Линия жизни

«Наш самолёт совершил посадку в…» Всё, я уже отключил слух. Заработали фильтры, отсекающие лишнюю информацию. Включилась дежурная улыбка. Автопилот. Зал прилёта. Пограничники. Таможенники. Каждому – по автографу. Ни одного Алексея. Да. Здесь, на весь Питер, Лёха только один. Это в Италии их, как грязи. Две экзальтированные девицы с цветами. Откуда вы всегда всё знаете? Я и сам ещё не понял, что вернулся. Фотографии с обеими сразу и с каждой по очереди. Как же я не люблю фотографироваться! Поцелуи. Объятья. Потеря времени. Пять минут. Десять. Не надо провожать меня до машины. Я найду дорогу. Я передам привет Яне. И Саше тоже. И бате передам. И, спасибо вам, девочки. За цветы. И за то, что ждали здесь два часа. И позвоните Ари, он оставит вам два билета на ближайшее шоу. Но это будет следующим летом. Раньше – никак. У меня тренировки. И да. Я вернусь и выиграю. И спасибо, что не сомневаетесь. И да, чувствую себя отлично. По Лёхе вот только соскучился. А вы меня задерживаете здесь. Главное, вслух не сказать. В машине. Один. Наконец. Сбиваю волнение. Набираю номер. – Да!! Это ты так рад меня слышать, Лёх? До зубовного скрежета? – Через полтора часа… – теперь можно положить трубку. Он всё равно никогда не отвечает. – На хуй пошёл! Должно быть больно. Я знаю, что должно. У меня всё внутри сжимается от ожидания. Но… Ничего не происходит. Пустота. Абсолютная стерильность. Теперь есть два варианта: перезвонить завтра, или не звонить больше никогда. Я позвоню. Куда я денусь? Вот только сегодня тебя уже не увижу. А я соскучился. Я за шесть дней так соскучился! Завожу машину. Включаю радио. Лёшкин голос.

Я читаю губами Твои мысли и губы, Я вдыхаю твой запах, Позабыв осторожность… Забываю ночами Все вчерашние ссоры…*

И вот этот удар – достигает цели. Бьёт по нервам. Кому там наверху стало так скучно? Что это за глупые шутки? Откуда ЭТО на радио? Да её в лучший год не было в ротации! И кто ж тебе, шепелявому, текст-то такой подсунул?! Эта Вика твоя явно тебя недолюбливала, Лёх. Хотя, может, это ты её «недолюбливал»? Вот меня сейчас если б спросили, я б вообще из одних шипящих тебе песню написал. Я. Песню. Самому смешно. Понимаю, куда я приехал, только припарковавшись. Разглядываю через лобовое стекло потрескавшиеся кирпичи в стене фабрики. Усмехаюсь. Автопилот, блин! *** Дверь в квартиру распахнута настежь. Я б даже испугался, если б не знал на сто процентов, что брать здесь нечего. Прохожу по комнатам. Ничего не изменилось. Всё на местах. И пыль. Почти везде. И… Я понимаю, что он здесь, ещё до того, как вижу. Шестым чувством. Инстинктом. От которого волосы на затылке встают дыбом. Лёшка в ванной. Дверь туда тоже открыта, и я некоторое время наблюдаю за ним. За тем, как он прижимает пузырёк с перекисью к сбитым костяшкам на правой руке. – Ты чё, дрался опять? Он вздрагивает, когда я спрашиваю. Перекись проливается в раковину. Лёшка оборачивается… А что происходит? Вопрос возникает в голове, как надпись «Пристегните ремни» на табло в самолёте. Ты чем тут занимался, пока я в Италии был? Кто это тебя взвёл так? А, Лёх? У тебя ж глаза ненормальные! Абсолютно! Ты б видел себя сейчас! Но ты, похоже, вообще ничего не видишь. – И вообще, ты откуда такой нарядный? Я из нашей краткой беседы понял, что ты занят. Или это такой буквальный оборот речи был, насчет хуя? Так ты предупреждай в следующий раз. Ну, Лёх, давай! Включайся в реальность! Отвечай, блин! Но, похоже, что слова мои оказывают прямо противоположный эффект. Взгляд у него теперь абсолютно стеклянный. Вовсе невменяемый. Я смотрю, как он раздевается. Если разлетевшиеся по всей ванной пуговицы от его рубашки, можно назвать таким обыденным словом. Как идёт ко мне. Переступает через собственные брюки… «Он опасный!» – шёпот Стефа в голове, как сигнал тревоги. За секунду до того, как он заламывает мне руку. Что ты творишь, Лёх? Хотя… лёжа мордой в покрывало, в абсолютно однозначной позе, трудно предположить что-нибудь ещё. Ты… насиловать меня собираешься? А с фига-ли? Я ж вроде сам никогда не против! Вот кроме как сейчас. Осторожно пытаюсь освободить руку. Нет. Это не вариант. Я, конечно, смогу. Уж, во всяком случае, изнасиловать себя не дам, но… Чувствую, как он расстёгивает мои джинсы и сдёргивает их вниз. Вот сука, а! И почему ж мне не страшно-то совсем? Нет, блядь, страшно! Еще как страшно! Что ты делать-то будешь потом? В окно выбросишься?! Или меня выбросишь?! Или… Короче, последний шанс, Яг. Если не действует, значит, в ход сила пойдет. Грубая. Физическая. А то, может, местами поменяемся?! – А что, Яг, не хуёво ты соскучился… Давай, не стесняйся! Он замирает. Даже дышать перестаёт. Отпускает меня. Отодвигается. Ну, здравствуй, Алёш! Наконец-то! Очнулся! Ну, солнце моё, дальше чем займёмся? Я не шевелюсь до тех пор, пока не слышу, как закрывается за ним дверь ванной. И на замочек, главное, заперся! Что ты там делать будешь? Мыться? Или пуговицы к рубашке пришивать? Может, тебе иголку с ниткой под дверь подсунуть? Ладно. Посиди, подумай! Хотя, думать ты, видимо, вообще не умеешь. Ты родился, наверное, сразу «без башни». И не надейся, что я свалю. Я, как Пятачок теперь: до пятницы – абсолютно свободен. Я подожду. *** Ждать приходится долго. Несколько раз за это время я почти готов постучать в дверь. Но останавливаю свой порыв. Остаюсь сидеть на месте. Поглаживаю рукой его пиджак, лежащий рядом со мной на кровати. Когда, наконец, он выходит из ванной… взгляд его не то, что обжечь, согреть – и то не способен. У него такие глаза, что я испытываю мгновенное облегчение от того, что в ванной нет ни окна, ни верёвки, ни предметов колюще-режущих… Да что ж случилось-то у тебя, Лёх? Но ты ж разве скажешь? Тебе сейчас разговаривать не хочется. Тебе убежать хочется. В Америку. Но нет, солнышко. Без пиджака ты уйти не сможешь. Нельзя тебе полуголым на улицу. Так что давай, иди ко мне. Перехватываю его руку, тянущуюся за пиджаком. Поглаживаю запястье. Он замирает. Застывает передо мной. Не шевелится. Даже пальцы, которые ворот пиджака держат, не разжимает. Ну чего ты испугался? Я понимаю всё, Лёш. И не надо мне от тебя ничего. Ничего такого. Сверхъестественного. Я тебя отпущу даже. Совсем отпущу, если хочешь. Только ты в себя приди. Встаю на кровати на колени. Теперь мы с тобой одного роста почти. Давно уже я не смотрел на тебя так. Почти снизу вверх. Как в детстве. Помнишь, как ты в раздевалке, на ЧЕ, меня спиной к шкафчику прижал? Распугал всех полуголых фигуристов вокруг. Через две лавки перепрыгнул. Я даже подумал, убьёшь сейчас. А ты только в шкаф вмял. По-другому и не скажешь. Что ты мне тогда говорил-то, кроме обычного «придурок» и «рот закрой»? Что-то такое… Ну точно. «Не стригись, как я. Тебе не идёт…» А я ж тогда мелкий был. Глупый. Обиделся. Рыдал всю ночь. Да, Лёх, я тогда еще плакать умел. Это я потом разучился. Позже. Но не в этом дело. Ты-то старше меня был. Тебе семнадцать уже почти было. Ты с бабами уже спал. Ты же понимал всё, Ягуш. Вот как сейчас уже понимаешь. Как я сейчас понимаю. Если стрижка «как у тебя» мне не шла, значит, другая-то – шла, да? Не такой уж я и дурак был, оказывается. И какая же стрижка мне к лицу, Лёх? Как в 2002-ом? Или как сейчас? Тебе вот всё к лицу. Тебе вообще можно не заморачиваться. Ни стрижками, ни одеждой. Ничем вообще. Тебе всё идёт. Тебя всё украшает. И рубашка вот без пуговиц. Особенно без пуговиц. Даже слишком. Знаешь, Лёх, если ты хочешь уйти, то уходи вот сейчас. Я разжимаю пальцы, освобождая его запястье. Но вместо того чтобы отодвинуться, уйти… он тоже разжимает руку, и пиджак падает обратно на кровать. Мы молчим. Я рассматриваю его. Узкую дорожку тёмных волос, спускающуюся под ремень. Рельеф мышц на животе. Короткие жёсткие волоски на груди. Пульс на шее. Едва заметную ямочку на подбородке. Губы. Линию носа, слегка подправленную мной. Глаза. Серые. Тёмные, как небо в грозу. Как омут. Как Марианская впадина. Как все тайны мира. Провожу рукой по его груди и вниз, до ремня на брюках. Останавливаюсь. Возвращаюсь обратно. Да к чёрту, Лёх! У тебя был шанс уйти! Сбрасываю с его плеч рубашку. Смотрю, как она падает на пол за его спиной. – Яг… Ты весь, как обещание. Целиком. От кончиков пальцев, до кончиков волос на макушке. Старший. Сильный. Лучший. Навсегда. На всю жизнь. И если ты будешь так смотреть на меня… – Ну что ты встал, как придурок аутичный? Или мне тебя поумолять? Или у меня ещё вариант есть… только мне тебя нагибать чё-то не хочется. Уж извини. А я мог бы, Лёх. Ну, чисто теоретически. Теперь уж сложно сказать, кто на самом деле сильней. Ты или я? Я или ты? И хватит меня разглядывать. Целуй уже. Или я поцелую. Или… Как ты целуешь! Каждый раз, как будто жизнь забрать хочешь. Или вернуть. То, что раньше забрал. Как будто и не было у меня никакой жизни. Или была, но чёрно-белая. Не настоящая. Как будто я спал. И проснулся. И первое, что почувствовал, это руки твои, и губы, и запах твой… и пахнет от тебя сумасшедшей такой смесью… тобой… и… Блядь, Яг! От тебя же бабой пахнет! Духами! Губами и руками чужими! И… пошёл ты на хуй, сука! Я и так у тебя ничего не прошу! Вообще ничего! Но ты мог бы… ну хоть чуть-чуть… хоть самую малость… Да хоть вымыться, блядь! Да отпусти ты меня! Упираюсь руками ему в плечи. Отталкиваю. Отпихиваю. Почти хочу, чтобы получилось. Прокусываю ему губу. До крови. И он вздрагивает. Отпускает. И я почти перестаю дышать. Я уже жалею. Мне уже страшно. Но зря. Он стягивает с меня футболку. И я путаюсь в ней руками, головой… Отбрасываю, наконец. И не могу отдышаться. А он и не даёт. Целует снова. И теперь моя губа прокушена. И моя кровь смешивается с его. Оставляет вкус оружия, войны и смерти на языке. И кто-то должен победить, а кто-то проиграть. У нас не может быть ничьей. Да, Ягуш? Но нет. Сегодня ты другой. Ты просишь прощения. Трогаешь свой укус языком. Целуешь. Длинно. Нежно. Невозможно. Сводишь с ума. Отпускаешь. И снова целуешь. Шею. Плечи… – Женька… – на выдохе. Коротко. Куда-то в грудь. В тёмный круг соска. Обжигаешь. Воздухом. Языком. Взглядом. Желанием. Руками. Ногтями. Царапинами на спине. Потом. После. В другой жизни. Когда-нибудь. Познакомь меня с этой бабой своей. Может, она меня научит: как отказаться от тебя? Как? Если ты – наркотик. Весь. Полностью. Идеально выверенная доза всего. Моя. Личная. И никуда ты от меня не денешься. Не сейчас. Не сегодня. И не потому, что я держу так крепко. Хочешь, отпущу? Смотри. Без рук вообще. Только губы. Ямочка на подбородке. Уголок рта. Щека. Скула. И вниз, до горла. До впадинки под кадыком. И ещё ниже. Туда, где сердце стучит, как ненормальное. Твоё сердце, Лёх! Из-за меня! И замереть. Не двигаться. Не шевелиться. Замучить ожиданием. До стона. До запрокинутой головы. До синяков от твоих пальцев на моих плечах. Чувствуешь? Это ты меня держишь. Родинка на внутренней стороне плеча. Маленькая тёмная точка. Провести линию языком. Зубами. Заставить задыхаться. Дрожать. Отпустить. Отодвинуться. Просто смотреть. Не трогать. Не двигаться. Пока хватит сил. И рвануться навстречу. Руками. Плечами. Грудью. Всем собой. И не отпускать больше. Никогда. Ни на секунду. И чувствовать, видеть, слышать только тебя. Шёпот твой, губы, язык, пальцы. И выгибаться, открываясь. Разрешая тебе. Умоляя. Упрашивая. Зная, что ничего этого не нужно. Что ты и сам готов умолять. И потеряться, раствориться, растаять в первом стоне. Твоём? Моём? И всё забыть. И подчиниться инстинкту. Желанию быть с тобой. Рядом. Близко. Ещё ближе. И чувствовать тебя. Всего. Целиком. И ничего больше не просить. И видеть только твоё лицо. И рваться навстречу. И умереть, выдохнув твоё имя… *** Прихожу в себя как-то сразу. Резко. Как будто выныриваю из тёмной глубины на свет. И чувствую тяжесть его расслабленного тела на себе и чуть сбоку. И воздух, который он выдыхает, холодит ключицу. И руки обнимают меня. И пальцы выводят какие-то символы у меня на плече. И я знаю, шестым своим чувством ощущаю, что он другой сегодня. Мой. И вот сейчас можно остаться. И обнимать. И целовать. И не пускать никуда до утра. И… именно сегодня, сейчас, я не могу. Не могу остаться. Потому что я четыре дня не был дома. И Сашка знает, что я сегодня приеду. И привезу ему обещанную машину. И он теперь ни за что не уснёт. Будет меня ждать. И надо уходить. Сейчас. Потому что я тоже соскучился по сыну. И он – единственный человек на земле, кроме тебя, который имеет значение. Осторожно сдвигаю Лёшкины руки. Выбираюсь из-под него. Встаю. Он молчит. Вздыхает, не открывая глаз. Подгребает под себя мою подушку. Зарывается в неё лицом. Обнимает. Я так хочу остаться, что от необходимости уйти почти физически больно. Заставляю себя отвернуться. Поднимаю с пола одежду и иду в душ. *** Он спит. Не ждёт меня, чтобы сказать в спину что-нибудь язвительное, не курит, не ухмыляется, не сверлит «паяльной лампой» взгляда. Просто спит. И выглядит сейчас, как мальчишка. Трогательно. Как в кино. Как в книгах пишут. Вот всю эту муть про черты лица, про тени от ресниц на щеках, про художественный беспорядок волос… я сейчас вижу прямо перед собой. И разглядываю его, такого незнакомого. Потому что он другой совсем. И хочется его обнять, защитить, согреть. И поверить хочется, что ему это нужно. От меня. И… И – да. Мне не шестнадцать. И я не могу поверить. Потому что теперь я знаю все его ответы на все свои вопросы. Да и самих вопросов у меня уже не осталось. Может быть, Джонник прав. Может быть, кто-то будет держать в руках его сердце. Глядя на него, спящего, я даже верю, что это возможно. Но это будет кто-то другой. Не я. Кофе и турки я оставляю на барной стойке. Догадается, что для него. Мимо не пройдёт.