я о другом… Посмотри, это можно бате показывать, или там пиздец полный? Я поворачиваюсь к ней спиной и задираю Лёхину футболку. – Не ругайся, – строго говорит она. И тут же голос её меняется. – Жень… – Ир! Я просил без истерик. – Это… Я чувствую её прикосновение и дёргаюсь. Больно. Как я в машине-то ехал? Опускаю футболку. Чё теперь… Все ясно, бате показывать нельзя. Никому нельзя. Смотрю на Ирку. У неё абсолютно белое лицо. – Ир, ну ты чего? Ну, всё ж нормально со мной! Это просто большой синяк. Всё пройдет, и следа не останется. – Яг? Я даже теряюсь под её взглядом. – Ну, мы ж сначала подрались. Я говорил. – Я надеюсь, ты ему железной трубой в бедро переебал в ответ! Прям, блядь, так, чтоб сустав – в хлам! Ирка, ругающаяся матом, – это что-то из области фантастики. А кровожадная Ирка – это вообще… – Хотел бы тебя порадовать, но не могу. Извини, Ириш. Я ему только глаз подбил. И нос сломал. Улыбаюсь ей, и она, наконец, улыбается тоже. – Ладно. Нос тоже подойдет. А ты придумай, что соврать, и покажи вот этот свой "просто синяк" просто врачу. А еще лучше – не просто врачу, а Пекарскому. – Ага. Щас сгоняю… до Израиля и обратно. А потом на тренировку сразу. Батя и не заметит. Делов-то. – А я не шучу, Жень. Если ты думаешь, что вот с такой спиной сейчас от меня поедешь аксели крутить перед Алексеем Николаевичем, то я тебя разочарую. Пообещай мне, что ты едешь сначала к врачу и делаешь рентген. Или что там? Короче, к врачу. Или я сейчас Мишину позвоню. – Ир… ну, мне тренироваться надо, Ир. Ну, мне не до этого сейчас. Правда. У меня каждый день на счету. – А ты меня не жалоби. Мне на твои тренировки плевать. Ты мне живой нужен. Я себе другого такого друга в магазине не прикуплю на распродаже. Поэтому не торгуйся. Обещай, что едешь к врачу! Я вздыхаю. Но, с другой стороны, сам напросился. Нечего было ей стриптиз показывать. – Хорошо. Я обещаю. Ты довольна? Отпустишь теперь? – Довольна, – говорит она и добавляет еле слышно: – Но я была бы более довольна, если б ты ему все-таки сустав выкрутил… Я делаю вид, что не слышу. Она провожает меня до машины. Перед тем, как тронуться с места, я выхожу, обнимаю её ещё раз и шепчу в ухо: – А Лёха… он каждого дня ожидания стОит! И, выезжая из ворот, с удовольствием смотрю в зеркало на её пунцовые щёки и малиновые уши. *** Бесконечный день, наконец, закончился. Хождения по клинике отняли всё время до обеда. А со второй половины дня и до самой ночи – оправдания, объяснения, батин ор. График полетел к чёрту. Вся схема – к чёрту. Весь план тренировок сдвинут. И надо всё перекраивать. Переделывать. Две недели в «индивидуальном режиме»! Две недели! Как минимум! И… Я вижу свет, пробивающийся из-под двери Янкиной комнаты, и усилием воли выгоняю из головы фигурнокатательные мысли. Дома. Я дома. И надо зайти к жене. Извиниться за вчерашнее. Потому что утренних извинений по телефону явно не достаточно. – Янусь, ты спишь? – Нет, – она откладывает в сторону журнал, который читала, – тебя жду. – Случилось что-нибудь? Сашка? Янка улыбается. – А что, теперь жена может дожидаться мужа только если что-нибудь случилось? Может, я соскучилась? – За сутки? Только не надо, пожалуйста. Ты ж всё знаешь, что я скажу. Я ложусь на кровать. Поперёк. Устраиваю голову у неё на животе. – Теперь уже мне кажется, что я не всё знаю. Ты не хочешь мне ничего рассказать? Например, где ты был вчера всю ночь? Почему не позвонил? И откуда у тебя засос на шее? Мы же договорились, по-моему? Я машинально трогаю рукой впадину над ключицей. – Это форс-мажор был, Коть. Я… встретил первую любовь. И даже предположить не мог, что так всё… – Понятно. Ну, судя по твоей челюсти, любовь твоя, как минимум – не свободна, а как максимум – прочно замужем. Ждать скандал? – Нет. Ничего не ждать. Это… в комплекте всё… и синяки, и засосы… Я замолкаю, вспоминая свой «комплект». Первая любовь. Да. Вечная, блин. И ведь ладно – в детстве. Можно было представить себе, что… что угодно можно было про него представить! Но теперь-то уже ясно всё. Понятно. Вот он такой, какой есть. Ничуть не изменился. Полный придурок. Хам и истеричка. Ну, что мне в нём? А ведь думал, что всё! Закончилось. Прошло. Вымерзло. Вытравилось. Но стоило ему… просто посмотреть лишний раз… И оказалось, что я тоже ничуть не изменился. Всё так же готов в глаза заглядывать. И никакой «миллион девочек» не поменял ничего. Вообще ничего. И… – Женя, мне ещё что-нибудь знать надо? У нас поменяется что-то? Я и забыл про жену. Задумался, блин. – Нет, Янусь. Ничего не поменяется. Это – разовая акция. Я ловлю её руку, которой она гладит меня по волосам. Подношу к губам. Целую открытую ладонь. – Всё останется, как было. Ты же меня простишь? – я улыбаюсь, глядя на неё снизу вверх. – Ну… не знаю даже… я всю ночь не спала… – она тоже улыбается. – А, кстати, Алексей Николаевич тебя тоже простил? – Янка, не напоминай! Я такой сегодня нагоняй пережил, как будто мне десять лет! Думал, вытащит ремень из брюк и пороть начнет! Орал так, что я боялся – СКА развалится. И меня тогда вообще сожрут: мало того, что тренироваться никому не даю, так ещё и спорткомплекс развалил! – А заслужил потому что. Мы, правда, испугались вчера. Уехал в магазин и не вернулся. И телефон не отвечает. И… я сейчас сама орать буду. – Неа. Ты не умеешь. Ты у меня – ангел. Мне так с тобой повезло… – я прижимаю её руку к щеке и закрываю глаза. Мне и правда, повезло. Я такой счастливый билет вытянул. Она одна в целом мире такая. Разве можно было себе представить тогда, в самом начале? Я вспоминаю наш брак. Почти сразу после Евровидения. Тогда ещё гражданский. У каждого своя жизнь. В меру успешная. И без меры несчастная. Янка рыдала над фотографиями детей. Билась во все мыслимые и немыслимые двери. Пыталась добиться хотя бы встречи. Спать не могла по ночам. И мы шатались по клубам. Пили с её друзьями. Приезжали ночью на Рублёвку, пьяные в лоскуты. Заряженные истеричным весельем. Падали в постель и любили друг друга, как сумасшедшие. Как в последний раз. Как будто завтра не наступит. И потом она, наконец, засыпала. А я – нет. Алкоголь выветривался. Отпускал. И сдохнуть хотелось. От того, что никакого просвета впереди. Вообще – ничего. Как будто жизнь закончилась. И кроме Янки я больше не нужен никому. Мальчик-вундеркинд. Успевший всю жизнь прожить к двадцати пяти. Добившийся всего, чего только можно. Получивший свободу. Свободу, которая убивала. Потому что вместе со свободой пришла пустота. Жизнь, в которой всё есть. И вообще ничего не нужно. Я не знал, куда себя деть. Чем заняться. Смотрел в зеркало, отмечал лишние три, пять, десять килограммов… Снимался в развлекательных передачках, которые потом шли по телику. Соревновался с Лёхой – кто у кого рейтинг отобьет. Выигрывал Лёха. Он хотя бы катался. Хотя бы в передачках. В Илюхиных шоу. На детских утренниках. Меня даже на это уже не хватало. Я сидел в жюри. Коньки пылились. Лезвия ржавели. В ночных клубах продолжали наливать. Батя ругался. Родители вздыхали в телефонную трубку. Янка рыдала от безысходности. Я мчался по кругу. По спирали. Когда батя позвонил и в приказном порядке велел лететь в Питер, я его послал. Первый раз в жизни. Совершенно искренне. Но он прилетел сам. Схватил за шиворот и поволок на каток. Выпихнул на лёд. Заставил. Гонял бегать по утрам. Боролся с моей ненавистью. С плохим настроением. С ленью. Бросил всё и всех. И вытащил. Заставил дышать. Жить. И когда потом позвонил Писеев с предложением снять «дисквалификацию» и готовиться к Олимпиаде… никаких сомнений у меня уже не было. Лёд – вот моя жизнь. Бесконечное стремление вверх. Желание быть первым. Лучшим. Доказать всем, что я есть. Всё ещё есть. Всё ещё живой. Янка билась в истерике. Закатывала скандал за скандалом. Требовала «продолжения банкета». Ходила по ночным клубам одна. Приходила под утро, будила, опять кричала. Отказывалась переезжать в Питер. Не хотела ничего слушать. Стала просто невыносимой. И, в конце концов, я предложил разойтись. Собрал вещи и съехал. Оставил всё в прошлом. Бросил. Вернулся домой. Она приехала сама. Спокойная. Серьезная. Другая. Сначала мы даже не говорили ни о чём. Просто жили. Я тренировался. Пропадал на катке и в зале. Уходил утром и приходил почти ночью. Вымотанный. Выжатый. Абсолютно без сил. Она ждала. Встречала. Обнимала. Утешала. Успокаивала. Верила. Тащила на себе весь дом. Ничего не просила вообще. Сама делала ремонт. Разбиралась с рабочими. Покупала мебель. Искала домработницу. Давала какие-то интервью. Устраивала фотосессии. Управляла. Рулила всей абсолютно жизнью. Моей, своей… У меня был только лёд. Только он имел значение. Всё остальное было не важно. Я подчинялся. Встраивал в свой график её редкие просьбы. Разрешал ей приходить на каток. Усмирял разъяренного батю. Целовал её на глазах у журналистов. Обнимал. Улыбался. Женился. Она поехала в Ванкувер, несмотря на все мои протесты. Я убеждал, уговаривал, настаивал. Говорил, что это традиция. Что мои близкие не ездят на соревнования. Больше того, не смотрят их в прямом эфире. Никогда. Но она упёрлась, как баран: жена должна быть рядом с мужем. И, в конце концов, сдался я. А там, на второй ступеньке пьедестала, она действительно оказалась нужна. Необходима. Она вдруг стала опорой. Тем единственным, что позволило пережить. Переступить. И пойти дальше. Жизнь продолжалась. Тренировки закончились. К нам, наконец, переехали дети. И всё снова повернулось. Снова на сто восемьдесят градусов. Но теперь мы, вроде бы, были семьёй. Родителями. Мужем и женой. И теперь, несмотря на очередной «дисквал» и полную свободу, я не бросал лёд ни на секунду. Даже в мыслях. Я тяготился вечеринками. Зевал в камеру. Начинал подбешивать Янку своим равнодушием ко всему, кроме дома и коньков. Когда Писеев позвонил с предложением готовиться к новой Олимпиаде, я согласился, не думая. Несмотря на все его дурацкие, унизительные условия. Я просто устал. От шоу. От светской жизни. От снова набирающих обороты домашних скандалов. И я был в форме. Никаких лишних килограммов и одышки. Янка устроила истерику. Кричала. Топала ногами. Проклинала спорт. И Федерацию. И всё мировое фигурное катание. Я не слушал. Собрал вещи и уехал в Питер. К бате. И начал всё сначала. Снова. С нуля. И на этот раз она за мной не поехала. Осталась на Рублёвке. Сказала, что у неё тоже работа и дети. А у меня – только тренировки. Я опять с утра до ночи пропадал на катке. Снова бегал по утрам кроссы. Стремился вверх и вперёд. Но Янки не хватало. Я скучал. И рвался в Москву. Прилетал. Мчался домой. Обнимал, целовал, звал к себе… она отказывалась, и я улетал снова. И снова мчался по кругу. По спирали. Пока однажды не обнаружил свои вещи за порогом. Янка была беременна. Она хотела, чтобы я выбрал. Чтобы отказался от чего-то одного: от них или от Олимпиады. Она требовала. Снова скандалила. Пугала детей. Рассказывала в интервью, что у неё новый роман. Ходила по тусовкам. Я молчал. Тренировался. Катался. Выигрывал. Ждал, пока родится сын. Готовился к войне. Но она снова меня удивила. Позвонила за несколько месяцев до родов. Позвала. Попросила. Объяснила, что сама не может. А если могла бы – приехала. Я, когда в Москву летел, уже знал, что в этих своих истериках она снова выпестовала какое-то решение. Другое. Новое. Что-то такое, что опять изменит всю жизнь. Не понятно только, в какую сторону. Казалось, всё уже было. Всё, что только возможно. И секс, и страсть, и любовь… Было и прошло. Сгорело в огне скандалов. Слишком разные. Слишком разнонаправленные. Нечего больше придумать. Очередной брак. Очередной развод. Очередной скандал. И снова – ребёнок только на фотографиях. С чужой фамилией. С чужим всем. Не угадал. Янкино решение было другим. Спокойным. Серьёзным. Честным. Никакого развода. Никакого скандала. Никакой любви. Всё по справедливости. Мне – фигурное катание и сына. Ей – медийного мужа и идеальную семью. Договор. Скреплённый кровью нашей семейной жизни. Нашей, когда-то сумасшедшей, страсти. Неплохой вариант для мужчины, чувствующего себя живым только на льду. И для женщины – угасающей без пиара и светских тусовок. Лубочная семейка. Два классических блондина. Или две классических блондинки? В любом случае, наша новая жизнь началась с обязательств. С интервью жёлтой прессе. С поцелуев на камеру. С рождения сына. С модных показов. С трогательных Янкиных слёз на катке. С разных спален. С полной свободы. Мы больше не мешали друг другу. Не обсуждали решения, если они не касались семьи и детей. Не скандалили. Я стремился на Олимпиаду. И даже после Израиля Янка молча поехала со мной в Пятигорск. А потом – в Пинзоло. Ни от чего не отговаривала. Не высказывала мне своего мнения. Просто ходила на тренировки. Позировала для журналистов. Защищала. Опять давала какие-то интервью. Завела странички в соцсетях. Пиарила своё бесконечное: мы победим, мы сможем, мы вместе… Я снова не вмешивался. Я учился кататься. Прыгал прыжки на удочке. Просыпался по ночам в панике, с мыслями о том, что не получится. Никогда больше не будет этого полета. Адреналина. Жизни. И выдохнул только после первого четверного. Когда скрутил, раскрылся и выехал. Сам. И сидя потом на лавке, с запрокинутой головой, прижимая к носу пакет со льдом, останавливая такое привычное раньше, и за несколько месяцев подзабытое, кровотечение, как будто проснулся. Вынырнул из кошмара. И увидел, как батя утешает рыдающую Янку, прижимает её к себе, и у него самого в глазах слёзы. И понял. Только тогда и понял: мы – семья. Что бы там ни писали, ни говорили, ни думали… какие бы ярлыки и фамилии не навешивали на нас обоих… она – моё всё. Якорь. Человек, который прикроет спину. Женщина, родившая мне сына. Сашку. Гном Гномыча. Того – в ком единственном есть смысл моей жизни. Только в нём. И в фигурном катании. И снова всё перекрутилось, вывернулось, развернулось в другую сторону. И трудно представить теперь свою жизнь без неё. Жена. Янка. Януся. Котя. Параллельная вселенная, притянутая к моей, приклеенная накрепко. Бесконечно чужая. И немыслимо родная вот в таких мелочах, как сегодняшний разговор. Ей можно рассказать обо всём на свете и, вместе с тем, ни о чём конкретно. Но ей и не надо никакой конкретики, она и так пожалеет, утешит, порадуется… Просто будет рядом. – Эй! Женька! Ты что, заснуть собираешься? – она слегка стучит пальцами по моей щеке, заставляя открыть глаза. – А что, муж теперь не может и заснуть рядом с женой? – возвращаю ей её же фразу. И тут же улыбаюсь. Шутка. – Может, может. Только ложись тогда нормально. И разденься. – Ого! Это предложение? – Нет. Капитуляция. Ты же уже здесь спишь. Не выгонять же тебя пинками? – она смеётся. – Ну и пожалуйста, я сам уйду. Спокойной ночи, Янусь… – целую её руку ещё раз и встаю. – Жень, в следующий раз всё-таки позвони. Ладно? И, я тебя прошу, не засветись с ней нигде. Сейчас ни к чему такие слухи. – Да не будет следующего раза. Я ж сказал. Не волнуйся. И я тебя предупрежу, если что. – Значит, всё-таки «если что»? – она улыбается. – Не цепляйся к словам. Я тебя когда-нибудь обманывал? – Нет. Но и в засосах раньше не приходил. А это наталкивает на мысли… – Что вас так всех взволновали эти засосы? Пройдут. Ни следа, ни памяти. Разговоров больше. – Ну-ну… тебе видней. Только позвони, когда за новыми поедешь. И, кстати, кого это «всех»? Чёрт! – Тебя, Ирку… – Так ты успел уже и Ирке показаться в таком виде? Теперь я начинаю думать, что всё гораздо хуже… – Януууусь… – Да поняла я всё. Ты сам ничего не знаешь. Как узнаешь – предупреди. Всё. Иди отсюда. Женщина будет спать. – Спокойной ночи, женщина! – я посылаю ей воздушный поцелуй. И закрываю за собой дверь. Гораздо хуже. Ты даже не представляешь себе, насколько всё хуже. Всё настолько плохо, что, если б не этот блядский засос, я подумал бы, что мне всё приснилось. Потому что не может это всё быть правдой. Рассечение на скуле, синяк на пояснице – это да. А вот всё остальное… сломанный нос, подрагивающие ресницы, прикосновение губ к губам, руки, сдёргивающие одежду, лихорадочный обжигающий шёпот в самое ухо, шёпот, из которого ни слова не разобрать, взгляд тёмный, почти черный, вбирающий, впитывающий, выворачивающий наизнанку, вздувшаяся вена на предплечье, ладонь у меня на груди, движение навстречу… Блядь! – Лёха… – говорю – и сам вздрагиваю от своего голоса, – пошёл ты на хуй! И выгоняю его из своей головы. Из памяти. Которая и так сохранила не слишком много. Очень мало. Ничтожно. Куски. Детали. Отдельные картинки. Оплавленные по краям собственными ощущениями. Но и этого достаточно, чтобы, проваливаясь в сон, понять – никуда теперь от него не деться. Не вытравить. Не выжечь. Добро пожаловать в Миннеаполис своей мечты, Евгений Викторович!