Линия жизни

Теперь, через месяц после Италии, после минутного помутнения разума от его томной, сонной нежности, после каких-то смутных надежд на хоть какие-то перемены в нём… всё стремительно и уверенно вернулось на круги своя… окончательно и бесповоротно. Я звоню, и он приезжает. Всегда. Он никогда не бывает занят. Никогда не возмущается. Не переносит нашу… встречу. Он вообще не разговаривает. Соглашается молча. И никогда не опаздывает. Не заставляет себя ждать. И больше не воюет. Не пытается победить. Не злится. Наоборот… согревает своим огнём, разжигает нежностью прикосновений дрожащих пальцев, нетерпением, стремлением, страстью… он не притворяется… ничего не скрывает… и обнимает, и прижимает к себе с жадностью, и топит в своём желании… и шепчет на ухо «мальчик мой», и заставляет забыть обо всём на свете… вообще обо всём… Но стоит только затихнуть последнему стону, разомкнуться последнему объятию… и ничего не остаётся… Вот как сейчас. Он лежит на кровати, привалившись спиной к стене, сложив руки на груди, и смотрит в упор. – Плющ! Да ты красавчик прямо! Это ты для меня нарядился? – Помечтай… – отвечаю и злюсь на самого себя. Сколько раз говорил себе: не связывайся, молчи. Наклоняюсь, открываю сумку, убираю одежду. Ту, в которой сюда пришёл. Джинсы и футболку. Вот в них, Лёх, я для тебя наряжался! А в брюки и рубашку – для жены, для сыновей и для фотографов. – Как скажешь! – весело соглашается он. – Мечтаю! Представляю: вот стоишь ты там, в ванной, перед зеркалом, смотришь на себя и мучаешься. Понравится мне или нет? Яг делает паузу, чтобы прикурить. Пододвигает пепельницу. Я смотрю на него и пытаюсь понять: вот как… как можно быть таким… мудаком? – Так вот, – продолжает он после паузы, – мне не нравится. – Я сейчас заплачу прямо! – Не, ну правда! Плющ! Всё какое-то… слишком. И цвет! Ну что это за цвет? Какие-то нездоровые ассоциации с бронзой возникают. – У тебя, Яг, уже вообще ничего возникать не должно! Ты уже забыть должен слово-то такое – медаль. А если вдруг где чего тюкнет в груди, так ты и этой ассоциации должен как младенец радоваться! – Ну, так то я! А то – ты! – он разглядывает тлеющий кончик сигареты, затягивается, выдыхает дым и снова упирается взглядом мне в лоб. – У тебя же эта… на голове… корона! Тебе надо как-то соответствовать! – А ты чего распереживался-то так? – Так ты ж мне теперь почти… – он останавливается, и я с ужасом жду: какое слово он выберет? Кто я ему почти? Ну, договаривай! Давай! – Короче, Плющ, тебе надо золото носить! У тебя и костюмчик такой был. Помнишь? Ну, такой, золотой весь! Ну, блин! Да я-то помню, Ягуш. Я – помню. Думаю, и ты не забыл. Так? Усмехаюсь ему в лицо. Он – скалится. – Ну ладно. Он всё равно на тебя уже не налезет. Но трусы-то, трусы! Им-то чё будет? Они ж вечные, Плющ! Тебя ж по этим трусам только и узнают! И чё там ещё? А, жилетка была! Вот! Тоже подходит! Вот это мне бы понравилось! Так что ты давай, в следующий раз нарядись по-настоящему! Для меня. – Для тебя? Не, Яг, я лишних забот не люблю. А для тебя не надо наряжаться, малыш. Ты и так вон, – киваю головой в его сторону, намекая на то, что он до сих пор голый, – на всё готов. Прям по первому звонку. Вижу, как светлеют от бешенства Лёхины глаза. Подмигиваю ему. Подхватываю с пола сумку. – Так что мечтай, Ягуша, мечтай! А я пошёл. Ему требуется несколько секунд, чтобы взять себя в руки. Я успеваю выйти из спальни, и ему приходится орать, чтобы я слышал. – Не, ну, Плющ, ну чё ты? Не дуйся. Я вспомнил, что ты трусы в аренду Томашу сдал. Ещё полтора года назад. Не отдаёт, да? Ну не расстраивайся, рыба моя! Может, ты мне и так понравишься! Без трусов! Сука, блядь! У меня аж челюсти сводит от стремления удержать своё бешенство внутри, не показать ему, что достал. Задел. Дышу сквозь сжатые зубы. Считаю ромбики на ковровом покрытии. Уговариваю себя. Но когда от удара входной двери о косяк мне под ноги падает кусок штукатурки, понимаю: не вышло. Ни хуя не вышло не показать! *** – Руки – тяни! Запястья! Пальцы! Живот – втянул! Задницу не отклячивай! И… раз! Замер! Послушно замираю. Давид обходит меня по кругу. Стучит ладонью по лопаткам. – Назад не прогибайся! Линию держи! Чувствуй мышцы свои. И… два! В циркуль! Медленней, Женя! Считай! Считай! Руку левую назад! Выше! Колено согни! Замер! Ну? Чувствуешь сам, как спину скруглил? Ерунда полная. Расслабляюсь. Двигаю плечами, спиной, лопатками. Пытаюсь сбросить бестолковое напряжение. – Конечно, ерунда! – стараюсь погасить раздражение, но выходит не очень-то. – Что ты меня, как лошадь, по кругу гоняешь? Отбрасываю полотенце, которым только что вытирал лицо. – Женя… – Давид пытается вырулить в конструктивный диалог, но я не даю. Надоело. До чёртиков надоело! – Женя! Женя! Твою мать! Евгений Викторович! В два длинных шага пересекаю зал. Кладу ногу на станок. Прогибаюсь. – Вот в это надо после твоего «и… раз» выходить! На хера там циркуль вообще?! Скажи мне! Или мне тебя в тодес раскрутить?! Тогда и спина выпрямится! И уеду я потом из твоего циркуля как?! Козьей ножкой?!!! У Давида «опрокинутое» лицо. Расстроенное. Он молчит. И мне становится стыдно. Как обычно. Знаю. Прекрасно ведь знаю, что нельзя на него орать. Закрываю глаза. А когда открываю, рядом стоит Макс. – Привет, Жень! Ну чего, ты на своём «поручне» повеситься решил? Слезай со станка. И не ори. – Привет Макс. Распрямляюсь. Принимаю вертикальное положение. Смотрю, как Давид нервно мнёт руки. Подхожу к нему. Обнимаю. – Извини. Давай на завтра отложим. Ты просто подумай насчет циркуля этого, ладно? Давид вздыхает. Стучит меня по спине. – Ладно, Жень, я подумаю. Но и ты подумай: нельзя бесконечно всё на завтра откладывать. Работать надо. Он уходит. Хлопает дверь. И я поворачиваюсь к Максу. – На лёд? – Нет пока. Покажи мне, из-за чего орал-то? – Не хочу. – Что я слышу? Мы тут с тобой не в бирюльки, вроде, играем? Давай, Жень, работай. Хотеть или не хотеть дома будешь. Снова накатывает раздражение. Все. Вот абсолютно все считают, что могут мне пальцем тыкать. Указывать. А с какого, спрашивается? Молча разворачиваюсь и иду на выход. Макс, так же молча, обгоняет меня и загораживает дверь. – И куда это ты собрался? Что с тобой, вообще, происходит? Ну да, Макс, мне сейчас только дружеской психоаналитической беседы не хватает для полного счастья. Ты мне кто? Брат, сват, друг? Я тебе зарплату плачу! И я тут решаю кто, когда и что делать будет! Разглядываю его сверху вниз. Уже открываю рот для ответа. Но он меня опережает. – Жень, ты задолбал уже истерики закатывать. Ты гонишь полную туфту и пытаешься нам её втюхать, как хореографию. Ты с чем в сезон идти собираешься? С психозом? У Давида скоро тик нервный от тебя начнётся. Я тебя скоро на хуй посылать начну. От бессилия. Потому что я не понимаю. Мы ж не первый сезон вместе. И я знаю, ЧТО ты можешь. И КАК ты можешь. И поэтому ты меня тоже бесишь, пиздец, как! В конце он почти срывается на крик. Макс. Ставиский. Интеллигентный очкарик. Тихий. Спокойный. Креативный Макс. И вот тогда я понимаю, что это уже действительно полный ахтунг. И надо… вот в том-то и дело, что мне абсолютно непонятно, ЧТО надо. Я тру глаза. Как будто надеюсь вытравить из них, вытереть эту картинку. Эту реальность. В которой я ничего не понимаю. Но когда убираю руки, всё остается, как было. Все те же, всё там же. – Макс, я реально не знаю, что вам всем надо. Тебе, Давиду, бате… Я как будто с вами на французском разговариваю. Руки, ноги, тело, рёбра, лезвия… у меня всё там, где надо. Я чувствую. Я знаю, что всё хорошо делаю. Правильно. Чётко. И не понимаю, почему это всё по двадцать раз надо за тренировку. Каждые два шага. Сначала. Сначала. Сначала. Я задолбался. У меня уже челюсть сводит. Хотел, чтоб я тебе показал? Смотри. Возвращаюсь в центр зала. Вытягиваюсь. Руки, запястья, пальцы, живот, задница… Всё на месте. Вскидываю себя на мыски. И знаю. Знаю, блядь, что хорошо всё. Идеально. Держу всё, как надо. Фиксирую. Снова считаю. На положенный счёт – руку назад, чуть вверх, колени согнуть. Медленно. Но снова – чётко. Никакой скруглённой спины. Отличный циркуль. Образцовый. Давай руку и ложись в тодес! Только на хер он мне нужен, этот циркуль?! Встаю. Распрямляюсь. – Ну?! Что не так?! Где здесь этот ужасный ужас?! Из-за чего я эту хуйню сорок раз сегодня повторил? Объясни мне. Давай! Теперь очередь Макса тереть глаза. Я жду. Я терпеливый. Я само терпение. – Ты сам не чувствуешь, Жень? Ну что ты мне сейчас физику свою загоняешь? Отлично всё, да! С линией. С телом. Только голова-то твоя где в этот момент? Сам ты где? Явно не здесь. Ни в руках, ни в спине, ни в заднице… нет тебя. Ау!!! Эмоции твои где? Если всё у тебя хорошо получается, так чего ж ты не радуешься? А? Где улыбочка твоя из разряда «пиздец вам всем»? Да ладно улыбочка, хоть что-нибудь выдай, кроме истерики. И я теряюсь. Сдуваюсь, как воздушный шар. Вся моя злость исчезает, как по мановению волшебной палочки. И остаётся… пустота. Усталость. Бешенная какая-то, дикая усталость. От всего. От всех вокруг. От самого себя. И я сажусь на пол. Приваливаюсь спиной к зеркальной стене. Закрываю глаза. И молчу в темноте. Потому что сказать нечего. И слов нет. Никаких вообще. Но Макс ещё какое-то время ждёт ответа. В своей личной, персональной, добровольной слепоте я слышу звук его дыхания и шагов. Такой громкий, бьющий по ушам в отсутствии зрения. И я вслушиваюсь в эти звуки. Чужие. Посторонние. Ловлю ритм. И сижу так, молча, отсчитывая этот сложный, нелогичный такт до тех пор, пока не наступает тишина. И только тогда открываю глаза. Макс сидит напротив. Прислонившись спиной к противоположной стене. Откинув голову. Закрыв глаза. Очки – в руках. – Макс… Он смотрит на меня, но я знаю, что это видимость. Обман. Я для него размытый силуэт на фоне зеркала. До тех пор, пока он без очков. – Вы что? Правда все думаете, что я не выкладываюсь? Что я для галочки сюда прихожу? Что я вам что-то втюхать пытаюсь, как ты выразился? Спрашиваешь, чего я не радуюсь? А чему мне радоваться, Макс? Повторам бесконечным? Я ещё ни разу произвольную программу целиком на льду не откатал. И при этом вы с Давидом всё во мне найти что-то хотите. И у меня такое чувство, что вы подзабыли напрочь, что мне не шестнадцать уже. Вы из Дмитриева идите «лирическую нить» вытаскивайте. А из меня вы жилы уже просто тянете. Я весь уже наизнанку вывернулся. И руками, и спиной, и задницей. Спрашиваешь, где я? Здесь. Не поверишь. Весь. Вот такой, какой есть. И по твоим словам выходит, что я теперь пустое место, если вы все меня в упор не видите. И я этому порадоваться должен? Эмоции выдать? – Не передёргивай, Жень, – Ставиский вздыхает. Надевает очки и теперь уже смотрит на меня по-серьёзному. – До пустого места тебе далеко ещё. Но я тебя понял. Могу извиниться даже. За истерику, за свою. И всё. Давай уже в конструктив перейдём. Пойдём «от печки» тогда. Тебе вообще программа нравится? Музыка? – Кроме циркуля? – я улыбаюсь, сбрасывая напряжение. – Кроме, кроме… – Макс улыбается в ответ. – Нравится, Макс. И музыка. И идея. И хореография даже. Я ж понимаю, что это – моё. – Ну, отлично тогда. Пойдём. Он встает, и я встаю вслед за ним. – Ну, пойдём. А куда, Макс? – На лёд. Жилы из тебя тащить. – Не тащить, а тянуть. И не жилы, а «лирическую нить», – я взмахиваю руками и выдаю ему шутливый батман. Всего лишь тандю, но с претензией на гранд. Делаю зверское лицо и уточняю: – Ну? Как? Попёрла «энергетическая мощь»? – «Мариинка» рыдает! – Макс смеётся. И распахивает передо мной дверь зала. – Рыдаете вы. А «Мариинка» – выдыхает с облегчением. А вообще, надо было правда от вас в балет уйти, когда звали. – От нас – да. А от Давида – фиг скроешься. Он бы тебя и там нашёл. Только кто б тебя защитил? Цискаридзе? Здесь-то – я за тебя горой! – Да уж! Защитничек! Кто б от тебя защитил? – А ты Алексей Николаичу пожалуйся. – Ага. Спасибо. Звери вы все! Не жалко вам меня. Вот вообще. В гроб загоните и накроете сверху покрывалом из лирических нитей с чувством выполненного долга. – Ай-ай. Иди ко мне, я тебя пожалею. Минуты две. А потом – на лёд, покрывало ткать! – Не Макс, – я, смеясь, уворачиваюсь от его объятий. – Лучше уж сразу – ткать. А потом - я тебя сам пожалею. На лёд мы выходим, смеясь. Батя на другой стороне катка поворачивается в нашу сторону, отвлекаясь от Петрова с Дмитриевым. – Вы что, в цирк пришли? В раздевалке не насмеялись? – и тут же: – Артур! Я всё вижу! Вернулся. Сначала начал! – и снова мне: – А ты – после тренировки в кабинет ко мне! Весельчак! И не стойте столбом! Работайте! Саша, на что это похоже, по-твоему?! Батя отворачивается от нас. Переключается на Петрова. Мы с Максом переглядываемся. – Ну вот. А ты говоришь: «пожалуйся». Уже, по ходу, знает, что я Давида из зала выгнал. Штрафной час на завтра влепит… – Думаешь, мне тебя жаль? – шепчет Макс. – А вот и нисколько. Вставай, давай, в начальную. Погнали. *** Выхожу на улицу. Вдыхаю жаркий летний вечер. И морщусь. Даже неожиданно тёплая погода не доставляет удовольствия. Настроение такое… что… ничего. Садясь в машину, набираю Янке. Сообщаю, что не приеду. Она что-то спрашивает, но сил на объяснения просто нет. Я со всем соглашаюсь. Пусть думает, что хочет. Сейчас мне это абсолютно всё равно. Тем более, что всё, что она придумала себе, полная ерунда. А если я скажу, что просто устал, у меня болит спина и хочется сдохнуть, она заставит приехать домой. Потому что… потому что теперь все вокруг меня знают, что у меня не может болеть спина. Два больших светила от медицины, один русский и один еврей, в порядке очереди выдали два абсолютно одинаковых заключения: спина у меня не болит. А если мне кажется, что болит, то… это мне только кажется. Фантомная боль. И на бумаге это так прекрасно. Так хорошо быть «практически здоровым» и тыкать этой бумажкой в лицо чиновникам от Федерации и от ISU. Но… спина болит. Дико. Невероятно. Так, что спать по ночам невозможно. А последний укол мне делал Яг. Две недели назад. Он единственный, кроме моей спины, кто не знает о том, что у меня ничего не болит. И он готов колоть. Но… он единственный, кого я не хочу видеть. Даже ради укола. Ни ради чего. Я устал. С тех пор, как я вылетел из квартиры, шибанув дверью так, что посыпалась штукатурка, прошло десять дней. И ни разу за это время я ему не звонил. Больше того, ни разу не захотел ему позвонить. Хотя думаю об этом постоянно. Засыпаю и просыпаюсь с этой мыслью. Каждое мгновенье чувствую пустоту, которая осталась после него. Я уже четвёртый раз за эти десять дней ночую на Курсанта. В квартире больше не пахнет ни сигаретами, ни кофе. Полотенце, которым он вытирался, давно постирано домработницей, и постель перестелена уже пару раз. Ничего не осталось. Турки и кофе в шкафчике на кухне, пепельница на тумбочке и… память. Память о том, что я могу понравиться ему и без трусов. Но ведь могу и не понравиться. И мне больше не хочется проверять. Надоело. С такими мыслями в голове я поворачиваю ключ в замке и открываю дверь. Он стоит посреди прихожей. Какой-то растерянный и испуганный. Странный. И вот только его здесь сейчас не хватало! Разве я приглашал? Позвонил и сказал «приезжай»? Это, вроде бы, пока ещё моя квартира. Так какого чёрта? На хуя мне такие сюрпризы? Надо отобрать ключи! – Яг, ты чё припёрся сюда? Тебе чё, жить негде? – А тебе? Эта его идиотская привычка отвечать вопросом на вопрос обычно меня раздражает. Но не сегодня. Мне всё равно. Я просто хочу, чтобы он свалил. По возможности быстро. – Так ты чего, я не понял, уезжаешь или приехал? – Я планшет здесь оставил. Забрать хотел. Ну да. Планшет. Десять дней назад оставил, а сегодня вспомнил. Только я вот что-то его не наблюдал здесь. Планшета твоего. – Забрал? – Ну, типа. Типа, значит. И он у тебя в кармане сейчас лежит, типа. А я типа, идиот. Ну… – Молодец. Чего ты припёрся-то, а Лёх? Соскучился, что ли? Смешно… Но, кстати, раз уж ты здесь… – Слушай, Лёх, а ты, пока не ушёл, можешь мне укол сделать? А лучше парочку. – Раздевайся. И шприц давай. Он так быстро соглашается. С какой-то радостной готовностью. Даже глаза вспыхивают. Как будто он только за этим и приехал: укол мне сделать. Но ведь явно не за этим. А зачем? Может, кофе свой забрать хотел? А меня увидел – застеснялся? Да ну и хрен с ним. Пофиг. Уколет – и пусть валит. Насовсем. Совсем. Вместе со своими турками. Ключи пусть только оставит. – В сумке там, достань всё. Я пока в душ схожу. Я после тренировки. Прям вот как есть. Надо хоть пот смыть. Я ухожу в душ. Во-первых, я действительно после тренировки даже не переодевался, а во-вторых, – пусть сделает то, зачем приехал. Чтобы не пришлось больше возвращаться. Кофе, там, свой заберёт или что? Я оставляю ему целых полчаса. Специально моюсь и вытираюсь не торопясь. Но когда выхожу из ванной… в квартире снова пахнет кофе. На кухне работает телевизор, в раковине грязная турка, а Лёшка… Сидит за столом, закинув ноги на соседний стул, слушает новости, пьёт кофе… никуда не собирается… как будто он уже… дома… Я останавливаюсь за барной стойкой. Разглядываю его. Он первым отводит глаза. – Ты здесь останешься? – спрашивает. Ждёт ответа. Или приглашения составить компанию? Ну, уж извини… – Да, наверное. Спина болит. Неохота за руль сейчас. Тем более, завтра на тренировку к шести. Он снова смотрит на меня. И в глазах… сочувствие, волнение, понимание? Тебя, Лёх, инопланетяне подменили? Или что происходит? – Давай, укол сделаю. И вали в постельку. А то рожа у тебя такая, как будто ты сейчас посреди кухни уснешь. – Давай два, Лёх. А то не усну. – Сначала один. Поворачивайся. Я чувствую себя так, как будто попал в параллельную реальность. В другое измерение. Даже спина, кажется, перестает болеть. Во всяком случае, я не чувствую боли, раздеваясь и поворачиваясь. Лёха колет укол. И колет, кстати, хорошо. Тренировался он явно не на мне. Интересно, на ком? Да нет, не интересно на самом деле. Он протирает спиртом место укола. Одёргивает на мне футболку. – Иди давай, ложись. Поворачивается выбросить шприц. Я обнимаю его на секунду. Притягиваю к себе. Целую куда-то в затылок. Не задумываясь. Не отдавая себе отчёт. Делаю то, что хочется. Потому что… это всё равно не по-настоящему… это сон. Да. Этот Лёха – не реальный. Фантом, как боль в моей спине. И с ним можно побыть собой. Не притворяться. – Спасибо тебе, Ягуш! Ты прям человек человеческий! Отпускаю его и ухожу в спальню. Он так и стоит ко мне спиной. Не оборачивается. Не смотрит на меня. Но хотя бы молчит. Никак не комментирует. Я укладываюсь в постель. Лежу, разглядывая стену напротив. Прислушиваюсь к звукам на кухне. Лёшка моет посуду. Звякает чашкой в сушилке. Стучит дверцей шкафчика, убирая турку. Замолкает телевизор. Гаснет свет. Хлопает входная дверь. Тишина. Пустота. Я не предлагал ему остаться. Я даже хотел, чтобы он ушёл. Но теперь, когда он ушёл по-настоящему… вдруг стало так… паршиво… Навалилось такое острое гнетущее одиночество. И боль вернулась с новой силой. Та, которой как бы и нет. Фантомная. Несуществующая. Я жду, пока подействует укол. Думаю о… чём угодно, только чтоб не думать о Лёшке. А сейчас, собственно, о чём ни думай… нигде ничего хорошего. Вот спорт… несмотря на разговор с Максом, несмотря на бешеное совместное желание добиться результата… ничего. Пустышка. Я и сам чувствую. Не забирает, не цепляет, не хватает чего-то… меня не хватает… А ведь выкладываюсь… вкладываюсь по максимуму… всё отдаю… а на выходе – ничтожно мало… Ерунда. Глупость. Батя ругается. Давид вздыхает. Макс отводит глаза. А я… я ничего не понимаю… и снова чувствую себя мчащимся по кругу, по спирали… только теперь, кажется, как после Евровидения – стремительно вниз… И может… Слышу, как в замке поворачивается ключ, и вздрагиваю. Не может быть. Глюк. Но в комнате снова зажигается свет. Хлопают дверцы шкафчиков на кухне, шуршат пакеты, открывается-закрывается холодильник. Я прислушиваюсь к его шагам. Пытаюсь понять, что он делает. И что будет делать дальше. Лежу, затаив дыхание, когда он заходит в спальню, раздевается и ложится рядом… нет, не рядом, а где-то на другом краю кровати. Так далеко, что между нами могли бы поместиться ещё пара человек. Совершенно свободно. Некоторое время мы лежим в тишине. Я уже даже не пытаюсь понять, что происходит. Почему он здесь? Для чего? Возвращаюсь мыслями к фигурному катанию. К бате. К Максу. К произвольной программе. С которой почему-то всё гораздо сложней, чем с короткой. Там всё не то чтобы просто, но получается лучше. Нормально получается. Как надо. А вот произвольная… может, это, правда, знак? Может, пора заканчивать? Остановиться? Заняться чем-нибудь другим? Вон, как Лёха… у него уже давно другая жизнь… никаких соревнований… никаких программ… никакой бешеной гонки… и… всё хорошо… весь мир у ног… всем нужен… все любят… и… – Лёш, а как ты понял, что пора остановиться? Действительно, как ты понял? Проснулся утром и решил, что хватит? Выиграл самую главную медаль, и всё остальное потеряло смысл? Испугался проиграть? Не захотел? Или что? Как ты смог повесить коньки на гвоздь? Ты, который жить не мог безо льда? Как ты научился? И почему я не могу? Лёшка молчит. Наверное, у него нет ответов. Да и на самом деле, что он может мне сказать? Чего я жду от него? Мне просто… – Херово так, Лёх… Может, бросить всё к чёрту? – Да ладно тебе, Жень. Сам знаешь, если что-то болит – значит, пока живой. – Да не… не в этом дело вообще. Это как раз ерунда полная. Просто… Вот программа у меня сейчас охуенная. Четыре с половиной минуты счастья. И я её три месяца почти вкатываю. И с удовольствием вкатываю, понимаешь? Хочу, чтоб получилось! И делаю всё. Абсолютно всё. И чисто. А вот нет в ней… жизни нет, Лёх! Меня нет! Кайфа нет! И вот я думаю, а на хуй тогда? Загон ради загона? – Ну, загон ради загона бессмыслен и беспощаден. Об этом все знают. Но вот то, что ты сейчас сказал… Ты пока сам этот драйв ищешь, пока сам понимаешь, что кайф должен быть – ты в обойме. А раз в обойме, значит, выходи и доказывай. На ремни себя порви, но делай… – он протягивает руку. Накрывает ладонью шрамы на моей пояснице. – Вот из-за этого вот – можно было соскочить. Это нормально. А остальное всё… херня всё остальное. Он замолкает. Но рука остаётся лежать поверх моей спины. И больше не хочется думать о фигурном катании. Потому что, в общем, он всё правильно сказал – надо искать, надо делать, надо жить… и всё получится? А почему нет? Но сейчас… сейчас наплевать на всё это. – Ягуш, а ты чё улегся-то так далеко? – Не хотел будить. Думал, ты спишь. – А я думал, что ты думать не умеешь… – я улыбаюсь ему, хотя он не может видеть в темноте. – И теперь, когда мои умственные способности стали для тебя очевидны, желаешь ли ты, чтобы я придвинулся ближе? Или же будешь переживать моё превосходство в одиночестве? Я переворачиваюсь на спину. Закидываю руки за голову. Делаю вид, что раздумываю. А на самом деле просто не могу поверить. Снова не могу поверить, что это мы… мы сейчас разговариваем? – Ну, я, пожалуй… предпочту тебя. Иди ко мне. Он придвигается. Обнимает. Пристраивает свою голову у меня на груди. И я прижимаю его к себе. Обнимаю в ответ. И лежу, боясь пошевелиться. Боясь проснуться. Не веря своему счастью. – Женьк, давай я посмотрю твою произволку? Может, увижу чего? Это уже даже не параллельная реальность. Это другая вселенная, Лёх. Где-нибудь там, за пределами солнечной системы, это было бы возможным. Но не здесь. Не на ковре же в гостиной тебе программу показывать? – Лёх, ну ты как себе это представляешь, а? Вот ты приходишь, весь обвешанный репортёрами, подходишь к бате, руку жмёшь: «Здрасти, я пришёл посмотреть на вашего мальчика. А то чё-то он хуёво у вас катается. И вообще, слиться хочет». И батя прям лицом светлеет: «Ну, наконец-то, Алексей Константиныч! А то мы тут без Вас совсем уж!…» И в самое почётное кресло тебя усаживает. А я весь такой из себя фигурист, весь такой в программе. И не удивлён совсем. А даже несколько рад. И сколько-то даже горд… А вот ещё вариант: ты, в белом трико под цвет льда, скрываясь от репортёров, пробираешься в стан врага. Кстати, этот вариант мне нравится больше! Гораздо больше! Это ж ты такой красавчик будешь! Весь такой… Мммм… – Всё, всё. Я всё понял. Я дурак и умолкаю. Он с готовностью соглашается. Отказывается от своей идеи. Понимает, конечно, насколько она бредовая. Насколько невозможная для нас… для нас… странно, но сейчас это словосочетание такое… правильное… как будто МЫ и правда существуем… вот так вместе… вдвоём… и… блин, на нём бы правда офигительно смотрелось белое трико, под цвет льда… и я говорю, не успевая себя остановить: – Ягууууш… Ну купи себе трико, а? Ну порадуй меня… Лёшка смеётся, и возле моего носа появляется кулак. – Сейчас я тебя так порадую, если ты не заткнёшься! Спи, несчастье ты моё! Твоё. Ты даже не представляешь себе насколько… твоё. И я, видимо, не представляю тоже, если думал, что смогу так просто от тебя избавиться. Отобрать ключи. Выгнать. Не звонить. Не смогу… никогда не смогу… но сейчас… сейчас это меня только радует… – Спокойно ночи, Лёш… – целую его куда-то в макушку. Чувствую, как он обнимает меня в ответ. – Спокойной ночи, Жень… Мы так и лежим, обнявшись. Лёшка засыпает. А я не сплю до утра, до звонка будильника. Слушаю его сонное ровное дыхание. И абсолютно, невероятно счастлив. Так… как будто… да просто счастлив, и всё… *** Я отключаю будильник на первой секунде. Осторожно выбираюсь из-под Лёшкиных рук. Кладу ему под голову подушку. Он даже не просыпается. Что-то сонно ворчит себе под нос и переворачивается на другой бок, скидывая одеяло. Укрываю его. Приглаживаю рукой растрёпанные волосы на макушке и иду чистить зубы. Кто-то может спать, а у кого-то тренировка через два часа. Как ни странно, чувствую я себя… отдохнувшим. Да. Прислушиваюсь к себе. Ничего не болит. Вообще ничего. Никакой усталости. Никакой сонливости. Ничего от бессонной ночи. Иду на кухню. Проверить, чем он там вчера гремел. И несколько секунд стою в ступоре, разглядывая полный холодильник. Значит… он вчера ходил в магазин. Он… да. Я вдруг чувствую, что голодный. Сутки почти не ел. Смотрю на часы: до тренировки ещё полтора часа и можно успеть позавтракать. По-настоящему. Приготовить что-нибудь. Разбудить Лёшку. И… поесть. Вместе. Вдвоём. Снова лезу в холодильник. Разглядываю гастрономическое изобилие внутри. Сумасшедший. Лёха – сумасшедший. Улыбаюсь своим мыслям и достаю упаковку с мясом. Я не знаю, чем завтракает он, а мне… мне нужно пожрать. Тем более, что… в общем-то это всё, что я умею. Пельмени, макароны, яичница и мясо… Несмотря на то, что половину детства я прожил один, готовить так и не научился. Я вспоминаю свой гороховый суп на кухне в коммуналке с вечно пьяными соседями… и снова улыбаюсь… правильно мамка говорила: «Только на коньках и умеешь»… Ну, так спасибо, что умею хоть это. И между прочим, лучше всех. Лучше всех в мире… Ну, может, кроме того, который спит сейчас в соседней комнате. А может, и нет. Это теперь спорный вопрос. Так же как и вопрос силы. Но то, что мы с ним вдвоём лучшие в мире на все времена, это уж точно. С этим не поспоришь. А между собой… ну, предположим, равны. Да. Когда мясо почти готово, мне приходит в голову мысль пожарить ещё и яичницу. Если по одному яйцу, то почти бифштекс. Почти круто. Как в ресторане. Я смеюсь собственным мыслям. Раскладываю еду по тарелкам и иду будить Лёху. Чая нет. Поэтому сегодня я буду пить его кофе. Свой итальянский кофе. Про который Джонни сказал, что я ничего не понял. А я… Останавливаюсь на пороге спальни. Смотрю на Лёшку. Знаю, что он не спит. Когда он спит… на самом деле… у него другое лицо. Детское. Беззащитное. А сейчас… он хочет, чтоб я думал, будто он спит. И старательно сопит, выравнивая дыхание. Прислушиваясь ко мне. Дурак. Ну и ладно. Как хочешь. Завтракаю я в одиночестве. Даже нахожу в шкафчике над плитой упаковку с зелёным чаем – это Лёха вчера ходил в магазин. Подумал даже об этом. О том, что я не пью кофе… а я бы выпил. Вот сейчас. Если бы он сварил. Но вместо этого пью чай. Думаю о том, что действительно надо купить сюда мяту и мёд, и нормальный чайник. И чай. Тот, который я люблю. И кучу всего ещё… Иду в спальню переодеваться. Убираю в сумку упаковку с ампулами. Четыре штуки. Последние. Надо экономить. Новых взять негде. Тому, у кого ничего не болит, не положено обезболивающее. Но сейчас я не переживаю об этом. Сейчас у меня правда всё хорошо. Всё отлично. Снова рассматриваю Лёшку. Забавляюсь его притворством. Зачем? Наклоняюсь и целую его. – Пока, Лёх. Выхожу из спальни. До тренировки двадцать минут. Как хорошо жить рядом с катком. Вообще, как хорошо жить! Выдираю лист из блокнота и пишу Лёшке записку: «Твоя половина завтрака. Приятного аппетита». Добавляю смайлик. Кладу под тарелку на кухонном столе. Всё равно будешь завтракать со мной. Вот так-то. Я иду на тренировку, не сомневаясь, что завтрак не успеет остыть до того, как он его съест… *** Наверное, я и правда сегодня другой. Потому что все вокруг обращают на это внимание. Все. До последнего технического консультанта, смотрят на меня вопросительно. И на ОФП, и на тренировке всё получается легко. Короткая программа сшивается, складывается, вкатывается… и батя доволен. Я вижу по его глазам. Хотя он и говорит, как всегда, что надо «здесь подтянуть», «здесь задержаться», а «вот там не расслабляться», но… я знаю, что, на самом деле, наконец-то всё хорошо. Отлично. И Давид сияет, как начищенный пятак, пожимая мне руку на прощанье. И я сам понимаю, что где-то что-то сдвинулось с мёртвой точки. Что я сошёл с траектории спирали. Во всяком случае, отклонился. Поверил, что смогу… После тренировки я еду в магазин. За чайниками и чаем. Покупаю миллион всего. Такой же сумасшедший, как Лёха. Как будто жизнь планирую провести на Курсанта. Всю целиком. В квартире пусто и тихо. Но воздух пахнет кофе. В ванной на полу валяется полотенце. В кухне мытая тарелка, чашка и турка. И моя записка. Прижатая магнитом к холодильнику. На память? Выгружаю все свои покупки. Ставлю чайник. Звоню Янке. Снова не хочу домой. Хочу остаться здесь. Если не ночевать, то до вечера уж точно. Слишком… хорошо. Я слишком счастлив, чтоб делить это счастье с кем-то посторонним. Даже с женой. Даже с ней. И она не возражает. Она сама на работе и будет поздно. Сашка с няней. У него сегодня футбол. Дома никого. И я, по счастью, там никому не нужен. Я пью свой чай. Теперь настоящий. Какой положено. И ложусь спать. Обнимаю подушку, которая пахнет Лёшкой, и засыпаю почти мгновенно. Счастливым глубоким сном… *** Просыпаюсь в начале двенадцатого. Весь режим – сбит к чертям. Но это заставляет только улыбнуться. Впереди целая ночь. Можно поехать домой. А можно… позвонить Лёшке. Чтобы приехал он… потому что я соскучился. А можно… Я вспоминаю его предложение, которое вчера ночью показалось мне невероятным. А сегодня… если подумать… Почему бы и нет. Сейчас на катке никого. С охраной можно договориться. Мне можно. Мне вообще всё можно. Даже притащить Ягудина в СКА. И показать ему свою произвольную программу. Почему нет? Вдруг он и правда увидит что-нибудь такое… чего не видит больше никто? Вдруг он знает ответ? Ведь кто, кроме нас с ним, умеет побеждать? Может, стоит сложить наши два умения? Может… Я набираю его номер и довольно долго слушаю гудки. Занят или говорить не хочет? К тому моменту, как он отвечает, идея уже не кажется мне столь блестящей, как пять минут назад. Но я никогда не отступаю. Даже если это граничит с идиотством. – Лёх, занят? – Да не так, чтобы… Он отвечает как-то странно. Как будто ждёт подвоха. Как будто пытается найти в моих словах второй смысл. – Можешь приехать сейчас? Я задерживаю дыхание. Потому что он не знает, куда я его зову. И мы виделись только вчера. Только утром расстались. Согласится или пошлёт? Приехал бы он на Курсанта сейчас, если бы я позвал? – Могу… минут через сорок. Я выдыхаю. Почти ощутимо. И уточняю, куда надо приехать. – На лёд. – Куда?! Интонация голоса меняется так стремительно, как будто я… ну, не знаю, куда его позвал. Как будто это не он вчера предлагал «посмотреть». И я тоже взрываюсь. – Бля, Лёх! Ты чё, слово забыл? На каток. Это место такое, где на коньках катаются. – Жень, половина двенадцатого ночи. Ты меня на прогулку приглашаешь? Придурок! Поиздевайся ещё. На прогулку, да. Под луной. – Яг, да иди ты на хуй со своими упражнениями в красноречии! Мне тоже не сильно улыбается по ночам перед тобой вкатывать! Я восемь часов уже сегодня на льду отпахал, и мне – не до твоих подъёбок! Если ты там сильно занят, то я с удовольствием спать поеду! Домой! Какие восемь часов?! Что я говорю вообще?! Да если б я на льду столько времени провёл, я б даже номер его набрать не смог! Не то, что программу откатать! Он же не дурак, он же… – Я тебе поеду! Сиди, коньки точи и волнуйся! – Подъедешь – позвони… Я скажу, чтоб тебя впустили… Но ты… по-тихому там… не светись особо. – Не ссы, ангел мой, меня не запалят! Я ж в трико, ты забыл? Я не забыл. Я… вот чёрт! Я идиот! Я придурок! До меня только сейчас доходит, что это реальность. Что я позвонил, позвал, а он… согласился. Приедет через сорок минут. А я ещё дома. Как я буду кататься? Я даже разогреться не успею… Какая произвольная? Да я змейку на льду не сделаю! Только из постели! Что я ему показывать собрался? Я… я идиот! Дурак! Вундеркинд, блядь! Несмотря на то, что я собираюсь и мчусь на каток со скоростью звука. После всех разговоров с охраной. Выяснений и убеждений. На разминку мне остается только двадцать минут. И из этого времени Лёха ворует десять – приезжает раньше. Я встречаю его у дверей. Мы без проблем входим в здание. Пересекаем холл. Сворачиваем в коридор. Идём рядом молча. Не знаю, что в голове у него, а у меня – холодная вязкая пустота, грозящая в любой момент перерасти в панику. Что мы делаем?! Что Я делаю?! *** – Давай, Плющ, жги! Лёха откидывает борт. И я выхожу на лёд. Я и забыл, когда мне было так страшно. Смелости не хватает даже посмотреть на него. Обернуться. Никогда в жизни я не катался для него. Нет. Для него – катался. Всё детство. И перед ним катался. И когда соревновались, и потом, когда я соревновался, а он на трибуне сидел… Почётным гостем. Зрителем. Но не судьёй. Никогда. Я встаю в начальную позу и чувствую, как дрожат мышцы в ногах. Это последнее реальное ощущение. Потом Лёха включает музыку и обжигает грудь взглядом. И все четыре с половиной минуты проката мне хочется только одного: спрятаться от этого взгляда. Отгородиться. Отключить собственные ощущения. Представить себе Мишина, там, за бортиком. Но у меня не получается. Не выходит. И сейчас – не как в детстве, совсем не так. Лёшкин огонь не подгоняет, не подстёгивает, не помогает… И все шаги, прыжки, вращения… вся программа – преодоление. Я катаюсь, как будто с бетонной плитой на плечах. С утяжелением. И спасибо Михаилу Хрисантьевичу, что я реально всё детство, до одиннадцати лет, с гирями на ногах откатался. Если б не это, то не смог бы. Сейчас. Перед Ягом. Четыре с половиной минуты. Музыка заканчивается. И я живой. И дышу. И сердце бьётся. Где-то в горле, правда. Но жить буду. Успокаиваю сам себя. Перехожу на длинный вдох-выдох. Разворачиваюсь. Натыкаюсь на его взгляд. Закручиваюсь в твизл. По прямой. До борта. До бутылки с водой. Яг молчит. И только смотрит, смотрит, смотрит… Как я скручиваю крышку, как подношу бутылку к губам, как набираю в рот воду, глотаю… И разрываю тишину. – Ну чё, Лёх? Давай, жги теперь ты. Да Лёх, давай. Скажи мне. Хоть один раз в жизни. Что ты думаешь на самом деле? – А чё жечь-то? Хорошо всё. Чисто. Если это после восьми часов работы, как ты мне в телефон сказал, то вообще – пиздато! Физика у тебя на зависть. Профессор – молодец. И ты – молодец. И все вы вместе – герои. Как-то так. Такое чувство, что он меня ударил. И не как тогда, на стоянке, а вот просто пощёчину закатил. Унизительно так. И больно. И лицо горит. И после вот этих слов его, выходит, всё, что вчера ночью было сказано и не сказано, и завтрак этот идиотский… и прокат этот! Зачем ты вообще приехал, Яг?! – Яг, ты чё, мудак? Я сейчас какого хуя перед тобой… вот это всё? Чтоб твой гон послушать? Чтоб ты сказал мне, что я с таким прокатом все олимпиады мира выиграю? – А я не говорил, что ты что-то выиграешь! Я сказал, что катишь ты хорошо. Чисто. В первой десятке будешь. А если кто жопой лёд вытрет, то и в пятёрке. С таким прокатом ты б меня в 2002-ом в лёгкую сделал. А вот в 2015-ом, глядя на твои компоненты, судьи только презрительно носик поморщат! Где транзишины? Где скольжение? Зачем ты связки беговыми добираешь? Тебе скорости не хватает? Ах, ты не говорил?! Эксперт, блин!! Школы мне не хватает! Мне!! Школы!! Да я тридцать лет на коньках! И в спорте! Я – столько раз чемпион, сколько тебе во сне не снилось!! И ты меня скольжению учить будешь?! – А ты не охуел?! Ты мне сейчас втюхиваешь, что у меня работы колена нет?! У меня?! – У тебя! Именно, что у тебя! Хули ты думаешь, если ты в короне, то на ноги твои никто смотреть не будет?! Ты чё, кому-то одолжение делаешь своим катанием?! Ты глаза открой, Жень! Ты думаешь, ты кто?! – Я думаю, что я – Олимпийский Чемпион! Двукратный!!! Действующий, между прочим! – Мудак ты действующий, двукратный!!! А чемпион действующий – Юдзуру Ханю! Ты давай, сходи в интернет, рейтинги ISU почитай на досуге!!! И удивись!! Номер твой – сто семьдесят пять!!! Да пошёл ты!!! У тебя уже тринадцать лет номера вообще нет!!! Никакого, блядь!!! ISU и думать про тебя забыла!!! Вшивая страничка в архиве!! Легенда мирового спорта!! Учить меня будешь!!! Перепрыгиваю через борт. Вот это адреналин! Разогнал, блин, кровь! Сволочь! Расшнуровываю коньки почти одним движением. Снимаю. Обуваю кроссовки. Завязываю шнурки. А Лёха всё трындит о том, как «космические корабли бороздят просторы Большого театра». Но я не слушаю. Вообще. Отключил слуховой аппарат. На хер! Складываю вещи в сумку. Коньки. Чехлы. Вторые сверху. Это ты, сука, приучил в шкафчике не оставлять ничего ценного. Стоило только забыть и… сюрприз, бля! Первые коньки были хорошо намочены, а потом высушены за батареей. Не подлежали восстановлению. Как батя орал! Как орал! Стекла в окнах звенели! А ты ржал в раздевалке. Когда я домой уходил. Кататься мне больше не в чем было. Вообще. Ни коньков. Ни денег. И попросить не у кого. Хорошие коньки – это состояние. Родительская зарплата за полгода, там, в Волгограде. Или стипендия моя – года за два. Я так отчётливо вспоминаю свой ужас тогдашний. Безысходность какую-то. Сутки на кровати в комнате пролежал. Вообще не вставая. Казалось – незачем. А на следующий день Мишин приехал. Злой, как чёрт! Снова наорал. Теперь за то, что школу прогулял. И повёз в магазин, коньки покупать. И следующую ночь я опять не спал. Теперь просто поверить не мог. Обнимал свои ботинки. В которые ты мне на следующий день соли насыпал. Вот за ту тренировку, Лёх, я и понял, что кататься и прыгать, и делать всё, через любую боль можно. Вообще через любую. Если живой, если на ногах стоишь, значит, сможешь! И я смог! И первую тренировку. И следующую. И через неделю. И до тех пор, пока ботинки не обкатались. Но много лет ещё тёмные были внутри. От крови. И кому я теперь чего-то там доказать должен, ты говоришь?!! Ухожу в темноту перехода. Оставляю его за спиной. В прошлом. Совсем. Навсегда. Но голос его догоняет, бьёт между лопаток. Снова. Как обычно. Как всю жизнь. Точно. – А если ты спортсмен, то завтра, в это же время, чтоб стоял здесь! В коньках! И «вот это всё» передо мной заново, понял?!!!!