Линия жизни

Я разглядываю его через полуприкрытые веки. Через ресницы. Моё время стремительно утекает. Тает. Это сейчас я дышу воздухом, который он выдыхает. Чувствую запах его волос. Прикосновение его лба к своему. Всё ещё обнимаю его. И под моими ладонями подрагивают под влажной кожей его мышцы. Но вот ещё секунда. Две. Три. Несколько коротких выдохов. Его и моих. И пульс на шее становится невидимым. Как будто исчезает. И он запрокидывает голову. Разрывает контакт. Выбирается из моих сетей. И падает на спину. Рядом. Очень близко и бесконечно далеко. Снова невредимый. Снова чужой. Готовый драться. Всё. Время истекло. Пора уходить. Я встаю. Поднимаю с пола рубашку. Делаю шаг в сторону ванной. Ищу глазами джинсы. Тихий звук сминаемой сзади ткани оповещает о том, что сейчас будет «слово». Это значит, что я слишком задержался. И сегодня не удастся свалить молча. Я на секунду застываю в ожидании. Чувствую его взгляд. Даже стоя спиной, я знаю, куда он смотрит. И знаю, как. От затылка и вниз, вдоль позвоночника… с ленивой улыбочкой на лице. И когда обжигающая волна его взгляда доходит до копчика, он, наконец, говорит… – Если ты собираешься одеваться, то твои трусы и джинсы в соседней комнате, – за спиной щёлкает зажигалка. Лёха затягивается. Медленно выдыхает. – Где-то в районе… поищи, короче. Не помню. Я и сам уже вспомнил. Но чтобы туда попасть, мне надо пройти через всю спальню. Голым. Вот сейчас я уверен, что он специально начал раздеваться в другой комнате. То, что вся его одежда осталась там, ему всё равно. Ему некуда торопиться. Ему интересно посмотреть, что буду делать я. Но, извини, шоу не будет. Сегодня, Лёх, не твой день. Я молча достаю из шкафа чистое бельё и брюки, и ухожу в ванную. За всё время умудрившись не взглянуть на него ни разу. И даже улыбаюсь, закрывая за собой дверь, представляя себе его разочарование. У него ведь наверняка целая речь была заготовлена. Теперь осталось успеть вымыться и уйти до того, как он сочинит новую. Я встаю под душ, хотя, на самом деле, хочу этого меньше всего. Вода забирает последние крупицы близости, смывает с меня его запах, пот, сперму. Все, что хоть чуть-чуть напоминает о том, что ещё десять минут назад он шептал мне в ухо «мальчик мой», и сам был моим. И вытираясь, одеваясь и выходя из ванной, я уже и сам не верю в то, что это вообще было. А он, похоже, забывает обо всём ещё в тот момент, когда у него выравнивается сердечный ритм. За месяц я привык. Выработал рефлекс. Научился считывать мелкие сигналы мимики и дыхания. Но всё равно не всегда успеваю уйти без потерь. Но сегодня мне повезло. Сегодня я смотрю на него сверху вниз. И даже могу позволить себе больше, чем три слова. Целую речь на прощание. – Пока, Яг. Я позвоню на следующей неделе. И, кстати, всё, что тебе не подойдёт из тех вещей, которые валяются в соседней комнате, будь любезен, положи в стиральную машину. – А может, тебе ещё борща сварить на обед? – Спасибо. Но, во-первых, я его не люблю, а во-вторых, я, по-моему, не приглашал тебя даже на чай. Так что держи себя в руках. Я одариваю его самой безразличной улыбкой из всех, какие только есть в моём арсенале. Улыбаюсь так, что аж челюсть сводит от усердия. Смотрю, как он достает из пачки вторую сигарету. Прикуривает. Выдыхает дым в мою сторону. Скалится мне в ответ. – Пока, Плющ. Чё залип-то? Наглядеться не можешь? Да, Лёх, не могу. Угадал. – Окурки в пепельнице не оставляй. Вся квартира уже провоняла сигаретами твоими. Меня на самом деле бесит, что он здесь курит. Что он вообще курит. Но вместе с тем, приезжая сюда, вдыхая еле заметный запах сигарет, я хотя бы знаю, что он здесь и правда был. Был, а не померещился. Потому что, кроме этого напоминания, от него ничего не остается. Словно он дух бесплотный. Фантом. Приступ острой шизофрении. У меня. Но, даже если это так, я бы не хотел, чтоб меня вылечили. Закидываю на заднее сиденье сумку с коньками, сажусь за руль и, прежде чем сдать назад и выехать на улицу, разглядываю в зеркало маленькую голубую машинку, припаркованную почти возле подъезда. Нет. Шизофрения – не мой диагноз. Всю дорогу до дома в голове вертится вопрос: зачем я ему сказал, что не люблю борщ? Я ведь люблю. Ничего не имею против… *** Он лежит рядом. Смотрит в потолок. Молчит. И, даже, не тянет руку за сигаретами. Тишина. Я разглядываю его, почти не скрываясь. Сбежать всё равно не успел. Задержался. Так что теперь: словом больше, словом меньше… какая разница? Да и он, в общем-то, никогда не смущается. Не прячется от моих взглядов. Не торопится одеться. Или хотя бы прикрыться. Это мне всегда хочется быстрей запереться в ванной, спрятаться от его глаз, от его вероятных усмешек… а ему… ему нечего стесняться… он… идеальный, да… точно выверенный, отмеренный и слепленный образец… шаблон… не то что недостатков, а даже и родинок лишних нет… даже шрам этот… единственное, что он всегда прикрывает, прячет, и тот… только напоминание о том, что шрамы украшают мужчину… его… Вот сейчас ты даже и этим не озаботился. Даже бедро не прикрыл. Что это? Такой элемент доверия? Скорее уж полная уверенность в том, что я… что мне всё равно нечего сказать. Нечем задеть. И тебе, скорее, просто пофиг… что я там могу про тебя думать… да что угодно… тебя едва ли это волнует… я вот сейчас, весь целиком, едва ли тебя волную… ты даже не посмотрел на меня ни разу… головы не повернул… а зачем? Да? На что теперь смотреть? Всё закончилось на сегодня, и я могу отваливать. Меня никто не держит. Я… Подчиняясь дурацкому порыву, поднимаю руку и… трогаю шрам… то единственное, что может вывести его из себя… обвожу пальцами все неровности, следы от швов, еле заметные точки от первой операции… Он напрягается… застывает… мышцы в ноге становятся каменными… но… молчит… всё так же не смотрит в мою сторону… Но я знаю, что добавить. Знаю, куда ударить, чтоб аж всё тело вздёрнуло от бешенства. И бью. Уверенно. Ленивыми интонациями в собственным голосе, расслабленностью, любопытством, точно выверенными словами. – Яг, а как это, когда совсем не можешь? Ну, не потому что страшно или больно, а по-настоящему: не можешь – и всё? Бью и наблюдаю, как он приходит в себя после моего удара. Как собирается, разворачивается, хватает с тумбочки сигареты и… отвечает. Обращает, наконец, на меня внимание. – Пиздато, Жень! Охуительно просто! Да скоро и сам узнаешь! Чё я тебе рассказывать буду? – А я, может, как Протопопов: никогда не узнаю. Может, у меня все надежды на твой рассказ? – Ты уж скорее, как Мухина. Узнаешь гораздо больше меня. И мои рассказы тебе не понадобятся. – Ну да. Я, скорее, как Мухина… Вот только так мы и умеем. Только драться. Бить, и получать в ответ по больному. Постоянно доказывать друг другу, что мы есть. А иначе… иначе, нас как бы и нет. Не существует. Только вот это всё… вот такое вот доказательство собственной жизни… его присутствия в моей… моего присутствия в его… вот это всё – это то, чего я хочу? Бесконечно драться с ним? Я… Он обнимает меня. Пытается прижать к себе. Но я не даю. Не хочу. Не надо мне сочувствия от него. Пусть я буду, как Мухина! Пусть и хуже буду! Но не сбегу, как он! Не струшу! Останусь до конца! Один! Я отпихиваю его и встаю. – Эй! Яг, ты чего, меня жалеешь? Ты себя лучше пожалей. Ты сколько уже? Тринадцать лет еле ногами перебираешь? А вот если б не зассал тогда… – Да если б я не «зассал», как ты говоришь, хер бы ты так медальками увешался! Ни одна твоя медаль ничего не стоит, потому что МЕНЯ не было там! А вот я свою у тебя – честно отобрал! В драке! Честно! Да, Лёх, ты свою у меня отобрал! И не оставил мне шанса выиграть свою! Ты, сука, свалил! Сбежал! Отобрал у меня ВСЕ мои медали! Все до одной! Подсунул вместо себя французского мальчика, и смотрел с трибун, как я выигрываю у него ещё до выхода на лёд! И теперь ТЫ говоришь мне про честность?! Ты?! – Ну да! Попизди ещё: честно! Скажи – Загайнов мне померещился. – Ох, блядь! Опять эти розовые сопли: нас обманули, нас обокрали! Драться надо было до конца, мальчик мой! Или девочка? Вот именно, Лёх! Драться надо было до конца! Так кто из нас девочка?! – Ягудин, ты редкостный мудак! Ты меня выбесишь, я тебе второй раз нос сломаю. – А чё ждать-то, Женёк? Давай сейчас, а? Или сам зассал? Бешу я его! А чего таскаешься сюда через день? Побеситься?! – Ну, во-первых, таскаешься ты. А, во-вторых, ты прав, не стоит больше таскаться. Давай, Яг, не кашляй! Я ухожу. А он остаётся. Остаётся в моей квартире. В моей постели. Даже и ничуть не взволнованный моими угрозами. Я знаю, и он знает тоже, что пройдет несколько дней и… я позвоню. Позвоню и позову. Так же, как все два месяца до этого. И буду ждать, слоняясь по квартире из угла в угол, успокаивая себя и уговаривая, что он приедет… потому что решение всегда за ним. Я только предлагаю, а выбирает… выбирает всегда он… *** – Здравствуйте! Это Джон Вейр? – я говорю по-русски. Максимально серьёзно. Официально. Но Джонник всё равно сразу начинает улыбаться. Я чувствую это через весь разделяющий нас океан. И почти не удивляюсь тому, что отвечает он по-английски. – Да. Это Джон Вейр, Ваше Величество! И я Вас слушаю. – Вау! Ты забыл русский язык? – Нет. Ты – забыл обо мне. – Нет! Я не забыл! Я думал о тебе! Я не спал по ночам! Я плакал! Я страдал! Я… Он не даёт мне договорить. Перебивает. Смехом. Словами. Словами на русском. – О, Боже! Моё сердце сейчас разорвётся от счастья! Он скучал, он не спал, он думал! Говори теперь: что тебе надо? – А почему ты решил, что мне что-то нужно от тебя? Ты совсем не веришь в то, что я просто соскучился? – Верю. Я совсем верю. Я очень верю, что ты соскучился. Но, раз ты звонишь, значит у тебя есть дело. Так говори. – Ладно… – я улыбаюсь. – Джон, ты знаешь Мауро Гаспери? – Гаспери… – Вейр задумывается на несколько секунд. – Могу узнать. Тебе нужен этот Мауро? – Да. Я хочу, чтобы он сшил костюм. – Плюш, ты совсем сумасшедший? Зачем тебе этот Мауро? Он не подходит. Верь мне. Я – главный эксперт. Я теперь уже совсем вспомнил. Это такая странная городская одежда. Для женщин. Как ТЫ хочешь в этом кататься?! Ты другой! Тебе надо… – Джон, прости, но мне нужен Мауро. Не трать свои силы на то, чтобы меня переубедить. Просто скажи: ты можешь устроить мне встречу? – Могу попробовать. Но не обещаю. Надо позвонить. А ты пытался официально? – Я пытался всё: писать, звонить, отправлять факсы. И по всем каналам связи мне ответили, что это невозможно. Поэтому теперь мне нужна личная встреча. – Ты такой упрямый! – с восхищением говорит Джонни. – Поэтому ты такой первый! Я смеюсь. – Сейчас я первый только в твоей голове. – А разве этого не достаточно? Быть первым в моей голове… Да об этом мечтают миллионы людей! – Джонни тоже смеётся. – Джонник, милый, мне достаточно просто быть в твоих мыслях! И порядковый номер не имеет значения. – Как бы я хотел тебе верить! Но не верю ни чуть-чуть. Пойду, немного порыдаю и буду звонить насчет Мауро. – Джон, я так соскучился по тебе! Очень-очень! Это правда. – Я тоже. Соскучился. – Если ты договоришься о встрече с Гаспери, я обещаю тебе поездку в Италию. – Это шантаж, Плюш! Так нельзя говорить! Но… всё, я уже звоню другим людям. Жди. *** Я жду его звонка двое суток. Заполняю время тренировками и бессонными ночами. Ночами, проведёнными дома. В своей постели. Я не только не звоню Ягу. Я и сам не езжу на Курсанта. Потому что знаю: достаточно одного его слова, одного только воспоминания о его словах, чтобы я передумал. Выпутался из этой авантюры. Ведь Джонни прав: мне не нужен костюм от Мауро. Я даже представить себя не могу в такой одежде. А уж на льду… Но я много часов провёл в интернете, чтобы найти именно его. Именно такого. Потому что его одежда, его необыкновенно путанная, непередаваемая «городская архитектура» подходит… Лёшке. Да. Этот темпераментный и, судя по фотографиям, упрямый итальянец, похоже, единственный, кто сможет сшить костюм для НЕГО. Такой, чтобы… Я вспоминаю разговор, случайно подслушанный неделю назад… ну, как случайно? Сначала, конечно – да. А потом… потом просто невозможно было перестать слушать: такой живой, настоящий был у Лёшки голос, что первые минуты я не разбирал слов. Просто впитывал: интонацию, оттенки, чувства… и не сразу понял, что он говорит о фигурном катании… уговаривает. Если бы он когда-нибудь просто заговорил со мной так… я бы сделал, всё что угодно. Вообще всё. И не торговался. Но Илья (конечно Илья, кто же ещё?) на том конце телефонной линии не соглашался, спорил, заставлял Лёшку вплетать почти умоляющие нотки… Яг говорил о шоу… в декабре… Убеждал, уговаривал, требовал и, в самом конце, дошёл до неприкрытого шантажа: не будет шоу – не будет ёлок. И переломил. А как же? Он же главное лицо. Олимпийский чемпион. Касса любого детского утренника. Он, Ирка, две Таньки и Макс с Ромкой – всё самое ценное, что есть у Авера. И именно в таком порядке. Вот только Ирка в сказочках не пляшет. И если ещё и Ягуша сольётся… Тяжко придётся Илюхе отбивать своё бабло: хоть самому коньки надевай… Я так отвлекся на радостную картинку обнищавшего Авербуха, что не сразу понял, о каком шоу говорит Лёшка… А Лёшка… Алексей Константинович Ягудин, трёхкратный Чемпион Европы, четырёхкратный Чемпион Мира, Олимпийский Чемпион, единственный в мире равный МНЕ одиночник, двадцать минут просил о… чистом фигурном катании… об иллюзии спорта… чтобы без театра и реквизита; чтобы музыка, а не песня; чтобы только коньки и язык тела; без «сурдоперевода», без лишнего и пустого… просто лёд… просто жизнь… Вот откуда взялся Мауро. Из воздуха. Из ниоткуда. Сложился, как идея, как фантом, из тонких оттенков Лёшкиного голоса, из моих собственных воспоминаний, ощущений, ожиданий… Потому что костюм – первый шаг. Первый настоящий укол адреналина. Первый вдох. Первый взгляд. Первое прикосновение. И это чувство нельзя описать или подделать. Нельзя заменить. И не имеет значения, сколько он стоит и из чего сшит. Важно только, насколько он ТВОЙ… все эти крючочки, молнии, пайетки, кружева, манжеты, перчатки… словно отсекают всё лишнее, ненужное, пустое… Как тонкая невидимая броня. Кольчуга. Как щит. Купол, защищающий от внешнего мира. Как узкий луч света, заставляющий смотреть только вперёд. И не оглядываться. Никогда не оглядываться до тех пор, пока плечи не накроет тонкая спортивная куртка и батины руки… И никогда. Никогда нельзя выходить на лёд в костюме, сшитом «наживую», предназначенном на один раз. Если хочешь пережить и почувствовать. Если хочешь хоть на мгновение вернуться. Если ТЫ хочешь, Лёх! Всё проходит… забываются шаги, меняется музыка, исчезают подробности и детали… но костюм остаётся… навсегда… и достаточно тронуть рукой, прикоснуться взглядом, к золотому, к серебряному, к фиолетовым рукавам, к чёрному или красному бархату, к разноцветным ромбам арлекино, к красному шарфу Ковалли, к белому манжету Юдашкина… к любому из них… и оказаться снова… там, где ты замер в начальной позе… под многотысячными взглядами… в гулкой тишине… в которой до первого аккорда музыки – ничего… ни сердца, ни дыхания, ни души… и только в твоей власти оживить её, наполнить смыслом, красками, чувствами… и… И да. Я понятия не имею, что буду делать, если эта авантюра удастся. Если Гаспери согласится. Если создаст. Выдумает. Сошьёт. То как? Как я скажу об этом Лёшке? Как объясню?… Но я стараюсь не думать об этом, когда Джонни, наконец, перезванивает, и радостным голосом, сообщает, что Мауро готов встретиться со мной через два дня. Во вторник. В Брешии. И у меня будет шанс его уговорить… Мы с Джонником смеёмся, выбирая маршрут. Подшучиваем друг над другом, предвкушая скорую встречу и два дня, поделённых только на нас двоих. Я действительно соскучился по нему. По зеленоглазому ангелу, случайно упавшему на землю. По белому лебедю. По «старой уставшей русской женщине». И, как бы там не вышло с Мауро, с костюмом и с Лёхой, я с нетерпением жду завтрашней ночи, чтобы сесть в самолёт и утром, оказавшись в Вероне, быть задушенным в объятиях Джона, прилетающего из своей Америки на полтора часа раньше, обещавшего встречать…