Линия жизни

Я не собираюсь на каток. После тренировки – сразу домой. Собираю мальчишек, и мы едем кататься по Питеру. На велосипедах. Возвращаемся часов в семь. Уставшие, но довольные. Прогулкой и друг другом. Пацаны – молодцы. За несколько лет натренировались так, что никто бы не поверил, что это те же самые мальчики, которых Янка забрала у Батурина. Теперь и меня могут укатать. Да нет. Меня пока ещё не могут. И это приятно. Я не собираюсь на каток. Играю с Сашкой в футбол во дворе. Спокойно ужинаю. Треплюсь с Янкой ни о чём. Слушаю последние новости светской тусовки. Радуюсь, что всё это проходит мимо. Остаётся только в её рассказах. Не задевает. Не касается. Не имеет отношения. Я не собираюсь на каток. Я собираюсь спать. Расстилаю постель. Принимаю душ. Умываюсь. Чищу зубы. Завожу будильник. Вижу на часах 23:03 и… Собираюсь. Одеваюсь заново. Забираю сумку с коньками. Заглядываю к жене. Скороговоркой бросаю на ходу, что ушёл. Что вернусь через пару-тройку часов. И, не отвечая на вопросы, ухожу. Я опаздываю. И надо торопиться. Его машина уже на стоянке. Единственная. Маленький голубой Cooper. Блин, ну почему он на нём ездит? Смешно! Проезжаю ворота и… сам себе не могу объяснить зачем, паркуюсь с разворотом, почти вплотную к водительской двери его машины. Глушу мотор. Выхожу. Достаю с заднего сиденья сумку с коньками. Зачем я приехал? Зачем? *** Мы сидим на тренерской лавке. Рядом. У Лёшки на коленях ноут. Интересно, для чего? Музыку будем слушать? Ему не понравилась моя? Ну, так мне нравится! И ещё как! И… ладно. Что гадать? Начинаю переобуваться. Развязываю шнурки на кроссовках… – Не переобувайся. Теперь я совсем ничего не понимаю. А что мы делать будем? Болтать? Или ты действительно хочешь мне музыку поменять? Так не надейся. Или что? – У тебя лекция сегодня. Иди сюда. Лекция о центробежной силе и законах физики? Об устройстве мира? Об общей картине реальности российского ФК? О чём ты мне рассказывать собрался? Но это даже любопытно. Придвигаюсь к нему. – Смотри. На экране – я. «Крёстный отец». Турин. 2006-ой год. Костюм от Ковалли. Музыка от Рота. Апофеоз. Апогей. И что? Что Я могу там увидеть? – Я для этого ночью на каток притащился? – Сегодня – да. Он останавливает видео и поворачивается ко мне. – Жень, смотри и постарайся забыть, что это ты. И запомнить то, что видишь. Потому что смотреть тебе сегодня много придётся. И слушать. И думать. Ну, предположим. Он запускает видео заново, и я смотрю. Смотрю на самого себя. На прокат, который принёс мне золотую медаль. Такую долгожданную. Такую желанную. Такую… бесполезную. Вспоминаю, как чувствовал себя тогда, как ребёнок, которому вместо конфеты вручили пустой фантик от неё. Ни радости, ни удовлетворения… пустота. Разочарование. И не понятно, что делать дальше. И СМС-ка твоя: «Наслаждайся своей победой»… Да уж… И ты ещё ждал ответа? Какого, интересно? Что я мог тебе ответить? Музыка заканчивается. Я с облегчением выдыхаю своё финальное: «Всё». Развожу руками. Отработал. Откатал. Выиграл. Что дальше? А дальше… Лайс. ЧМ-2009. Да ты не охуел, Лёх? Мы ещё вот ЭТО смотреть будем? Я буду? Он снова разворачивается ко мне. Нажимает на паузу. И не даёт сказать. Опережает. – Только не надо истерить! Смотри. Получай удовольствие. Запоминай. Говорить потом будем. Ну, хорошо. Я тебе потом… скажу. А сейчас я смотрю молча. На непонятного для меня Эвана. На сказочную, завораживающую пластику Джонни. На невероятного, солнечного Стефа. На себя в Ванкувере. На свою серебряную медаль. На резковатого взрывного Дайске. На… Патрика. На яркого, ни на кого не похожего, Флорана. И снова – на себя. Теперь это Шеффилд. И я – победитель. Первый. Единственный. Опять один. В пустыне. После «пустыни» Лёха возвращается к Патрику. Потом я смотрю на Хави, Дениса, Тацуки, Юдзуру… И после Юза, наконец, наступает тишина. Ненадолго. Лёха поворачивается и с интересом разглядывает меня. – Что думаешь? – Думаю, что заслуживают внимания только Джонни и Юз. Ну, Хави, может, ещё. А по-честному, так вообще – только я. – Жень, не беси меня, а? – А чего ты хотел услышать, Лёх? Что Лайс или Пат – охуительное мужское одиночное? Ну, так я думаю по-другому. Я вижу, что он в бешенстве. Ему не нравится всё, что я говорю. Но я говорю правду. Я действительно ТАК думаю. И не вижу смысла врать. Да и он… отвечает на удивление спокойно, как будто это не у него сейчас прозрачные от злости глаза. – Ладно. Давай иначе. 2006-ой год. Ты – лучший в мире. Недосягаем. У тебя четверные. Каскады и вращения имени тебя самого. Ламбьель рыдает на пьедестале так, что ты даже Российского Гимна, наверное, не слышишь. – Ну, уж не громче тебя… – я бурчу себе под нос. Но он слышит и отвечает. – Я не рыдал на пьедестале. Никогда. – Ага. Только в kiss-and-cry. Но, зато, как и сколько! Тут уж и Стеф отдыхает. – Будем обо мне говорить? – Нет, Лёх. Обо мне, конечно. Тебя ж трогать нельзя. – Да пошёл ты! – Сам иди! Затыкаемся оба. Сидим, не глядя друг на друга. Взвинченные до предела. До грани. Смешно. Ничего ведь уже нет. Всё закончилось. Какая, к чёрту, разница, кто и где рыдал? Мне – никакой. Поэтому я нарушаю молчание. – Ладно. Дальше давай. Да. Давай уже закончим это всё. Говори, что хотел и… пойдём по домам. Забудем эту глупость с коньками. – А дальше… ты не едешь на ЧМ. В смысле, едешь. Но снимаешься перед соревнованиями. И падаешь в раскрытые объятия Закаряна, раскручиваешь своё шоу. И у тебя «дисквалификация». В мире мужского одиночного праздник. Счастливый Бриан звонит мне среди ночи, чтобы сообщить, что ты наконец-то «сдох». – Да? Спасибо за подробности. Я рад, что все были так счастливы. Особенно «лягушатник» твой. Хоть кому-то было хорошо. – Кому-то было. Да. Три года, Жень. Тебя не было три года. И они там делали, что могли. И что хотели. Да. У них не было четверных. И чемпионами Мира стали «катальщики». И довели своё искусство до совершенства! Понимаешь ты это? – А что я должен понимать, Лёх? Мы про мужское катание говорим! Не про женское! Это у них там «лёд, чтоб скользить»! – Они – там, значит, а ты – где???? – А я – над! Над ними, над всеми! Я это всё фигурное катание восемь лет на себе вёз! Отошёл на «пять минут», вернулся в 2009, а у них даже система оценок не заточена под четверные! А это, блядь, откат на десять лет назад: в доУрмановскую эру! Это ж пиздец полный! Я в 2010 на ЧЕ приехал, и снова +20 от второго!!! Это ж мезозой! Страна непуганых девочек! – Да, Плющ! Да! Ты приехал со своими квадами и +20 Стефану в лоб! И он рыдать опять. А потом тебе на Олимпиаде Эван всего +1 залепил! Но ты-то без медальки остался! А почему?! Да потому, что ты у нас «над ними всеми»!!! А надо, знаешь ли, снисходить!!! Пока тебя не было, им за другое оценки ставили!!! И у тебя этого «другого» нет ни хуя! И учиться ты не хочешь! Хочешь на технике своей выезжать! А хуй тебе! Там теперь Юдзуру главный! И у него, в отличие от тебя, есть и то, и другое!!! И прыжки, и связки!!! – И что ты мне хочешь сказать, Яг? Что теперь не моё время?! Что мне пора у камина кости греть?! – Охуел ты, Жень?! Ты мне вчера три квада скрутил! Два – в каскаде! Один – лутц! Какой тебе камин?! Просто вкатай всё! До мелочей! На каждый такт – шаг. Ни одной секунды чтоб пустой! Пусть они там сдохнут все на компонентах! – И чего, Яг? Ну, сдохнут они. Так у Юза всё то же самое. И квады, и компоненты. Только у него возраст ещё… – Жень, ты реально не понимаешь? Или надо мной издеваешься? Ты Ванкувер-то пересмотри. Ты ж на лутце в горизонталь ложишься в воздухе. Из такого положения только фирменный Эбботовский полёт исполнять. И они все так и делают. Если хоть что-то не так – они все на жопу приходят. И Юдзуру в том числе. А ты – нет. Ты из этого положения на ноги встаешь. Нет! На ногу! И выезжаешь! Плющ! Придурок! Ты ж не падаешь! Вообще! Ты их задавишь всех, если перестанешь короля из себя корчить и кататься начнешь! То, что он сказал, доходит до меня не сразу. А когда доходит, я всё равно ещё некоторое время молчу, разглядывая кроссовки. Укладываю, обкатываю в голове эту мысль: Яг сказал, что Я могу быть круче всех? Яг? Мне? Бросаю взгляд на часы: почти половина третьего. Было бы смешно сейчас кататься. Но… можно. – Прям сейчас начинать? Или на завтра перенесём? – Завтра я не могу. У нас завтра шоу в Минске. Но послезавтра я вернусь. Приезжай. Если не передумаешь. Я завязываю кроссовки. Встаю. Складываю в сумку свои вещи. Делаю вид, что думаю. Хотя решил всё уже пять минут назад. – Хорошо, Лёх. Послезавтра. В половине двенадцатого. Приедешь – не сиди в машине. Не светись. Иди сюда сразу. Я предупрежу, тебя впустят. Поднимаю с лавки сумку. Взгляд снова падает на часы, и я вспоминаю про время. Про мосты. Про то, где он живёт. Вчера, небось, в машине ночевал, идиот? – Да, ещё… Если хочешь, можешь на Курсанта ночевать. Ключи у тебя есть. Квартира пустая. Пользуйся. Он никак не реагирует. Молча убирает в сумку ноутбук и встаёт с лавки. – Пойдём, что ли? Я ухожу в переход, не оборачиваясь. Но слышу его шаги за спиной. Чувствую взгляд. Знаю, что он идёт следом. На парковке мы несколько секунд стоим друг напротив друга. Лёха старательно отводит глаза. Переминается с ноги на ногу. Да не волнуйся! Целоваться я к тебе не полезу! Я разворачиваюсь к своей машине и бросаю на ходу, в пространство, даже, не глядя уже на него: – Пока, Яг. – Послезавтра. В половине двенадцатого… – он тоже отвечает в космос. Не поворачивая головы. Послезавтра что-то – да будет… *** Я захожу в прихожую. Привычно бросаю сумку с коньками у порога. Сбрасываю кеды. Сегодня просто несказанное везенье: полдня свободных. Можно пару часов поспать, прежде чем ехать домой. Это уже стало почти режимом: спать днём. А когда ещё, если ночью некогда? Лёха – в Минске. Поэтому никакого искушения позвонить. Да даже если б в Питере. После нашего ночного «свидания» на катке… Мда… Иду на кухню заваривать чай, и первое, что вижу… чистую турку в сушилке и чашку с остатками кофе в раковине. Лёшка… да, я же сам вчера сказал, что он может здесь ночевать. Логично, что он так и поступил. Меня накрывает запоздалой паникой. Я идиот! Я припёрся, как к себе домой! А если бы он ещё не ушёл? Если бы он был ещё здесь? Как бы я выглядел? Что я бы ему сказал? И вообще… сажусь на стул, потому что только в этот момент окончательно понимаю, что я наделал. Я разрешил ему здесь ночевать… жить… и теперь… теперь не смогу больше приходить сюда, когда мне вздумается. Не смогу… позвонить ему… не смогу сказать «приезжай»… потому что… мне некуда его звать… теперь некуда. Теперь только он может позвать меня. Он. Меня. Панику сменяет истерика. И я смеюсь. Смеюсь, потому что это реально смешно. Он меня не позовёт. Он даже не звонил мне ни разу. Сколько бы ни прошло времени с момента нашей последней встречи, он никогда не звонил. Он всегда просто соглашался на моё предложение. Даже не утруждал себя словом «да». Просто молча приезжал. А я даже никогда не был до конца уверен, что он приедет. Звонил. Ехал на Курсанта. И ждал. И мне просто… везло. Каждый раз везло, что у него не находилось занятия поинтересней. А теперь… Ну, что теперь? Прохожу по квартире. Поднимаю с пола в ванной влажное полотенце. Вешаю на крючок. Возвращаюсь в спальню. И стою, как дурак. Не понимая, а что теперь? С одной стороны – это как бы и не моя квартира сейчас, а с другой – Лёха в Минске. Сейчас он не придёт сюда точно. А значит, вроде бы, можно остаться и поспать свои пару часов… Но я понимаю вдруг, что спать уже абсолютно не хочется. А хочется… не знаю чего. Отменить своё предложение. И вообще, отменить всё. Вернуться на несколько дней назад и не звонить. Не приглашать на каток. Оставить всё, как было. Не ездить на лёд по ночам… а… позвать сюда. На Курсанта. И… И всё. Надо валить отсюда. Уже в прихожей, обуваясь, я вспоминаю… возвращаюсь в ванную и бросаю полотенце обратно на пол. Пусть всё будет, как он оставил. Потому что именно так теперь всё и будет, как он решит. Уже сидя в машине, набираю номер женщины, приходящей убираться пару раз в неделю и… отменяю её визиты на ближайший месяц. Вру, что сдал квартиру. Хотя, почему вру? Не так уж и… *** – Блин, Жень, ну чё ты делаешь?! Ну, какого хрена ты развернулся там?! Ты до конца не мог на зубцах дойти?! – А я не понял, я чё, «Зиму» вкатываю?! Может, мне ещё снег со льда поднять?! Чтоб тебе понравилось?! Он орёт. Я ору. Всё, как обычно. Неделя позади. А я натренировал только голос. Хоть сейчас на плац. Или парадом командовать. На Красную площадь. Жаль, что девятое мая уже позади. А то меня ещё там не было. – Давай сначала. Вот с центра. Он запускает музыку, но я стою, как стоял. Орать только приходится громче. – А чего «с центра»?! На зубцах бежать?! Раскинув руки?! – А я чё, не по-русски тебе объяснял?! Руки свои можешь в жопу себе засунуть! Хули ты ими размахиваешь, как мельница?! Никто не увидит ничего. Все подумают, что у тебя припадок! – А так, – я демонстрирую ему короткий фрагмент из «Зимы», – все подумают, что я сошёл с ума! Он вздыхает. – Жень! Ну чего ты дурака валяешь? Не надо ТАК. Надо по-другому. Но как я говорю. А не как ты привык. Я понимаю. У тебя автопилот. Привычка. Выключи это всё. Забудь. Вопреки делай. Делай! Не стой! Теперь вздыхаю я. Но возвращаюсь на исходную. Застываю. Жду музыку. Ну, давай, Лёх. Побежали. На зубцах. *** Скорость постепенно падает. Я опускаю руки и останавливаюсь. – И что это было сейчас? Ты что, не слышал, что я тебе сказал? – Лёха старается говорить спокойно, но я-то слышу, чувствую подступающую к его горлу злость. Сам такой же. – Это ты не слышал, Яг! Я ясно сказал, что НЕ БУДУ этого делать! – А я не спрашивал тебя! – А ты бы спросил! И я б тебе ответил, что ты сам можешь вот в такой позе на катке крутиться! Или вообще, в какой хочешь! Хоть раком, хоть крабом! А я НЕ БУДУ! И если тебя что-то не устраивает, то пошёл на хуй! – Всё сказал?! А теперь меня слушай: перед финалом будет вращение СТОЯ ВПЕРЁД! И меня не ебёт вообще, чего ты там хочешь! – А должно бы ебать, Лёх! Потому что, давай, заставь меня! Да?! Он швыряет на лёд распечатку «Руководства технического консультанта сезона 2015–2016», и она рассыпается, разлетается у меня под ногами отдельными бессмысленными листами. Так же, как всё, что мы пытаемся делать. Почти всё. – А зачем, Жень? Зачем мне это надо? Мне вообще пофиг, как ты там вращаться будешь! Хоть стоя! Хоть лёжа! Хоть на жопе сидя! Да хоть вообще не вращайся! Мне-то что?! Он разворачивается и идёт вдоль борта в сторону перехода. Уходит. Да и похер! Вали! Думаешь, я бегать за тобой буду?! Мудак самоуверенный! Сказал он! Да кто ты есть вообще?! На углу катка он останавливается. Возвращается. – Плющ, ты давай, глаза разуй! Ты, по-ходу, во временной петле своего величия застрял! А ты в себя-то приди! Почитай, вон, что в руководствах нынче пишут! Обрати внимание, на что судьи смотрят! За что плюсуют в этом сезоне! Или чё? Царей не беспокоят такие мелочи?! – Царей, Яг, вообще ничто не беспокоит! Я знаю, за что плюсуют в любом сезоне! Не только в этом! И вот это говно я делать не буду! Ни за какую медаль! Ни за что! – Все, значит, делают, а ты… – Да они могут все повеситься пойти коллективно! Пусть им и за это наплюсуют, посмертно! А я в рот ебал такие позы! Это уродство, Яг! Пусть и сложное в исполнении! Но уродство! Смотри, бля! Демонстрирую ему это «стоя вперёд». Может, я правда во временной петле?! Может, не понимаю ничего?! Может, ЭТО красиво?! Останавливаюсь. Выпрямляюсь. Смотрю на него вопросительно. – Чё уставился, как солдат на вошь?! С такой рожей, с какой ты сейчас мне вот это всё показывал, и либела твоя фирменная – говно будет! Лицо-то попроще сделай! – А тут, Ягуша, не в лице, а в жопе дело! Если ты не понял до сих пор! – Да я-то давно понял, в чём у тебя дело! Жду, пока ты поймёшь! – Долго ждать придётся! Состаришься в ожиданиях! – А ты за мою старость не волнуйся! Ты лучше беспокойся о том, чтоб из тебя песок не посыпался! – А это пусть те беспокоятся, кто после меня на лёд выйдет: им по песку кататься! А они и по льду не очень-то так, чтоб прям хорошо! – Как ты мне надоел уже своими замашками царскими! Ты себе представить не можешь! Ты… – Да не больше, чем ты мне своими заёбами! Чё ты мне бумажки свои в рожу тычешь? В туалет с ними сходи! Плюсуют, минусуют… Да похуй мне! Ты, Яг, дебил?! Или тебя альцгеймер долбит?! Объясни мне… простым таким языком, русским, для чего вот это «стоя вперед» нужно?! Какую такую эмоцию я должен в этой позе стоя продемонстрировать?! О чем это?! Я вот лично не понимаю! А я должен не только понять, но – прожить! Или я, по-твоему, зачем на лёд выхожу? Ногами подрыгать? Как ты?! Я физически хочу драки. Так, что адреналин зашкаливает. И он уже хватается руками за борт, почти переносит вес тела на руки… почти… какая-то секунда – и он отталкивается, разворачивается и уходит. Теперь уже совсем. И, возможно, навсегда. А всё, о чём я думаю, глядя на его стремительно удаляющуюся спину, это о том, как снимаю коньки и швыряю ему вслед… и как лезвие входит ему в позвоночник… прям где-то посередине… Яг уже давно ушёл. А я всё стою посреди катка, сжимая кулаки. Адреналин и бешенство требуют выхода. Стучат в висках. Наполняют тело энергией ярости. И… почему вы все, как один, думаете, что я сдох?! Что меня нет?! Что теперь я должен заглядывать всем в глаза, выпрашивая оценки?! Никто! Никогда! Не указывал мне! И никто никогда не будет! Пока я жив! Пока я здесь! Это мне будут заглядывать в глаза! Сейчас так же, как и всегда! Потому что ничего не изменилось! Я существую! Я здесь! Я сейчас! Я живой! Я понимаю, что катаюсь, только когда пытаюсь подцепить руками лезвие конька и вздернуть его себе за голову. Конечно, падаю. И удар о лёд такой силы, что вышибает дыхание и скручивает тело резкой судорогой. Зато с первым глотком прорвавшегося сквозь сведённые мышцы воздуха в голове образуется ясное понимание того, что именно там должно быть. В этом блядском финальном вращении, в этой последней смене позиций, в этой зашкаливающей эмоции чужой жизни… бильман… Потому что жизнь – это всегда движение вверх! Только вверх! Всё остальное – существование. Бестолковое и бесполезное. И кто сказал, что я не смогу? Покажите мне сейчас этого человека и, пусть он повторит свои слова ещё раз! *** Я останавливаюсь и смотрю на Макса. Он жуёт губы. Задумался. Да. Подумать ему есть о чём. За две недели Лёшка перекроил эту часть дорожки так, что мне стало понятно: придётся показать. Придётся запараллелить. Иначе ничего не выйдет. И теперь, да, надо чтобы Максу понравилось. Чтобы он захотел с этим работать. И я пока не придумал, что буду делать, если он скажет – нет. Если они с Лёхой будут тащить меня в разные стороны. Яг, блин, что ж с тобой всегда всё сложно так? Почему вот нельзя привести тебя сюда так же, как Ставиского? Пред батины очи. В белом трико. Ага. Я давлю смех. Ловлю уже почти у самой кромки губ. Потому что не хватало ещё заржать сейчас Максу в лицо. Ведь, если ему не понравилось, то придётся идти на конфликт. Потому что в Яговской хореографии что-то есть. Я сам пока не понял, не нащупал, что. Но… знаю, что искать надо там. В тех, ночных, тренировках. В бесконечном Лёхином мате из-за борта. В его беготне и воплях. В бешеной моей злости. Когда хочется остановиться, снять коньки и швырнуть Ягу в голову. Лезвиями в лоб. А вместо этого – руки, запястья, задница, линия и – зубцами в лёд. Так, чтоб фонтан осколков из-под них. Чтоб все мышцы дрожали внутри, то ли от напряжения, то ли от бешенства. Чтоб услышать на десятый счет: «Ладно, пока сойдёт». И никакого циркуля. Никакой скруглённой спины. – …вот так. Ох, блин! Оказывается, Макс что-то говорил! – Жень! Ты меня не слушал? Я не понял… – Извини, Макс, задумался. Повтори, а? – Я сказал, что в этом что-то есть. Но всю линию менять придётся. Всё, что мы с тобой до этого делали. С нуля начинать. – Я готов. Хоть с минусовой отметки начать. Если результат будет. Макс трёт глаза. Так, что мне кажется, сейчас линзы выпадут. – Да, Жень, умеешь ты… задачи ставить. Ладно. Шаги сам придумал? Или Давид? Вот. Вот он – пиздец. – Сам, – говорю и смотрю ему прямо в глаза. Врать, так уж врать. Чтоб никто не подкопался. – Молодец. Давай, показывай ещё раз. С музыкой. Работать будем. С минусовой отметки. С Давидом сам будешь договариваться. Я физически чувствую, как отпускает нервное напряжение. Хочется то ли подпрыгнуть до потолка, то ли Макса расцеловать. Но ни то, ни другое неуместно. Поэтому я просто говорю: – Спасибо. И встаю в исходную под Максовым удивлённым взглядом. *** – Женя, будь любезен, зайди ко мне. Сейчас. Батя стоит в дверях раздевалки, смотрит, как я запираю шкафчик, забираю с лавки сумку с коньками. Если пришёл сам, оставил Артура на льду, значит… какой-то будет серьёзный разговор. А «будь любезен» не предвещает ничего хорошего. А я уже размечтался, как сейчас домой приеду рано, соберу своих, и поедем куда-нибудь погуляем. Все вместе. Впятером. Но сейчас, чувствую, батя мне настроение подправит. Чем, интересно? Захожу в кабинет. Сажусь в кресло. Как в детстве. Если глаза закрыть, то можно себе представить, что мне восемнадцать. И что мы Sex Bomb сейчас слушать будем. Но я сижу с открытыми глазами. Смотрю, как батя, напротив, вертит в руках карандаш. И слушаем мы тишину. И чем больше проходит времени, тем сильнее внутри меня разрастается паника. Потому что… – Ну что, Жень, ничего мне рассказать не хочешь? – О чём? – О фигурном катании. О хореографическом рисунке. О программе своей. О жизни. О друзьях-товарищах, – батя перестаёт крутить карандаш, бросает его в стакан и складывает руки на столе. Поднимает голову. Смотрит в упор. Я не отвожу взгляд. И панику как рукой снимает. Я абсолютно спокоен. Теперь всё ясно. И я не собираюсь тут мальчика из себя разыгрывать. – Что ты хочешь знать, Алексей Николаевич? Про Ягудина тебе рассказать? Судя по заходу на разговор, для тебя это не новость. Он вздыхает. – Вот значит как. Решил, что я давить на тебя буду? Приготовился. Ощетинился. Дурак ты у меня. Как был, так и остался. Наплевать мне на… Ягудина… – он, и правда, как будто выплевывает Лёхину фамилию. Спотыкается. И я знаю, что ему не наплевать. Потому что семнадцать лет уже он её вслух не произносил. Нигде, кроме как в официальных интервью. Как будто забыл, что он вообще был, Лёха… Сидел в этом вот кресле. Напротив вот этого стола. Нотации слушал. Спорил. На лёд выходил. Выигрывал. Чемпионом был. Мальчиком, воспитанным Мишиным. Был. Был. Был. И не стало. И никто не знает, даже я, как он бате сердце разворотил. Что ему по ночам снилось, пока Яг в Америке обживался? А теперь он вернулся, выходит. Я его обратно притащил. И я ничуть не лучше него, получается. Но… у меня тоже сердце, блядь! И, как бы я тебя ни любил, Алексей Николаевич, всё, что я могу, это бросить фигурное катание. Совсем. Уйти. Потому что… сердце, да, которому не прикажешь. Но об этом я, кажется, уже говорил. Думал. Потому что вслух мне нечего сказать. – Доверяешь ему? – спрашивает вдруг. И вопрос этот ставит меня в тупик. – В каком смысле? – глупо переспрашиваю, потому что не знаю, что ответить. Конечно, не доверяю. Как ему доверять можно? Он же… – Значит так, Женя, вот что я тебе скажу. Ты парень большой уже. Взрослый. И не хуже меня понимаешь, что если «приятель» твой бросит тебя посреди программы завтра, ты останешься с дыркой от бублика. Ни с чем. Если ты ему настолько доверяешь, что готов рискнуть всем, то… давайте, работайте. Произвольная – ваша. Я тебе на ней только Ставиского оставлю. Часы лишние уберу. Мы с Давидом короткую будем делать. Но жаловаться потом не приходи. И помощи от меня не будет, если что. Если он тебя бросит, сам будешь расхлёбывать. Один. Согласен на такие условия? – Согласен, – я говорю, ни секунды не думая. Потому что знаю, думать нельзя. Батя прав. Если Лёха соскочит, я останусь не просто с нулём. С минусом. И, учитывая моё положение, спорт для меня закончится. Совсем. Навсегда. Но я ведь только что готов был сам всё бросить, только чтобы с Ягом. Поэтому… – Да. – Ну, я и не сомневался, сынок. Надеюсь, только, что не пожалеешь. Сколько там у тебя часов на льду было? – Двадцать пять, – отвечаю, хотя понимаю, что он сам прекрасно знает. – Значит, будет двенадцать теперь. ОФП и зал будешь работать, как раньше. Только теперь Максима залом тоже загрузим. Это всё я решу. График у тебя завтра будет новый. – Спасибо, бать… – я говорю еле слышно, потому что в горле противный ком. Эмоции. Кажется, заплакать готов. Потому что… никогда не предаст. Через себя переступит. Но всегда прикроет. Всегда будет рядом. А я… Обхожу стол. Обнимаю его. Сползаю на пол рядом с его стулом. – Прости меня, бать. Прости… – тычусь лицом, закрытыми глазами, лбом куда-то ему в плечо. Чувствую, как он разворачивается, обнимает меня в ответ. – Ну ты чего, сынок? Ты чего, Жень? Ты не пугай меня. За что мне тебя прощать-то? Дурак ты у меня. Космический. – Отброс. Если космический, то – отброс… – машинально поправляю я. – А если дурак, то – просто. Смотрю на него, смаргивая слёзы, которые всё-таки пробились. Прорвались наружу. Первый раз. С пятнадцати. С Миннеаполиса. – Отброс, отброс, – ласково соглашается батя. – Вставай. Давай… Давай… Иди отсюда уже. Пока у меня инсульта не приключилось от тебя. Его руки подталкивают меня вверх. Поднимают. И я встаю. Снова обхожу стол. Забираю с пола сумку. – До завтра, Алексей Николаевич. – До завтра, Евгений Викторович. И, закрывая дверь, слышу уже на излёте звука, почти эхом. – Просто дурак. Сыночек из полена. Буратино. Выстругал, на свою голову. Да уж. Я так себя и чувствую. Как Буратино. Который получил пять золотых. И самое время идти теперь вслед за котом Базилио, чтобы зарыть их на Поле Чудес в стране Дураков. И ждать. Что вырастет. *** – А ты давай, покажи мне, как надо! Фигли ты скачешь там, как бешеный заяц? Тебя самого не заебло круги вокруг наматывать?! Ты сто километров уже пробежал за это время!!! Я ору на него. Как всегда. Как уже целый месяц подряд. Потому что действительно заебался. Он достал меня своими бесконечными метаниями вдоль борта. Бесконечными претензиями. Воплями. Потому что я стараюсь. По-настоящему стараюсь. Теперь у меня нет другого выхода – только работать с ним. Деваться мне некуда. Я привязан к нему. Графиком, расписанием, батиным разрешением… Я завишу от него. Вся моя жизнь от него зависит. А он… только орёт и машет руками. Носится, как заяц. Наматывает километры. И ни разу ещё не принёс коньки. Ни разу! – Ну, так что, Яг?! Даже батя за мной по льду гоняет на крейсерской скорости! Ручки, там, ножки на место ставит! А ты у нас чё? Пиздец какой инвалид? Или тебя Авер так упахивает, что сил не остается?! Или тебе влом коньки принести? Он всё ещё молчит. Смотрит на меня, как на восьмое чудо света. И выглядит, как… придурок. Как будто он никогда на коньках не стоял, а я ему предлагаю тут четверные тулупы исполнять в каскадах. Со мной наперегонки. – Ну что ты застыл, как памятник самому себе? Что с лицом-то? Можешь расслабиться. Я тебя соревноваться не приглашаю! То, что ты свою медальку отжал, и дальше тебе не интересно стало, это я давно понял! Вот только не знаю: просто не интересно, или всё-таки страшно проиграть? Я даже не успеваю договорить. Он взрывается, как… новогодний фейерверк. Резко, стремительно. Даже лицо перекашивает от бешенства. – Да что ты знаешь об этом, вообще?! Да мне по ночам этот лёд снится! Как я соревноваться выхожу! Не фамилией на афишах и не ржавой уже медалькой торговать, а кататься! По-настоящему! Потому что это не я решил, что хватит! Меня не спрашивал никто! И не рассказывай мне! Ты вот без менисков, с паховыми кольцами штопанными, с позвоночником пластмассовым… У тебя болит, да! Но ты – можешь! Через боль! Через себя! А я – не могу! Слышишь, ты?! Не могу, блядь! Потому что у меня её вообще нет, ноги правой! Как будто и не было никогда! И не втирай мне сейчас, что ты что-то там понимаешь! Потому что не понимаешь ты ни хуя! – Конечно, Ягуш! Один ты у нас несчастный! Ночами не спишь, лёд тебе снится! А это спорт высоких достижений, Лёх! Тебе что, ни Майоров в детстве, ни Мишин с Тарасовой после, не говорили никогда, что это такая хуйня, которая любого в муку перемелет, в труху перетрёт и по ветру развеет?! Снится ему! А Жубе снится, что я сдох в 2006! Прямо перед Олимпиадой! Я сдох, а он – остался! А если уж не в 2006, то хоть в 2010! Или, например, что ты, Ягуша, его не дорожки катать учил, а меня обыгрывать! Меня! Обыгрывать! А Ирке снится, что её главная Олимпиада не в Америке была! И что мы все не исчерпали весь лимит русских золотых медалей ещё до того, как ей на лёд выходить! Ты думаешь, что один такой?! Который «недокатал»?! Один, за которого решили?! У всех свои демоны, Яг! И всем по ночам что-то снится! А ты мне предлагаешь порыдать сейчас над тобой?! – У всех, да! У каждого! И только тебе, блядь, «великому и ужасному» ничего не снится?! Да?! Ты это хочешь мне сказать?! – Снится, Лёх! Еще как снится! Мне по ночам снится, что я в Солт-Лейке не падаю! Прыгаю! Скручиваю этот сраный квад и выезжаю! Выезжаю, как на разминке до этого! Как тысячу раз «до»! Потому что, если б я тогда не упал, то выиграл бы! Я бы выиграл! Ту, единственную, медаль! И ты бы тогда, Яг, даже с деревянной ногой, в Турин приехал в 2006! А не присылал бы мне СМСки с поздравлениями! И не рассказывал бы потом в интервью, «что я его поздравил, а он до сих пор не ответил»! Ты сам-то ответил бы на ту хуйню, которую мне написал?! Да – медаль! Да, блядь, олимпийская! Да – золотая! Но ты же видел, у КОГО я ее выиграл?! И как! Видел же!!! – я ору так, что даже не хватает дыхания. Звук обрывается на полуслове. Я набираю полную грудь воздуха и… заставляю себя говорить спокойно. Получается даже слишком. Тихо. – Ты разминку помнишь в финале Гран-При в Токио? В 2001? Я стою с закрытыми глазами. Не вижу его. Но чувствую. Знаю, что он всё помнит. До мелочей. До секунды. Так же, как я. – Суперфинальная разминка. И в этой разминке только два фигуриста. Два русских. В разных углах катка. И никого больше. Ты и я. И тишина вокруг оглушительная. Такая, как будто стадион вообще пустой. Помнишь? И вот я потом, после Солт-Лейка, всё время в той разминке оказываюсь. Только один. Потому что ты не вышел. Вот просто… снял коньки и домой поехал. А я остался. И не говори мне, Лёх, что я не понимаю ни хуя… Я замолкаю, и тишина вокруг нас снова оглушает. Снова, как тогда, в Токио. Воздух такой густой и плотный, что ножом можно резать. Вот только дышать нельзя… Я понимаю, что сказал то… чего нельзя ему говорить. То, что… как раз и не могу ему простить… свою растерянность тогда… одиночество… бессмысленность всего вокруг… пустоту… без него… растянувшуюся на десяток лет… утащившую годы жизни… чувств… эмоций… радости от побед… горя от поражений… спортивной злости… азарта… – Я бы не приехал в Турин, Жень. Даже если бы проиграл в Солт-Лейке. Я бы всё равно не смог. На равных с тобой не смог бы. А хотел! И надеялся тогда ещё. Думал, что уж если не я – в любители, то ты – в профессионалы. Или ты забыл, Жень? Из головы вылетело, как я тебя уговаривал? Я ж на что угодно был согласен! Я тебе даже бизнес общий предлагал! Я в каждом интервью говорил, что я хочу с тобой работать, с тобой кататься! Бросил я его одного! А ты меня, сука, не бросил перед Ванкувером?! Голос его звенит. От напряжения. От обиды. От боли… Возвращает меня прямиком туда, в 2009, к микрофону в жюри. К нему самому, целующему в профайле Савельеву. Улыбающемуся. Счастливому. Влюбленному… …А совсем недавно ты таскал меня за руку по столице Кореи. Выбирал в супермаркете какое-то «отравленное» пойло. Дурачился перед камерами. Вис у меня шее. Позволял себя фотографировать. В два движения бортанул мою жену, сообщив, что «Женя идёт ночевать ко мне». И действительно, увёл к себе в номер. И мы пили с тобой до утра эту корейскую отраву. И говорили… и ты был такой… Или это я был такой пьяный? А я был пьяный. Настолько, что чуть не полез к тебе целоваться… Хорошо, что ты ушёл за второй бутылкой. А я уснул… А утром ворвались эти сумасшедшие корейские дети. И я растерялся. Не знал, куда себя деть. А ты ржал. И мы фотографировались с ними, как были, полуголые. В одних спортивных штанах. И в твоём полотенце. Потому что, когда они пришли, ты мыл голову. А я страдал от похмелья в твоей кровати… А вечером мы откатали это дурацкое шоу. Свой совместный номер. И если порыться в интернете, даже сейчас можно найти пару фотографий… чтобы убедиться в том, что всё это было… было, а не померещилось… А потом… мы улетали в разные города. Ты в Москву, я – в Питер. Но ты сказал, что позвонишь… И я ждал… Очень долго ждал… Но вместо тебя позвонил Писеев. И я… я согласился. Да. Можно подумать, что ты бы отказался! Можно подумать! Но я ещё на что-то надеялся. На какой-то разговор. На… не знаю, на что я надеялся, когда сидел на полу под дверью твоей гримёрки и пытался переорать музыку у тебя в наушниках. Но ты не захотел слушать. Не захотел – и не стал. Как всегда… – Да я сам хотел тебе сказать! Мне даже в голову не пришло, что он в микрофон это всё высказывать начнет! А уж то, что он про тебя нёс… это уж вообще ко мне отношения не имело! И, Лёх, ты не забыл, что это я после съёмок сидел под дверью твоей гримёрки? Два часа, Лёх! И ещё семнадцать минут! Если быть уж совсем точным! Какую музыку-то ты там заводил, чтоб меня не слышать? А вот сейчас скажи мне честно, если б тебе тогда предложили Олимпиаду, и ты бы мог кататься, неужели отказался бы?! – Не знаю, Жень. У меня такого выбора не было никогда. Честно, я не знаю. Скорей всего согласился бы. Да. Может, ты и прав. – А может, и ты прав, Лёх. Да только какой смысл теперь разбираться? Какая разница, кто из нас, когда и чего хотел? Мы теперь там, где мы есть. Оба. И всё, что было – быльём поросло. Ты ж сам говорил: мне пятнадцать снова. Так что приноси завтра коньки, Ягуш. Учить меня будешь. Он разглядывает меня с какой-то грустью во взгляде. С непонятной, неуместной нежностью. И вдруг говорит:

Ты меня не догонишь, друг, Как безумный в слезах примчишься. А меня ни здесь, ни вокруг.

Я знаю этот стих Хименеса. И это странно. Потому что я вообще не знаю стихов. Никаких, кроме этого. И, повинуясь порыву, я заканчиваю, пропуская середину:

Ты не сможешь остаться, друг, Я, возможно, вернусь обратно, А тебя ни здесь, ни вокруг.

Улыбаюсь ему. Удивлённый и обезоруженный этой загадочной тонкой связью. Невидимой нитью, связывающей по живому. Нитью, которую, кажется, невозможно разорвать. Несмотря ни на что. Вопреки всему. И он улыбается мне в ответ. Не скалится, как обычно. А улыбается. По-настоящему. Мне. – Ну хорошо, салага. Завтра я приду в коньках. И три шкуры с тебя спущу. Будешь кататься хоть до утра, но сделаешь то, что МНЕ надо. И сделаешь, как я. – Я сделаю не как ты, я сделаю лучше. Даже не сомневайся. До завтра, Лёх! – До завтра, Жень! Я иду в душ. И раздеваясь, моясь, переодеваясь вспоминаю вдруг… нет, не вспоминаю, а как будто вижу в первый раз… И вода в дУше вдруг кажется ледяной, и озноб бьёт от этих воспоминаний. И фантомная спина вдруг ударяет кулаком боли… Потому что… да. Тогда мне было всего двадцать. Я был молодой, здоровый, ничего ещё не понимающий дурак… Но потом… После того, как самому пришлось собирать себя по частям перед каждым прокатом. Заставлять, переступать, сидеть, скорчившись от боли на полу раздевалки, наплевав на всех вокруг, мечтая только об уколе… Вот этот я не мог не понимать… А значит, просто не хотел. Не хотел… понимать и вспоминать. Как он бился бедром в борт почти на каждой разминке. В бешенстве дёргал ногой. Лупил коньком в лёд. И кроссовкой – в пол гимнастического зала. Как он падал даже с дорожек… с детских вращений… Как сжимал зубы. Как белело лицо. Как… Как давался ему каждый прокат. Каждый. Вплоть до Олимпиады. До чемпионата мира, на который я не поехал из-за смешной травмы. До Skate Canada. До того момента, когда не смог… Я спрашивал его, как он понял? Я ждал какого-то ответа? Я… который был в Сочи? Я столько лет ждал его соревноваться? Не мог простить одиночества? Ему? Ему, которого в 2007 вынесли со льда на носилках? Увезли на скорой сразу в другую жизнь? В счастливую жизнь без фигурного катания, без соревнований, без… меня? *** Его машина всё ещё на парковке. И я почти бегу к ней. Почему-то уверенный, что он ждёт меня. Но… он сидит, разглядывая свои руки на руле… не поворачивая головы, даже когда я оказываюсь совсем рядом с водительской дверью… закрываю свет от фонаря… Я стучу по стеклу, всё ещё на что-то надеясь… всё ещё… – Лёх! – Что? – спрашивает он через опущенное стекло. – А ты чего здесь сидишь? Скажи. Ну, скажи, что ты ждал меня. И дальше можешь говорить, что угодно. Вообще, что хочешь! Я готов выслушать всё, что тебе придёт в голову! Только скажи, что ты ждёшь меня! Только… Но он молчит. Смотрит прямо перед собой. И я зову второй раз. Ни на что уже не надеясь. – Лёх? Он вздрагивает, отвлекаясь от собственных мыслей. И отвечает, наконец, на мой идиотский вопрос. – Да… по телефону трепался. Сейчас поеду. – Ну, давай тогда. До завтра. Я разворачиваюсь и ухожу к своей машине, уже не дожидаясь ответа. Зачем? *** – Ну, чё, салага, смотри, как это делает мастер! Он перепрыгивает через борт. И останавливается. Запрокидывает голову. Разглядывает хитросплетения труб высоко под потолком. Вздыхает. Оглядывается на меня. – Ну, чё ты там извертелся весь? Начинай уже. Я весь – внимание. И это правда. Я видел его на льду миллион раз. На тренировках. На разминках. На соревнованиях. В шоу. И помню всё до мелочей. До каждого жеста. До взгляда. Все программы помню. Особенно те, которые батя ставил. Всю музыку твою. И как ты на тренировки опаздывал. Всегда позже всех. Всегда последний. Всегда не выспавшийся. И на все батины вопли: – Не, ну, Алексей Николаич, я ж немного опоздал. Ну чего? Я всё успею. Правда. И правда, всегда успевал. У тебя всегда всё получалось. А если не получалось, то это была какая-то досадная случайность. Тебе не надо было, как мне, по пятьдесят подходов к прыжку делать. Тебе вообще ничего не надо было. Надо было просто надеть коньки и выйти на лёд. И всё вокруг замирало. Умирало. Подчинялось. А ты даже не замечал. Не видел, как вздыхал интеллигентный Урманов, понимая, что его время уходит. Как восхищенно открывали рты Лутай с Грязевым. Как сокрушённо батя шептал своё: – Эх, мальчик, мальчик… Как безуспешно пытался повторить тебя я. Ты не замечал. Ты не мог ничего заметить: ты горел на льду. Сгорал. До тла. До пепла. До тающей искры. Ты всегда катался, как в последний раз. Всегда. И невозможно было отвести глаз. Казалось, что когда ты остановишься – рассыплешься, осыплешься вниз золой, развеешься ветром, сквозняком. Исчезнешь. И ничего не останется. Только воспоминания. Картинки. Память о твоей улыбке. О взмахе крыльев. О полёте. Об огне, сжигающем тебя изнутри… Но ты всегда оставался жив. Обманывал. Рождался из пепла заново. Как птица Феникс. Оглядывался в недоумении. Усмехался, глядя в мои восторженные глаза… И неужели ты до сих пор не понял? Я никогда не смогу сделать так. Я не умею летать. У меня нет крыльев. Нет. Я понимаю, тебе кажется – это просто. Как дышать… да? Но… Я… Я выхожу на лёд, чтобы разжечь огонь в других. Заставить тысячи людей гореть, чувствовать, переживать, вспоминать о том, что забыто, кажется, навсегда… я умею разжигать: страсть, ненависть, любовь… всё, что только можно себе представить… Но… я не могу… не умею гореть сам. Не могу, как ты, сжечь себя в пепел. Умереть на льду. В полёте, в воздухе… так, чтоб двадцатитысячный стадион не дышал от ужаса и кайфа… чтобы каждый их этих тысяч, миллионов, забыл о себе… видел только тебя… твой огонь… твою жизнь… истончающуюся с каждым движением конька, проскальзывающую сквозь пальцы… тлеющую бикфордовым шнуром, уходящим в никуда… И как ты, ТЫ! можешь думать, что тебя нет? Что твоя жизнь, как жизнь Кощея в игле, замурована внутри куска титана у тебя в бедре? Какой же ты дурак! Клинический идиот! Не хуже меня. Придурок! Ты… Лёшка останавливается на противоположной стороне катка, видимо, исчерпав лимит шагов, и упершись в стену акселя. «Живой?» – хочется спросить мне. Но вместо этого: – Эй! Мастер! Давай на бис! – кричу я. – А то мы, салаги, не всё запомнили! А я и правда ничего не запомнил. А мне и не надо. Я знаю эти шаги наизусть. Уже наизусть. И теперь вижу: как они могут звучать. Как гореть. – Но за это, мой дорогой друг, я потребую дополнительной оплаты! Несколько секунд я смотрю ему в спину, а потом… – Давай, маэстро, задницу подбери! Я догоняю его. Встаю рядом, и мы идём в ногу. Шаг в шаг. Он считает такт для нас обоих. И хотя мы делаем всё одинаково, почти до сантиметра, до поворота лезвия… я чувствую, понимаю, какие мы разные… как небо и земля… как вода и воздух… как огонь и лёд… и… вместе… вместе мы сможем свернуть горы… настоящие горы… а не то, что выиграть Олимпиаду… Олимпиада – это мелочь… ерунда… Шаги заканчивается. Мы останавливаемся и переглядываемся. – Ну чё, Лёх, слабо в другую сторону? Полная свобода. Базовые шаги не использовать. Спорим на что хочешь, я тебя сделаю? – Ты? Меня? Ну, рискни своим спортивным здоровьем. По дуге до другого угла. Такт на четыре счёта. – Идёт! Мы замираем у борта. Снова смотрим друг на друга. Улыбаемся. И я даю отмашку. – Три… два… один! Я делаю шаги как попало. Всё, что в голову придёт. Всякую ерунду. Бессмысленный бред. Просто иду рядом… наблюдая за ним… Ловя кайф от него… от его куража… огня… импровизации… – Стоп! Шассе! – на самом деле, я сам уже давно наделал ногами такого, что сорок раз проиграл. А он ошибся только один раз. Вот на этом шассе. Но он с готовностью уступает мне право победителя. Тычет кулаком куда-то в рёбра. – Ну, шассе! Ну да! А мог бы и не заметить! Загадывай! Всё, что хочешь, кроме выходного! Он набирает скорость. Встает в кораблик. Закрывает глаза. Я снова догоняю. Встаю за спиной. Обнимаю. Прижимаю к себе. Вдыхаю запах его волос. И шепчу в ухо: – Я загадал. Давай, Ягуш, я тебя выброшу? Ну, хоть на пару оборотов? Он спотыкается. Падает. Роняет меня. Мы смеемся. Возимся, не давая друг другу подняться. Я оказываюсь сверху. Прижимаю его ко льду. Чувствую, что даже голова кружится от этой невозможной близости… но… его глаза смеются, он улыбается… ничего не происходит… и я соглашаюсь… – Слышь, Лёх, а как ты вот из этих твизлов после петли вышел? Я не понял. Научи, а? – Да хрен его знает, как я вышел. Это ж автопилот. Мышечная память. На «slow motion» надо посмотреть. – И нечего ржать. Не хочешь выброс, тогда врубай свою «slow motion», и чтоб к утру я тоже умел вот так ногами. – Да ладно тебе. Ногами ты не хуже меня умеешь… – он вдруг заглядывает мне в глаза, приподнимается навстречу. И я вижу, как стремительно темнеет радужка, как расширяется зрачок, как… – Загадай другое желание, и, после тренировки, поехали на Курсанта… Несколько секунд я прихожу в себя. Осознаю. Привыкаю. Укладываю в голове… А потом… – Поехали! – я встаю на ноги и подаю ему руку. – Сейчас. Неужели ты думаешь, что я буду ждать конца тренировки? Что я вообще буду ждать? *** Со льда мы выходим в тишине. Молча. Даже не глядя друг на друга. Переобуваемся, сидя на разных концах лавки. На самых краях. Как можно дальше. И я сам не понимаю, чего здесь больше: страха, что после первого же взгляда, вдоха, прикосновения уже нельзя будет остановиться или… глупого, идиотского, непонятного смущения… от того, что никогда ещё… никогда всё не было вот так прямо, явно, однозначно… вместе… и это… странно. Невозможно отделить одно от другого… разделить… Я стесняюсь… стесняюсь посмотреть на него… но при этом у меня даже волосы на руках встают дыбом от бешенного, зашкаливающего электричества в воздухе… я всем телом, всеми своими порами и рецепторами чувствую его… только его вообще… хотя всё ещё помню, что ото льда должно быть холодно, и свет вокруг должен быть очень яркий, а вещи в моих руках должны быть, ну, хоть какими-то на ощупь… но… ничего этого нет… только Лёшка… который бесконечно далеко, почти в трёх метрах от меня, но заполняет собой всё… переключает на себя все органы чувств… и это… ну просто невозможно… и надо… надо хоть как-то прийти в себя… хоть немного… иначе… иначе мы просто никуда не поедем сейчас… останемся здесь… на катке… на тренерской лавке… – Лёх, ты… езжай сейчас. Я через полчаса приеду. Переоденусь пока. Мы… ну, всё равно на двух машинах. – Конечно. Переодевайся, давай. И да… вместе лучше не светиться на улице. Ты прав. Он с готовностью соглашается. А я подхватываю свою сумку и почти убегаю в переход. Мы так ни разу и не посмотрели друг на друга. И… только поэтому у меня хватает сил принять душ и переодеться. Хотя руки у меня так дрожат, что болты на джинсах получается застегнуть только с четвёртого раза. Почему именно сегодня я в этих штанах? Как я сейчас буду их расстёгивать? Сколько? Сорок пять минут? За целый месяц я не надевал их ни разу… и именно сегодня… Целый месяц! Сука, где ты был целый месяц? Ты заставил меня поверить, что вообще больше никогда и ничего… Да я, блядь, почти поверил в то, что никогда ничего и не было! Что мне вообще всё приснилось! Я… А ты? Ты, вообще, заметил, сколько времени прошло? Ты хоть раз вспомнил обо мне за этот месяц? О том, как обнимал меня? Целовал? Или тебе было с кем целоваться? А сейчас чего? Или я тебе кто? Запасной вариант? На случай тотального недотраха? В квартиру я захожу заряженный такими противоречивыми эмоциями, что сам не представляю, что буду сейчас делать и как себя вести. Но он не оставляет мне даже секунды… ни на что… Почти сбивает с ног. Вжимает, вдавливает в себя. Словно ураган выметает из моей головы все лишние мысли. Заполняя собой всё мыслимое и немыслимое пространство. Целует. Жадно и зло. Так, как будто, и правда, скучал. Так, как будто это я виноват, что он не звал меня целый месяц. Я?! Но наплевать сейчас на всё это. На всё вообще. Где он был, с кем? Никакой разницы! Вот сейчас, здесь, он со мной. Только со мной. И я вижу, как дрожат его руки. Чувствую эту бешеную штормовую силу его желания. И отвечаю тем же. Потому что у меня самого, кажется, кровь достигла температуры кипения. Точки невозврата. Я дергаю за волосы, поворачивая его голову, подставляя шею под свои поцелуи, оставляю засосы и синяки, прикусываю губы и кожу… И мне вообще всё равно, хорошо ему или плохо. Я хочу его. И это единственное, что меня волнует. Хочу его сейчас. Здесь и немедленно. И… – Лёха, блядь! Да что ж тебя всё время уговаривать надо? Ты можешь уже не тормозить? Он на секунду замирает надо мной. Цепляет взглядом взгляд и держит, не отпускает до тех пор, пока плавным длинным движением входит, заполняет собой… И шепчет, обжигая ухо: – Ну, извини, сам просил. И только тогда я понимаю, что вцепился зубами ему в предплечье почти до крови. Потому что больно. Да. Но, блядь, как хорошо! Ты же не знаешь! Ты же вообще ничего не знаешь! Не понимаешь! И никогда не поймёшь. Это же нельзя объяснить… только почувствовать… а ты… – Да пошёл ты… – я обхватываю его голову руками, притягиваю к себе, целую. И шепчу: – Хрен ли ты сдох-то опять? Шевелись, давай! И теперь сам цепляю его взгляд. Не отпускаю. Держу. Потому что сегодня… да, будет всё так, как я хочу! А я хочу именно так! Хочу чувствовать тебя и видеть, как ты сходишь с ума… как дрожат твои зрачки… как исчезает осмысленное выражение… как сходятся брови… как бешено бьется пульс на виске… как выступают капельки пота на лбу, склеивая, перепутывая чёлку… как ты закусываешь щёку… хочу слышать до мельчайших деталей все оттенки твоего голоса, когда ты шепчешь все эти «Женя», «да», «мальчик мой»… и умоляешь, упрашиваешь своим «сейчас»… и да… и, даже если бы ты вдруг предложил поменяться… я бы отказался… потому что… я хочу именно так… тебя… и… хорошо, уговорил… сейчас… Я соглашаюсь, подчиняюсь, выполняю его приказ… отпускаю, растворяюсь, таю… раздариваю своё превосходство… тону в ощущениях… в полной, абсолютной близости с ним… в жаркой и настоящей его нежности… доверяюсь его рукам и глазам, и ритму его движения… и, кажется, сам умоляю, уговариваю… как он меня несколько минут или часов назад… и проваливаюсь, падаю вслед за ним в кроличью дыру Зазеркалья… в волшебную шляпу, сшитую безумным шляпником… тобой… который… да… Джонни прав, пахнешь мужчиной… настоящим… и это так… правильно… верно… так хорошо… что ты… мужчина… и с тобой так хорошо… нет… не хорошо, а… просто нет в русском языке такого слова… чтобы я мог… объяснить… выразить… хотя бы сказать тебе… а я хочу, чтобы ты знал… узнал… понял… но остается только взгляд… и… сердце… и я говорю тебе… глазами, душой, собой… а ты… слушай… слушай… слушай… запоминай… чтобы вспомнить потом… если сможешь… если сумеешь… если останешься жив … – Алёша… *** Он целует меня куда-то в висок. Я пытаюсь сказать ему, что он нереально тяжёлый. Сейчас. И у меня, кажется, грудная клетка вдавлена в позвоночник весом его расслабленного тела. Но я готов провести так всю жизнь. Только чтобы чувствовать его. Вот так. Чтобы… Он улыбается, сдвигается, ложится рядом и тут же притягивает меня к себе. Обнимает. Зарывается носом в волосы. И… молчит. Странно, длинно дышит мне в висок, легко поглаживает большим пальцем ключицу, улыбается и… молчит… И тишина такая тёплая, густая, нежная… обволакивает мягким коконом… его этими вдохами-выдохами… весом руки, лежащей поперёк моей груди… дрожанием ресниц… переплетением тел… запахом… вкусом… истомой… удовольствием… счастьем… Я уже почти проваливаюсь в сон, когда вспоминаю: будильник. Надо завести. Утром тренировка. А к бате нельзя опаздывать. Не надо наглеть, во всяком случае… Выбираюсь из его объятий. И секунд несколько сижу на краю кровати, пытаясь вспомнить: в чём я пришёл и где теперь может быть мой телефон. Потом вспоминаю: болты, да. Джинсы на болтах. Где-то в них. В кармане. Наклоняюсь. Достаю свои штаны из-под кровати, но не успеваю засунуть руку в карман. Лёшка хватает за запястье и со всей дури, с излишней силой, дёргает, опрокидывая на спину. Я смотрю на него снизу вверх. На его выдвинутую челюсть, выпяченную губу… пытаюсь найти в его глазах причину этого всплеска. Выплеска негативных эмоций. Но, кроме злости, ничего не нахожу… никакого объяснения… впрочем, как и всегда… – Лёх, придурок, будильник дай завести. У меня тренировка утром. Я не успеваю договорить, а он уже отпускает мою руку. Меня. И я возвращаюсь к своим джинсам. К телефону. К будильнику. Завожу. Бросаю его на тумбочку и ложусь обратно. В постель. К нему. И… он не собирается меня обнимать. Но я и не спрашиваю у него, чего он хочет. Делаю то, что хочу я. Кладу голову ему на грудь и обнимаю, оплетаю руками, ногами… собой. И можешь говорить, думать, смотреть на меня, как угодно. Я больше не уйду отсюда просто так. Даже не надейся. Даже не рассчитывай. Теперь… теперь тебе придётся очень постараться, чтобы от меня избавиться. Очень-очень постараться…