Линия жизни

– Не, Жень… Смотри… – он взмахивает руками и срывается с места. Демонстрирует мне финал дорожки. Заход во вращение. Останавливается. – Видишь? Здесь не надо такой экспрессии. Здесь… Да. Здесь нет полёта. Только попытки взлететь. Попытки без всякой веры в удачу. С уверенностью в том, что крылья сломаны. Что не выдержат. Не удержат. Утянут вниз, а не вверх… – Вижу, Лёх. Повторяю за ним. Придерживаю свою энергию, свою веру в собственные силы… Пытаюсь стать им. Понять. Как это, когда не можешь? Когда от тебя ничего не зависит? Когда всё вокруг осталось прежним, ничуть не изменилось, и ты сам… вроде бы, тоже… всё такой же… но… не такой… пленник, заложник собственного тела… скованный, лишенный свободы такой глупостью, мелочью… куском бездушного железа… высокопрочного титана… выброшенный в новую жизнь… без… без всякой надежды… без смысла… без цели… без… самой жизни? Я останавливаюсь. Пытаюсь выровнять дыхание. Всё ещё занятый своими мыслями о Лёшке, забываю про то, что он… настоящий он… тоже здесь. И вздрагиваю от его голоса, резко поворачиваюсь на звук… и воздух выбивает из груди от его взгляда… от дрожащих в его глазах слёз… – Жень… как ты это делаешь? Как у тебя это получается? Я как будто… – он запинается. Замолкает. Но мне не нужны слова. Я знаю. Я тоже как будто вернулся на десять лет назад… вместе с ним. Стал им. Пережил. Почувствовал. И чуть не сдох от безысходности. И… всё это ерунда, Лёх! Только начало. Только-только… Подожди, у меня есть ведь ещё и финал! К соревнованиям будет точно! И там никакого тебе стоя-вперёд! Никаких лишних плюсов от судей! Но зато… там настоящая твоя жизнь! Не вот этот морок твоего подсознания, а… то, чего ты не видишь, глядя на себя в зеркало! Но, может, глядя на мой бильман, ты поймёшь, наконец… почувствуешь себя… так, как чувствую тебя я! Живым! Настоящим! Другим! Самым лучшим! Самым… *** – Лёх, а давай, я здесь прям рукой покажу? Ну, а чего? Красиво будет… – На выезде? Я что-то сомневаюсь, что будет красиво. После такого безумного захода удержишь ты ещё сложные руки в голове? Эмоции, в смысле… – Я? – улыбаюсь абсолютно искренне. Не, Лёх, ты меня явно недооцениваешь. Подумаешь, заход… так между заходом и выездом ещё четыре оборота. Достаточно времени, чтобы про руки вспомнить. – Смотри! Разгоняюсь. Делаю все придуманные им шаги и прыгаю. Скручиваю свои честные четыре. Полностью. Без недокрутов. Прихожу на положенное ребро. И выезжаю. Длинно. Плавно. Как в учебнике. И показываю руками: всё хорошо, всё отлично, будем жить! Вот только что это всё придумал. Может, и что-то другое получилось, но… Он смотрит… удивлённо. Так, как будто не верит. А что такого-то? Обычный тулуп. Без чудес. Ну, кроме того чуда, что спина не болит. И позволяет вот так чисто, как в детстве… без опасений и страхов… – Жень, это сейчас прям идеально было! И руки, да… Давай, делай вот это всё. Ты хоть запомнил, или на ходу придумывал? – Ну, как тебе сказать, Лёх? – я снова улыбаюсь. – Считай, что запомнил. Макс всё равно руками будет не доволен и переделает. – Ну да, моё дело – ноги… – Лёшка тоже улыбается. – Давай с музыкой теперь. Ногами, руками, чем ты там меня ещё удивишь? Он запускает музыку, и я повторяю. Сам удивлённый тем, что могу его удивить. Всё ещё могу. Я. Его. *** – У меня сегодня день, вообще, пиздец полный. Батя три души из души вынул. И ты со своим "ещё разок прогоним"… У меня теперь и язык-то не шевелится. Я и правда почти падаю на лавку рядом с ним. И тут же ложусь. Пытаясь отдышаться. Разглядываю Лёхино лицо. Взволнованное. Ну, надо же! Я что, так хуёво совсем выгляжу? – Ну, а чё ты раньше не сказал? Ну, ты чудной, Лёх! Ты меня так удивляешь порой. О чём разговаривать-то? Я вспоминаю время, когда ещё не понимал. Когда, после пары подряд показательных номеров, выпадал с катка бате на руки и говорил: «Всё, устал». И как он смотрел на меня тогда. Как на… странное инопланетное существо. «Там люди тебя ждут, а ты устал?»… И даже возмущения не было в голосе, только удивление. Безграничное. И, подгоняемый этим удивлением, я снова шёл на лёд. И снова катался. И возвращался уже совсем еле живой и слышал: «Мальчик, а я тебя четверных прыжков прыгать не учил? Или ты не слышал? Тебя люди ждут! Тебя! А ты?!» А люди действительно ждали. Аплодировали. Скандировали. И я выходил и прыгал. И понимал потом, что если б не схалтурил в предыдущий выход, не пришлось бы сейчас… И как-то быстро отучился, разучился говорить это слово: «устал»… И только однажды… когда ты уехал… сбежал в свою Америку… когда не было цели и смысла… вот тогда… тогда я целых два года был уставшим… и батя разрешал мне отдыхать… разрешал неделями пропускать тренировки… лежать дома на кровати и пялиться в потолок… «Отдохни, сынок», – говорил он… и я отдыхал… я отдыхал… от соревнования к соревнованию… и стоял потом рядом с тобой на пьедестале… но всегда на ступеньку ниже… потому что ты никогда не отдыхал… не уставал… не уступал… я отдыхал целых два года… я отдохнул на всю жизнь… навсегда… поэтому… – Сказал бы, и чего? А потом, чё говорить-то? Тут, сам знаешь, устал – отдыхай. Только потом не обижайся, что твой номер восемьдесят три. Кстати, насчет сто семьдесят пятого ты загнул тогда. А я первым хочу быть. Иначе и начинать не стоило. Не готов я проигрывать. Понимаешь? Он усмехается. – Понимаю. Поэтому давай: сопли вытер, в душ, домой и спать. И взгляд, и интонация, и даже повелительный взмах руки… Из каких закромов памяти ты достал это, Ягуш? Ты сам, наверное, не понимаешь, на кого сейчас похож. Кого копируешь. – Знаешь, Яг, ты сейчас как батя прям сказал. Даже интонации те же… – Вот мне ещё такого счастья не хватало: чтоб тебе у меня за спиной Мишин мерещился. Ну, чё расселся-то? Шевели задницей! Тебе до дома ещё полчаса пилить. Он смеётся. И подпихивает меня вверх. Заставляет сесть. Начать переобуваться. Вот только… я, пожалуй, и не поеду сегодня домой. Устал. И… не хочу. Хочу в ванну и горячего чая. С мятой. И с мёдом. И в постель. Чтобы обнять тебя. Положить голову на плечо и уснуть. Ни на что другое всё равно не осталось сил. – Да? А кто тебе сказал, что я «попилю» куда-то? Мне три минуты до Курсанта. А ты ванну хоть налей к моему приезду. И чай завари. И… – А ты не оборзел? – он делает вид, что разозлён моей наглостью. Но я вижу, как искрятся смехом его глаза. И ни капли не верю, что оборзел. – Неа. Так что сам шевели, давай, задницей. А то у тебя спортсмен сдохнет. Фигурист с мировым именем, между прочим. – Зато прикинь, какие похороны закатим! Лучше Олимпиады, Жень! Весь Волгоград рыдать будет! Вся Байкало-Амурская магистраль! Да что там, вся Империя Российская! А Япония? А Корея? Да весь мир! А у меня, кстати, пиджачок есть! Чёрный. Новый. Не одёванный ни разу. Мне, межу прочим, скорбь вообще к лицу и… Он уже идет по направлению к переходу, и я, смеясь, кидаю ему в след бутылку с водой. Он уворачивается. Как я и планировал. Ловкий какой! Пиджачок у него есть! Чёрный! У меня тоже, знаешь ли, много чего имеется… – Сейчас ещё одна такая мечта – и тебе смерть к лицу будет! А пиджачок у меня у самого есть. С карманАми. И штаны с лампасами. И ботиночки со скрипом! Он на ходу подбирает с пола бутылку. Ту, которая в него не попала, и скрывается в переходе. Я больше не вижу его, слышу только голос. Полный готового вырваться наружу смеха. – Ботиночки, Плющ, это – на свадебку!!! Или ты не чувствуешь разницы?!!! – Ты почувствуешь! Если я через полчаса приеду, а тапочки не подогреты, и какава не сварена!!! Я улыбаюсь. Поднимаюсь с лавки. Забираю свои коньки. Собираю пустые бутылки из-под воды. Полотенца. И иду в раздевалку. Мыться и переодеваться. Только подъехав к дому, я понимаю, как, на самом деле, устал. Чтобы просто выйти из машины требуется совершить волевое усилие. А ведь надо ещё заставить себя подняться на третий этаж, и… прежде чем оказаться, наконец, в горячей ванной – налить её… и я уже готов отказаться от чая… понимая, что сил на то, чтобы его заварить, не будет совсем… Пока поднимаюсь по лестнице, мне приходит в голову, что Лёха-то, наверное, не рассчитывает на то, что я улягусь спать. Это я намечтал себе: обнять, уснуть… а он, скорей всего, намечтал нечто другое… то есть, конечно, обнять и уснуть тоже предполагается, но… потом… после… А я, поворачивая ключ в замке, понимаю, что абсолютно, вообще никакой… могу быть только бревном… возможно высокохудожественным, но абсолютно неподвижным… статической экспозицией… ещё и потому, что, кроме прочего, жутко болит спина… которая как бы и не болит… я помню, да… – Извини, тапочки подгорели, а какава убежала! Чай тебе наливать? Или в ванну сначала? Чай? Он сейчас сказал – чай? Он что, на самом деле приехал, заварил чай и…? Я же шутил… Я ничего такого не имел в виду на самом деле… Но он почему-то не выходит меня встречать, как обычно. Не кидается целоваться. Не сбивает с ног. И я сам иду его искать. Всё ещё не веря… Лёшка стоит возле кухонного стола. Спиной ко мне. Накрывает салфеткой заварочный чайник. Я зависаю. Всякая мозговая деятельность реально останавливается. Я просто смотрю. Смотрю, как он поворачивается, улыбается, откидывает со лба чёлку, и… отвечаю на его вопрос. Тот, который он задал, когда я только пришёл. – Сначала ванна. Потом укол. Потом чай. У него внимательный, растерянный, сочувствующий, чуть виноватый взгляд. Все его эмоции на лице. Он так и не научился ничего скрывать. И для меня всех этих его чувств слишком много. Слишком… И вся моя оборона разрушается, рассыпается, как карточный домик… я понимаю, чувствую, что глаза подтаивают нежностью и благодарностью… и изо всех сил стараюсь удержаться, сохранить хотя бы последнюю линию, хотя бы… – А потом спать. Сном младенца. Завтра вечером – выходной. И я не шучу. Это последняя капля. Капля, которая рушит плотину, сметает все мои бастионы, заставляет сдаться не то, что без боя, а даже без длительной осады… и всё, что я успеваю, – это отвернуться и уйти… и только в спальне, даже уже на пороге ванной, я собираю свой голос в нечто приемлемое, чтобы сказать: – Спасибо, Ягуш. И увидеть… увидеть, что… он не только заварил чай, он налил ванну, он поменял полотенце, он… даже чистое белье и джинсы положил на стиральную машину… для меня… и… чёрт! Этого всего слишком много! Это всё невозможно! Это всё… не укладывается у меня в голове! Не помещается в ней! Не стыкуется ни с какими моими представлениями о нём! О нас… О нас?! *** Утро. Совсем рано. Хотя у меня бывает намного раньше. Сегодня ещё ничего. Семь утра. Я смотрю на него, как он сидит за столом, словно нахохлившийся воробей. Взъерошенный, не бритый, с припухшими со сна глазами… такой… по-утреннему хмурый. Теперь я знаю, что утром у него не бывает хорошего настроения. Никогда. Он всегда бывает вот такой: сонный, насупившийся, смешной… до первой чашки кофе… но сейчас он даже и не начал его варить… видимо, ещё сам не понял, что проснулся… Я сажусь напротив него. Наливаю себе чай. И машу у него перед лицом журналом, на обложке которого – он. Олимпийский чемпион, завидный жених и бла-бла-бла… – Смотри, Ягуш! Я журнальчик прикупил. Не удержался! Развлечёмся? Это действительно теперь бывает интересно: читать его интервью. Это конкретное он давал две недели назад. Но я наткнулся на этот журнал только вчера. Поэтому не знаю, о чём он там говорил. Я открываю журнал и начинаю читать. Вслух. Не с начала, а с самого любопытного. «– Алексей, я понимаю, что эти вопросы Вам уже надоели,…» Я отвлекаюсь от журнала и уточняю у него: – А они тебе правда надоели, Лёх? Он молчит. Всё такой же нахохлившийся и сонный. Ну да. Утро ведь! Не до шуток. Возвращаюсь к интервью. «…но не могу не спросить: Как Вы оцениваете шансы Евгения Плющенко на предстоящем чемпионате России? – Да, вы правы, тема Плющенко мне уже изрядно поднадоела. Но я отвечу на Ваш вопрос. Я не могу оценивать его шансы. Я не знаю, в какой он физической форме. Но, чисто теоретически, все мы понимаем, что Евгений – спортсмен возрастной. Два года назад ему уже тяжело было соперничать с более молодыми. А с тех пор он перенес еще одну операцию и, к сожалению, не стал моложе. Исходя из этой информации, Вы сами можете оценить его шансы» – Вот это слив, Лёх! Хочешь, я продемонстрирую тебе физическую форму? А что? Я бы мог сейчас, например… ну, не знаю, что бы я мог, но что-то – уж точно. Насчет физической формы… Я смотрю на него и улыбаюсь. И он отвечает. Как всегда вопросом на вопрос. – Да ладно тебе, Жень. А что я, по-твоему, должен был сказать? – Ну, что я выиграю, например. Потому что я – лучший! – ага… представляю себя лицо корреспондента «7Дней», если бы Лёха сказал нечто подобное! – Ага. Рассыпаться в комплиментах, согнуться в реверансах, а в завершение объявить о нашей скорой помолвке. – Было бы неплохо. Ну, кроме последнего пункта… – да уж! Это было бы ещё круче, чем заявление о том, что я всё выиграю! Это бы разорвало интервьюера на месте. Прямо на твоих глазах. А вслед за ним и каждого, кто прочитал. Я прячу улыбку и возвращаюсь к журналу: «– После вашего развода с Татьяной Тотьмяниной вы являетесь одним из самых завидных холостяков в нашей стране. Но… последние месяцы ходят слухи о Вашем романе с актрисой Анной Чиповской. Это правда? – Правда. Слухи ходят. – Вы не хотите отвечать на этот вопрос? – Почему же? Мне кажется, я ответил» Мелкий, короткий, но достаточно болезненный укол ревности. Я смотрю на него и пытаюсь понять: роман? У тебя… роман с этой Анной? Почему ты не захотел отвечать? Ты ведь всегда… в смысле, никогда не скрывал своих женщин… или эта женщина особенная? – И? – спрашивает он. – Так что там с Анной? Читатели волнуются. – ЧитатеЛИ, или читатеЛЬ? – То есть ты, всё-таки, не хочешь отвечать на этот вопрос? – А ты всё-таки хочешь услышать ответ? Мне кажется, или ты ревнуешь? Конечно, я ревную, Лёх! Я… не ты. Это тебе, возможно, по-фиг, чем и с кем я занимаюсь, выходя из этой квартиры. А мне… вот совершенно нет. И я не хочу тебя ни с кем делить. Совсем не хочу. Ни с этой Анной, ни с кем другим… Но… кто меня спрашивал, да? – Тебе кажется. Я просто любопытствую. Для общего развития. Пользуюсь близостью к первоисточнику, так сказать. – Любопытствуешь? Так от любопытства кошка сдохла… Ну да. А какого ответа ты ждал? – Ладно. Идем дальше. «– Алексей, у Вас много профессий: вы телеведущий, актёр, артист ледового театра Ильи Авербуха. Какая из них Вам ближе, и чем бы Вам хотелось заняться в будущем? – Ближе всего мне, конечно, фигурное катание. И, хотя я уже много лет не выхожу на лёд в качестве спортсмена, всё, что связывает меня со льдом, остаётся главным в моей жизни. – Тогда следующий вопрос: правда ли, что Татьяна Тарасова предложила Вам принять участие в тренировках своего подопечного в качестве консультанта? И не задумываетесь ли Вы о тренерской работе? Не обязательно с Гачинским. – Насчёт предложения Татьяны Анатольевны я могу сказать только, что оно действительно было. Буду ли я тренировать Артура или кого-то ещё? Об этом я пока не задумывался. Работа тренера требует полной самоотдачи, а у меня есть пока незавершённые обязательства. В том числе, перед Ильей. – Означает ли Ваш ответ, что на предложение своего бывшего тренера Вы ответили отказом? – Нет. На предложение Татьяны Анатольевны я ещё не ответил» Уже на середине текста я чувствую, как стремительно у меня леденеет всё внутри. Как отступает, испаряется, становится незначительной сиюсекундная ревность к этой… как там её звали?… актрисе… и всего меня, от кончиков пальцев, до кончиков волос, заполняет ярость… белая, холодная, слепая ярость… пополам с удушающей болью… от его вранья… Я откладываю в сторону журнал и встаю. Я сам не отдаю себе отчет в том, что собираюсь делать, просто встаю со стула и делаю шаг по направлению к нему. – Жень, это было две недели назад. Успокойся. Сейчас я уже отказался. Я не собираюсь никого консультировать, и тренировать тем более. – А я абсолютно спокоен, Яг. Я, вообще, спокойная личность. Меня только слегка волнует, почему, ёб твою мать, тебе предлагают тренировать Артура, а я узнаю об этом из газет?! – Чё ты орешь?! Я отказался. Он отказался! А я спрашивал тебя, согласился ты или нет?! Я спросил тебя: почему я ничего не знаю о предложении?! Ты глухой, сука?! Или тупой?! Или ты из меня дурака пытаешься сделать?! – Да мог бы согласиться! Мне по хуй! Только не надо такие разговоры у меня за спиной вести! Хочешь соскочить?! Флаг тебе в руки! Только в глаза мне это скажи! Давай! – Я тебе по-русски сказал: я отказался! Чё ты истеришь?! Это – сраный журнал! Ты сам интервью не давал никогда?! Это я истерю?! Я?! По-твоему, то, что я сейчас вполне способен задушить тебя голыми руками, называется истерика?! Интервью, говоришь?! В сраном журнале?! – А я тебе не про журнал сейчас! Я тебе – про жизнь про свою! Спорт – всё для меня! Всё!!! И ты знаешь. Ты вообще слишком много знаешь! Может, это план великой мести?! Так это не я виноват, что ты сам ничего уже не можешь! – Месть, говоришь?! Тебе?! Ты думаешь, весь мир крутится вокруг тебя?! Ты думаешь, я ради какой-то "мести" буду тратить месяцы своей жизни, ночами не спать, прятаться с тобой "по углам", чтобы потом всё в унитаз спустить?! Чтобы посмотреть, как ты, "великий и ужасный", проиграешь?! Так я тебе напомню: ты уже проигрывал! Уже доставлял мне такое удовольствие! И мне достаточно было смотреть просто сидя на диване!!!! Для этого жопу рвать не требовалось!!! Так значит, твоя жизнь не вокруг меня крутится?! Да кто бы сомневался?! Думаешь, я?! И ты вот реально меня не боишься?! Совсем?! Ни чуть-чуть?! Ты так уверен, что я всё на свете тебе прощу?! Что ты можешь… – Жень, ну это же бред! – он говорит неожиданно мягко. Спокойно. Даже как-то ласково. – Я тебе не сказал, потому что это было не важно. Татьяна попросила подумать несколько дней, прежде чем отвечать. Я сделал вид, что думаю. А если тебе кажется, что я могу ТАК с тобой поступить, если ты сомневаешься, давай закончим тогда. У тебя будет время переделать всё. Мало. Но ты успеешь. Не сказал, потому что не важно… тебе показалось, что это не важно… ты решил, что это не имеет значения… ты… Я хватаю его за шею и дёргаю на себя. – Не смей мне врать! Убью. Говорю в сантиметрах от его лица. И целую. Целую так, как мог бы ударить. Объясняю, практически на пальцах: я не мальчик тебе, и не игрушка. И то, что я всегда уступаю, не значит, что ты сильней. Ещё один раз… хоть что-то отдалённо похожее… хоть один намёк… и пожалеешь, что вообще родился. – Я не шучу, Лёх. – Я понял. Шею отпусти. Задушишь. Голос у него хрипит. Наверное, я слишком сильно прижал… возможно… но это ничего, так лучше запомнит. Потому что повторять я не буду. Я отпускаю его. Обхожу. Забираю из спальни свою сумку с коньками. У меня тренировка. Да. Сейчас – с батей. А вечером – с тобой. Ничего мы не закончим. И не надейся. – До вечера! – бросаю я на ходу. И закрываю за собой дверь квартиры. Так и оставляю его – соляным столбом посреди кухни. Ничего. Будет время подумать. *** Мы прощаемся с Юкой на парковке перед СКА. Долго не можем расстаться. Но потом она всё-таки усаживается в свою забавную машинку, машет на прощание и трогается с места. Я провожаю глазами её маленький Nissan и… улыбаюсь, вспоминая Лёхин Cooper. Вот Юке бы он подошёл… Хотя… нет, наверное. Сейчас мне уже кажется, что он подходит именно Ягу. Быстрый, мелкий, дорогущий… красивый… совсем не похожий на другие маленькие машины… Лёшкин, да… Вытаскиваю из кармана телефон. Смотрю на часы. Начало первого ночи… за целый вечер он ни разу не подошёл к телефону. А я звонил семь раз. Пытался сказать, чтобы он не приезжал. Что приедет Юка… привезет безумную идею совместного номера для показательных. Улыбаюсь, вспоминая её энергию. Какое мне парное катание? С моей-то эргономикой? С моей-то спиной? Но попробовать стоило, да. Может, если пробовать пару лет подряд, то на один показательный можно «напробовать»… Но не сейчас. Не в этом сезоне. Не на этом ЧР. Но… Лёха. Да вот… Где он есть, интересно? Почему не перезвонил ни разу? Куда делся вообще? Получил СМС, вздохнул с облегчением и спать поехал? Домой? Ну, я не настолько занят, чтобы пропустить всё на свете… только тренировку… Я пишу ему, чтоб приезжал, если не спит, и сам еду на Курсанта. Успеет до мостов. Если захочет. А я надеюсь, что захочет. Почти не сомневаюсь. До того, как в замке поворачивается ключ, я успеваю вымыться и заварить чай. Улыбаюсь, слушая его шаги. Чувствую спиной его взгляд. И понимаю, что что-то не так… он молчит… и тишина эта напряженная… живая… – Ты чего встал-то? Дырку во мне просверлишь. Разворачиваюсь к нему лицом. Он стоит в проёме, готовый к драке… такой, каким я давненько его не видел. Молчит. Всё ещё молчит. – Я тебе, кстати, звонил весь вечер. Мог бы и ответить. – Не мог, значит. У меня тоже были "обстоятельства". Та-ак… Это что-то новенькое. В голосе столько эмоций, что я даже теряюсь. Из-за тренировки? Из-за чего? – Ты чё, Лёх, обиделся что ли? Из-за тренировки? Так я, правда, не мог. И потом, это всего один раз. – Один раз? А чё так? Не понравилось? Или сам не произвел впечатления? Я… я же чувствовал там, на катке, как вспыхнули волосы. Как обожгло спину его взглядом… но… не видел его. Не увидел. Решил… как всегда, решил, что померещилось… что… А выходит… тогда выходит, что он приезжал и видел… Юку, и… всё вот это сейчас… вот эта его готовность к драке… это… – Яг, я чё-то не пойму… ты чего? Ты ревнуешь? – Я?! Ревную?! Кого?! Тебя?! Да мне по хуй, кого ты трахаешь! Но делай это в свободное время! У меня тоже есть своя жизнь, и я, вместо того, чтобы тащиться через весь город на каток, мог бы… Я слушаю, как он орёт. Смотрю на сжатые кулаки. На посветлевшие глаза. И… не могу удержать смех. – Лёха, ты чего себе придумал? Ты что, решил, что мы с Юкой? Что я Юку? – я представляю себе на секунду этот процесс, и мне становится ещё смешней. – Ну, ты дурак! Если б ты хоть раз из семи подошел к телефону, тебе не пришлось бы подглядывать и подслушивать. А ведь ты этим занимался? Отелло ты мой! Я уже возле него. Уже совсем рядом. И уже не смеюсь. Рассматриваю его сверху вниз. Абсолютно счастливый. Я. Вдруг понявший, до конца осознавший, что… Ягуша меня ревнует. Меня. Ревнует. И не имеет значения, к кому. И… вообще ничто не имеет значения, кроме того, что ему… не всё равно? Настолько, что он даже не может этого скрыть? – Да пошёл ты! – говорит он и хватает за шею, наклоняет к себе. Целует с бешеной яростью. Со злостью. Со всей силой своей ревности. Заставляет задохнуться. Переполняет счастьем. Даже мазохистским удовольствием от вкуса собственной крови из прокушенной им губы… и, наконец, отрывается… отпускает… заглядывает в глаза… – Ну? Отпустило? Или морду бить будешь? – спрашиваю. Абсолютно серьёзно спрашиваю. – Не смей пропускать тренировки! А к бабам я тебя не ревную. – Я так и подумал. А насчет тренировок… Так я ещё ни одной не пропустил… Я прижимаю его к себе так, что, кажется, слышу, как хрустнули рёбра. Отелло. Мой. *** – Жень! Отлично сейчас было! Запомни. Послезавтра с этого момента начнём. Я ухожу со льда. Надеваю чехлы. Смотрю на него вопросительно. – Хорошо. Только почему послезавтра, Лёх? А завтра чего? – Ну… Третье ноября завтра… – И? У тебя прокат или спектакль, или что? – Чё ты дурака валяешь, Жень? Это у тебя завтра должны быть друзья, пироги, свечи… Третье ноября… вспомнил он… Какие пироги, Лёх? Офигел совсем? – Блин, Ягуш! Ну чё, мне пять лет? Или десять? – Тридцать три. – Ну. А в этом возрасте не стоит пропускать тренировок. Тем более, ради пьянок. Тем более, если хочешь что-то на льду доказать. Что ты – «number one», например. Он вглядывается в моё лицо так, как будто не верит. Как будто я ему сказал, что вообще теперь отменил день рождения. Не то, что отмечать не буду, а просто… ну, например, мне навсегда теперь останется тридцать два. Ну, я типа, там договорился, с тем, кто наверху… Не, Лёх, всё будет. Только без массовых гуляний. Тихий семейный ужин и… тренировка с тобой… и ночь на Курсанта. Лучший мой подарочек… сам знаешь. И он знает… принимает какое-то решение… усмехается… – Да уж… В этом возрасте не на пьянки, а на Голгофу… – Так, а я чего? Туда, практически, и прусь… – Слышь, Жень, ты базар-то придерживай. А то я начинаю подумывать, что у тебя автопортрет на плече. – Ты подумывать начинаешь? Это уже хорошо. Прекрасно просто. Ну, давай поругаемся! Давай! Давненько уже тебя не тянуло потрепаться. Я уж и расслабился совсем. Забылся. Напомни мне, как ты умеешь. А то… Но он вдруг улыбается. Делает шаг навстречу и… целует. Просто прикасается губами к губам. – Я рад, что тебе доставляет удовольствие мой мыслительный процесс. До завтра, Жень. – До завтра, – на автомате отвечаю я. Он уходит, а я ещё некоторое время не могу прийти в себя. Что это было сейчас? КТО это был? *** День рождения. Я уже забыл, когда последний раз меня радовал этот день. Когда-то в глубоком детстве. В Волгограде. Там, где остались первые друзья, первые победы, семья… Потом… как-то так получилось, что день этот стал… не то что не праздник, а даже чуть более… трудным, чем обычный день… Я вспоминаю, как в первые годы ждал чего-то особенного… от Лёшки. Не то чтобы подарка, а… просто поздравления… каких-то искренних слов… какого-то знака, который выделил бы меня… сделал значимым в собственных глазах… ждал чуда… Со временем и это прошло. Всё прошло. Пришли обязанности. Мой день рождения – чужой праздник. Необходимость принимать, благодарить, отмечать… радоваться. Из года в год, из раза в раз… вечеринки, нужные не мне; гости, едва знающие меня; друзья, изнывающие в этом обществе от скуки; суета для Янки, для Ари… напряг для меня… И… в этом году я отменил день рождения. Вообще. Волевым усилием остановил, погасил набирающий обороты праздник на стадии самой идеи. Выдержал Янкин прессинг. Сообщил всем, что у нас тихий домашний вечер… И действительно, провёл его дома. С детьми. Поужинал, поиграл, уложил Сашку спать… сам, без няни… попрощался с женой… и… уехал на каток, на тренировку, на Курсанта… к Лёхе… К Лёхе, который, наверное, первый раз в жизни, вспомнил о том, что у меня бывает день рождения. Вспомнил сам. И… это самый лучший подарок от него. То самое чудо, которого я так ждал в детстве… которого вполне достаточно для того, чтобы я чувствовал себя счастливым… Я приехал слишком рано. И у меня есть почти два часа. Два часа тишины, спокойствия и одиночества… Я переодеваюсь, переобуваюсь, разминаюсь, никуда не торопясь… выхожу на лёд… пробую, трогаю, привыкаю… настраиваюсь на прокат… на работу… на Лёшку… Он уже давно перестал орать, останавливать, повторять, бегать… смотрит теперь по-другому… меняется в лице… иногда я успеваю заметить даже восхищение… удивление… восторг… он больше не пытается перекроить меня… научить… всё чаще спрашивает, что думаю я… просит показать… и добавляет, поправляет меняет совсем чуть-чуть… какие-то мелочи… детали… но… с этими мелочами, с этими деталями всё начинает звучать совсем по-другому… так, как никогда… так, как я сам не мог себе представить… но, вместе с тем, я понимаю, что и он… он тоже не мог себе представить, что его шаги, его идеи, его эмоции… могут гореть так, как они горят, звенят, звучат во мне… Ведь что такое, фигурное катание? Лёд. Коньки. Скольжение. Базовый набор шагов. Школа. Прыжки. Правильные заходы. Длинные выезды. Каскады и комбинации. Вращения. Контроль рёбер. Работа. Физические нагрузки. Тренировки до семисотого пота. Кровь под ногтями. Тошнота от усталости. Боль. Страх. Вечное преодоление. Борьба. Движение. Стремление вперёд. Вот лёд… он белая бумага… чистый лист… в нём ничего… он пуст… он стерпит всё… всё, кроме равнодушия спортсмена… Нельзя выходить на каток с набором шагов, движений, прыжков… на льду надо жить… дышать… думать… умирать, если он того требует… и… вот тогда можно понять, что такое фигурное катание… это душа… эмоции… чувства… маленькая жизнь… замершее время… пропущенный удар сердца… сумасшедшее биение пульса… любовь… ненависть… дружба… предательство… верность… война… победа… счастье… И где-то там… далеко, на самом дне… остаются тренировки, пот, кровь, боль… шаги, вращения, четверные прыжки… всего лишь инструменты… буквы… бессмысленные галочки, черточки… сложнейший механизм, который никогда не заработает без… души… сердца… эмоций… – Привет, Лёх! Опаздываешь! Я кричу куда-то в сторону перехода. Не вижу его, но знаю, что он уже минут десять как приехал. Стоит где-то там… смотрит, как я катаюсь… Он ничего не отвечает. Молча выходит на свет. Переобувается. Очень тщательно шнурует коньки. Перепрыгивает через борт и подъезжает ко мне. Останавливается совсем близко. Внимательно разглядывает моё лицо. Как будто сомневается в том, что это я. Хочет убедиться. И я не тороплю. Жду. Смотрю на него в ответ. Согреваюсь теплом его взгляда. Подтверждаю, что это всего лишь я… – Привет, Жень! С днём рождения! Он говорит и целует. Медленно, глубоко, нежно. И очень длинно. Так… что сердце перестает биться… и становится ясно, что… никакой тренировки… не сегодня… и этот поцелуй… не похож ни на какой другой… в нем ничего от Лёшки… никакого огня… никакого напора… только сводящая с ума медленная нежность… отбирающая разум ласка… мягкость губ… хрупкость прикосновений… как будто вопросительное, еле слышное: «Хочешь?» А я хочу. Да. И отметаю, отбрасываю его вопросы. Прижимаю его к себе, отвечая. Я хочу тебя. Только тебя. Прямо сейчас. И… в раздевалке нет камер… ни одной… и тебе давно пора перестать спрашивать… я устал отвечать… я сейчас… я… да… в раздевалку… подальше от камер… ещё только секунду, и… но руки мои уже под его одеждой… я чувствую ладонями огонь его кожи и… понимаю, что до раздевалки мы не дойдём… я… не отпущу уже… не оторвусь… не смогу… Телефон. Я даже не сразу понимаю, что это мой телефон. Я… я бросил его на столике у микрофона… Я… забыл выключить звук… Я… узнаю мелодию. Это Янка. И она бы никогда не стала звонить, если бы… значит, что-то случилось… и… мне надо ответить… мне… Я отпускаю Лёху. Забираю со столика телефон и, прежде чем коснуться экрана… извиняюсь перед ним взглядом. Прости. Я должен ответить. – Да, Янусь… – Жень, прости. У нас тут форс-мажор. Понимаешь, позвонил Димка… – Коть, ну я же просил тебя… – я понижаю голос и отъезжаю на другую сторону катка. Отворачиваюсь. Стараюсь говорить так, чтобы Лёха не слышал. Не слышал моего раздражения. Потому что я просил свою жену… оставить этот вечер мне. Не устраивать никаких сюрпризов. Я ясно сказал, как хочу его провести. И… – Да я тут ни при чём вообще! Они сняли бар. Хотят отмечать твой день рождения. Я сказала ему, что ты спишь. Что у тебя тренировка завтра с утра. Всё сказала, что могла. Но… ты же знаешь своих друзей! Колька начал кричать, что они сейчас приедут тебя будить! Что я могла? Сказать им, что ты у любовницы? Я сказала, что мы приедем. Ты прости, но… других вариантов не было! – Да я понял… понял… – Да, тебе Эдвин звонил… Сказал, что не может дозвониться на твой телефон. Очень переживал, что не поздравил. – Эдвин? Да, спасибо. Я позвоню сам. – Ну, Жень, чего будем делать? Хочешь, позвони им… попробуй… Соври что-нибудь. – Я думаю, Янусь. Ты ж знаешь, как я не хотел! – Да я сама уже почти сплю! Мне тоже не очень-то хотелось… Ну, так что, будешь врать? – Нет, конечно. Сейчас приеду. Я думаю о том, как скажу Лёшке, что мне надо уйти… И о том, как на самом деле не хочу… Но… друзья. Сюрприз. И… не приехать будет форменным свинством… И ладно бы, только это… но, они ведь правда могут припереться домой… а меня там… нет… – Алё! Жень, ты там? – Здесь я. Думаю. У меня рубашка синяя, шёлковая в шкафчике есть, и брюки черные. Привези мне… не знаю… пиджак какой-нибудь, кожаный… и ботинки подходящие… сама выбери. – Хорошо. За тобой заехать? – Нет, Янусь. Сразу туда привози. Я через час постараюсь. Плюс-минус… сама понимаешь… – Да мне самой может часа не хватить. Ты меня подожди, если что. В рубашке не замерзнешь? – Не волнуйся. Не замёрзну. – Да! Жень, “MIXUP” на Вознесенском. А то куда ты ехать-то собрался? – Янка смеется. – И без меня не ходи. Жди в машине. Мы вместе должны. Мы ж из дома. – Ладно, ладно, Коть. Я понял. Приеду, позвоню. Я убираю телефон в карман и разворачиваюсь к Лёхе. – Ягуш… Он далеко. На другой стороне катка. Там, где я его и оставил. Конечно, он слышал… каждое слово. Всё понял. И… подтверждает мои мысли, не даёт договорить, перебивает… – Я слышал, Жень. Всё нормально. Я ж тебе ещё вчера говорил. Езжай. Говорил он! Я уже рядом с ним. Вглядываюсь в него. Вижу… обиду и разочарование, и… какое-то фатальное одиночество… и всё это так противоречит словам, произнесенным вслух, что… мои извинения могут сделать только хуже… И я молчу… Просто обнимаю его. Прижимаю к себе на одну секунду… пытаюсь вложить в это объятие всё… все свои чувства к нему… все свои извинения за эту блядскую жизнь… за эту необходимость уехать… невозможность отменить его одиночество… и свое собственное… которое ещё хуже, потому что среди людей… среди близких… я хочу остаться с ним… хочу… но не могу… поэтому отпускаю, объезжаю, ухожу со льда, собираю свои вещи и иду в раздевалку… туда, где нет камер… нет никого… иду один… *** Один. Странная штука. Я почти всегда, всю жизнь один. Вокруг меня всегда полно людей. Взглядов. Эмоций. Восхищения. Любви. Ненависти. Но… все они как будто не касаются моего одиночества. Остаются где-то… снаружи. В другом мире, времени, измерении… По пальцам одной руки можно пересчитать тех, кто действительно рядом… Родители, сестра, батя, Ирка… И даже Янка перестала входить в этот круг… Отдалилась, отошла в сторону… легко уступила свое право быть со мной… согласилась… оставила одного… Хотя, один… вот так как сейчас, в СКА, в раздевалке, я бываю крайне редко… Практически только здесь… И… в этом ночном одиночестве пустого спорткомплекса… рядом всегда Лёшка… в мыслях, в сердце, в торопливом переодевании после тренировки… в радостном осознании того, что он ждёт… он уже дома… он со мной, где бы ни был, на самом деле… Но сегодня… сегодня я действительно один. По-настоящему. И, застегивая пуговицы на рубашке, вдевая в манжеты запонки, расправляя стрелки на брюках… я кожей чувствую своё одиночество… пустоту огромного здания… пустоту своей жизни… жизни, в которой я до сих пор не могу делать то, что хочу… и вынужден, обязан оправдывать чьи-то ожидания… бесконечно оглядываться на чужих, в сущности, людей… подстраиваться… ломать себя… врать… Я бросаю последний взгляд в зеркало. Репетирую счастливую, благодарную улыбку… И остаюсь доволен собой… Потому что… некого винить. Я сам выбирал. Сам строил… Сам живу теперь свою жизнь… И… все эти люди вокруг меня… они-то ни при чём… И я должен поехать к ним и… быть таким, каким они меня знают… каким любят… потому что… да, мы в ответе за тех, кого приручили… Убираю в шкафчик вещи. Те, в которых приехал на каток. Запираю. Провожу пальцем по табличке с собственным именем… Больше всего сейчас хочу вернуться в то время, когда фамилия моя была написана краской… когда она никому не была известна… когда на выходе из СКА толпа встречала Урманова… а я… я мог позволить себе гулять по Питеру… ездить на метро… забираться под крышу смотровой на Исаакиевском… есть мороженое на Невском… кататься на любом общественном катке, взяв коньки на прокат… делать то, что хочется здесь и сейчас… быть собой… А меньше всего, вот именно сейчас, я хочу быть тем, кто я есть… Олимпийским чемпионом… двукратным… действующим… растиражированным лицом… человеком, известным на весь мир… изучаемым под микроскопом миллионами глаз… способным купить пятьдесят гектар земли под Питером… построить дом на Рублёвке… оплатить свои самые безумные желания… тем, кто не может позволить себе даже мороженое на Невском… а не то, что… день рождения на Курсанта… На Курсанта… я вспоминаю про ключи, которые остались в кармане джинсов, и снова открываю шкафчик. Машинально перекладываю их в карман брюк… и… Вытаскиваю их обратно. Смотрю… и… не может быть! Не может! Нет… Он не мог вернуть мне ключи! Только не сейчас! Не сегодня! Хотя бы не в день рождения! И почему тогда он не оставил себе брелок? Чтобы я сразу понял, что… он ушёл?! Он ушёл?! Я… вот теперь мне наплевать на все свои обязанности! На все условности! На то, что где-то на Вознесенском меня ждёт в машине жена! Какая, к чёрту, жена?! У меня нет ключей от твоей квартиры. Но… я сейчас поеду в «Империал» и устрою тебе такой скандал, если ты меня не впустишь! Я эти ключи, вместе с твоим лезвием от конька, в глотку тебе запихну! Я… Я провожу пальцем по чехлу от лезвия на брелоке, и… мир снова переворачивается… это не его ключи… это мои ключи… мои ключи и… мой брелок… и чтобы я не сомневался, на нём написано… моё имя… моё, а не его… «Женя»… два раза… на чехле и на лезвии… и это лезвие… копия моих… тех, на которых я катаюсь сейчас… до мелочей… до названия фирмы… до особенностей заточки… это… это Лёшкин подарок… Я очень долго сижу на лавке напротив открытого шкафчика. Рассматриваю ключи, лежащие на ладони и… свою личную вещь… такую же, как у Лёшки… но… абсолютно другую… мою… личную… полученную в подарок… от него… Я безнадёжно опаздываю на Вознесенский. Янка звонит сказать, что приехала, когда я только выхожу из здания СКА. И я извиняюсь. Обещаю поторопиться. Еду отмечать день рождения… в противоположную от улицы Красного Курсанта сторону… на другой конец города от Лёхи… но… больше не один… я сегодня не один… и это… самый лучший, самый ценный для меня подарок… *** – Янка-обезьянка. – А Женька выпил. Я смеюсь. – А ты попробуй, уйми своего Димку! Я покупал свою свободу, между прочим. – А чего это он мой? – А чей? Твой, конечно. Пока ты его не продашь кому-нибудь. – Жень! – Всё! Всё! Извини, Коть. Дурацкая шутка. Устал я просто. – Ну, если ты за свободу расплатился, можем уехать. – Янусь… – вроде бы ничего особенного я сказать не собираюсь, но как-то чувствую себя неуютно. – А ты меня можешь на Курсанта подбросить? Пожалуйста… – Да могу, конечно. Только, Жень, времени уже три часа. Она тебе точно обрадуется? Я не знаю, обрадуется ли мне моя «она». Я даже не знаю, там ли «она». И не знаю, «моя» ли. Но зачем Янке эта информация? Я молчу. Просто смотрю на неё. – Поехали, – наконец, говорит она. – Пошли, скажешь финальную речь… Мы идём. И я говорю. Говорю спасибо своим друзьям, которые устроили весь этот праздник. Выражаю личную благодарность Кольке за «Натурального блондина». Шучу на тему собственного спортивного режима. Сетую на невозможность остаться подольше. Желаю всем хорошо провести остаток ночи. И, в самом конце, признаюсь в любви собственной жене. Говорю, что она – смысл, и соль, и вода, и воздух. И всё, без чего ещё не может обойтись нормальный человек. И когда целую её под прицелом немногочисленных допущенных на торжество фотографов, думаю о том, что вот я – абсолютно ненормальный. Или даже вовсе – не человек. *** Лёхин Cooper я вижу издалека. И сердце пропускает удар от бешеной радости. Я не могу дождаться, пока Янка остановит машину. Хочется выскочить на ходу и пробежать оставшиеся несколько сотен метров до подъезда. Но я сижу смирно. Даже ремень безопасности не отстёгиваю до тех пор, пока она не припаркуется напротив дома. И после тоже стараюсь не торопиться. – Спасибо, Коть. Я завтра днём приеду. Можем даже сходить куда-нибудь в публичное место. Все вместе… – целую её в щёку и берусь за ручку двери. Всё. Уже почти всё. Ещё три минуты – и я буду дома. – Жень, задержись ещё на несколько минут… – говорит она и виновато улыбается. – Прости… – Конечно, Коть, – я убираю руку с двери и снова поворачиваюсь к ней. – Чего ты извиняешься? Всё нормально. Я тебе, кроме всего прочего, ещё и «за извоз» должен. – Не расплатишься… – она улыбается. Но тут же, снова становится серьёзной. – Жень, почему ты не хочешь на ней жениться? – На ком? – я впадаю в ступор. – На… девушке своей. Я же вижу, ты – любишь. По-настоящему любишь. Серьёзно у вас всё. Нет, меня, конечно, всё устраивает. Ты не подумай. Я не потому, что хочу развестись. Я… И тут до меня доходит. И я начинаю ржать. То, что со мной происходит, даже смехом нельзя назвать. Это полноценная истерика. До слёз. До боли в животе. До колик. Янка смотрит на меня непонимающе. И мне стыдно за то, что я так реагирую на её слова. В общем-то, серьёзные и правильные. В другой ситуации. Но остановиться я не могу. – Жень, ну чего ты ржёшь? Что я такого смешного сказала? Я не понимаю просто. Зачем ты… – Янусь… прости… дело не в тебе. Ты умница. Ты… всё правильно говоришь, – новый приступ смеха сгибает меня пополам. – Просто… ты даже не представляешь себе, насколько это… невозможно. – Да я вообще не представляю себе женщины, на которой невозможно жениться! Да прекрати ты ржать, в конце концов! Я стараюсь взять себя в руки, и у меня почти получается. – Коть, просто, поверь мне на слово, – я глотаю подступивший смех, – я не могу на ней жениться. И она не может за меня замуж, – мне снова требуется несколько секунд, чтобы задушить очередной виток истерики. – Если кто-нибудь просто узнает о том, что мы вместе, будет такое!… Сочи покажется минутой триумфа на фоне этого. – Я не представляю, Жень! Ты что, Пугачёву у Галкина увёл? – Не, Янусь. Пугачёву я бы пережил. Поверь мне. Это ещё хуже. Пугачёва – что? Скандал в социуме? Разговоров на пару месяцев? Фигня для моего масштаба. А у меня тут… личное ещё. – Ну, кого тогда? – Янка смеётся. – Тотьмянину себе вернул? Отобрал у Ягудина обратно? Они и развелись как раз где-то летом. И личного тут полно. Подходит, слушай! Янка шутит, но Лёхина фамилия производит эффект взорвавшейся гранаты. Оглушает. Я говорю, но даже голоса своего не слышу. – Янк, ты, правда, хочешь знать? Или для развлечения гадаешь? – Нет, Жень, знать я не хочу. Ни в коем случае. Я просто понять хочу. Вот интересно, а если б она сказала «Да»? Я бы что? Сказал бы ей? – Ян, ты прости меня. Ты всё правильно говоришь. И правильно «не понимаешь». Но ты просто поверь мне, и всё. В моём случае нет смысла разводиться. И это не Тотьмянина. – Ну и хорошо. Я тебе верю, Жень. Но если ты вдруг найдёшь какой-нибудь смысл в разводе, знай, что никаких препятствий с моей стороны нет. И извини, если я влезла не в своё дело. – Всё в порядке, Ян. Ты ангел у меня. Так что насчет завтра? – Не знаю пока. Ты позвони, когда домой соберёшься, и решим. Ладно? – Договорились. Я выхожу из машины. День рождения уже прошёл. Но впереди ещё несколько часов до утра. И завтра у меня выходной. И осталось шесть лестничных пролётов и один поворот ключа. До счастья. *** По лестнице я взлетаю. И замок открываю в одну секунду. Брелок. Мой брелок. Моя личная вещь. Штучный экземпляр. Ручная работа. Лёшкин подарок. Согревает сердце. Как будто в нём маленькая искра от Лёшкиного огня. И мне достаточно искры. Тлеющих углей было бы достаточно. В квартире темнота. И тишина. Жду, пока глаза привыкнут. Не хочу включать свет. Кручу в руках брелок. Трогаю пальцами своё имя, выгравированное на чехле. Лёшка, какой же ты… странный. Забавное слово. Больше, конечно, пизданутый, чем странный, но всё-таки. Вот как себя вести с тобой? Сказать тебе спасибо? Или, если б ты хотел моей благодарности, ты бы мне свой подарок лично вручил? А так чего? Ты как бы подарил, я как бы принял? Замяли? Проехали? Чего ты ждешь от меня, интересно? Чего ты вообще от меня ждешь? Знать бы. Вот ты сегодня сюда приехал почему? Домой не успел? Или что? Или какая тебе, Женя, разница? Ты сам сюда зачем приехал? Я прячу ключи в карман пиджака, оставляю его на вешалке в прихожей и иду к Лёшке. Я столько раз уже видел его спящим, что должен уже привыкнуть. Не обращать внимания. Но каждый раз, вид его абсолютно другого, беззащитного лица, сбивает с ног. Останавливает на секунду сердце. Перемешивает, перепутывает, завязывает в морской узел всё внутри. Разбавляет мою сумасшедшую иррациональную любовь коктейлем из нежности, надежды и веры… не понятно, во что. Но я не хочу сейчас путаться в сетях собственных чувств. Не хочу разбираться. Не хочу ничего знать. Ни о чём думать. Ни в чём сомневаться. Поэтому… Просто целую его. – Просыпайся, Лёх… Доброе утро… Он открывает глаза и смотрит непонимающим взглядом мне в лицо. И даже в темноте я вижу, что он не верит сам себе. Не может поверить. Он не ждал меня. Не думал, что я приеду. Но всё равно здесь. Здесь. В моей квартире. В моей спальне. В моей постели. И… – Сколько времени? – Часа четыре утра. Я целую его в кончик носа, пытаясь убедить в том, что я действительно здесь. Но он всё равно не верит. Берёт моё лицо в ладони, наклоняет к себе, разглядывает, как невозможное чудо. Как то, чего не может быть. Как… Нет. Не смотри на меня так. Мне же чёрти что может померещиться. Я же, сам знаешь, дурак невиданный. Просыпайся уже, наконец! Становись собой. Обычным собой. Настоящим. – Ягуша, если ты сейчас не проснёшься, сверху буду я. И это моё «сверху», как я и ожидал, приводит его в чувство. И я за одну секунду оказываюсь под ним. И во взгляде его вспыхивает привычное пламя. И губы оставляют засос на шее, утверждая собственное право на меня. И злой шёпот обжигает ухо: – Не целуйся больше с этим мужиком. Он противно пахнет. Мне не нравится. – Меня такое количество мужиков перецеловало за сегодня, что мне трудно понять, какой именно тебе не понравился. Но… Я пытаюсь ответить. Пытаюсь сказать, что все эти объятия и поцелуи, которых мне сегодня досталось бессчетное количество, не имеют никакого отношения к ЕГО поцелуям. Что никто вообще не имеет к нам с ним никакого отношения. Но он не дает. Не ждет ответа. Заставляет захлебнуться словами и мыслями. И вцепиться пальцами в простыню от обжигающего огня вмиг закипевшей крови. И запрещает. Утверждая собственную власть. Собственное право. – Ни с какими мужиками больше не целуйся. И я слышу в его голосе ревность. И не хочу. Не хочу, чтобы он придумывал себе повод. Хочу сказать ему. Объяснить. И хватаю его за плечи. Тяну вверх. Заглядываю в глаза. - Ты дурак, Лёх. Полный, абсолютный придурок! – целую, не давая ему отстраниться. Не разрешая завершить разговор. – Кого ты придумал на этот раз? Мне уже кажется, что он не ответит, когда я, наконец, слышу полувопросительное: – Эдвин? И заставляю себя ответить серьёзно. Хотя он спрашивает абсолютную глупость. Но я уже достаточно посмеялся сегодня. Над Янкой. Над самим собой. – В Венгрии. Эдвин просто не смог дозвониться и передал поздравления. Мы друзья, Алёш. Я думаю, что это всё. И жду поцелуя, приподнимаюсь ему навстречу. Но вместо этого он выдыхает мне в лицо следующее имя. – Вейр? И мне уже совсем не смешно. Я вдруг понимаю, как сжигает его изнутри эта бестолковая ревность. Эти выдуманные истории ни о чем. И у меня не укладывается в голове, как он может хоть на секунду поверить во всё это, когда… И ты либо, действительно, полный придурок, клинический идиот, либо тебе просто надо это услышать от меня. Сейчас и здесь. Убедиться, что ничего не изменилось. Что я всё ещё там, под дверью твоего номера. И всё ещё жду. И мне всё равно, Лёх. Думай что хочешь. Радуйся своей власти. Потому что она у тебя есть. И глупо это отрицать. И врать тебе глупо. И… я не хочу. Я целую его лицо. Щеки, веки, скулы. Трогаю пальцем подбородок. И в каждый свой поцелуй, в каждое прикосновение, в каждый вдох и выдох вкладываю всю свою любовь. Разгоняю сомнения в его глазах. И говорю только одно слово: – Ты… Только ты, Лёх. Всегда. На всю жизнь. Даже если ты завтра уйдёшь. Даже если больше ничего и никогда не будет. Даже если ты всё забудешь. И будешь любить кого-то другого. Для меня всё равно останешься только ты. Ты один. И хватит. Хватит выворачивать меня наизнанку. Не смотри на меня так. Не смей. Не заставляй меня верить. Потому что если ты ещё один раз обманешь, я больше не прощу. Не смогу. Не сумею. А я не хочу тебя потерять. И не хочу разбираться в причинах и следствиях. Так что оставь всё, как есть. Остановись. Сделай уже то, что наобещал сегодня на катке. И не обещай ничего больше этого. Ничего такого, чего не сможешь дать. – Алёшка, мне тебя опять уговаривать? – шепчу куда-то ему в плечо. Прижимаю к себе. Целую. Использую СВОЮ власть. И таю от его короткого: – Женька… И верю во всё, что мерещится за собственным именем. И отвечаю всем собой. Отдаю всё. Всё, что ещё пять минут назад хотел оставить себе. Спрятать внутри. Сейчас так легко вырывается наружу. Выплескивается в прикосновениях. В поцелуях. В нежности. В страсти. В дыхании, рвущемся из груди азбукой Морзе. В коротких резких вдохах. И в длинном стоне на выдохе. В нетерпеливых движениях навстречу его губам и рукам. Навстречу его огню. Всепоглощающему пламени. Обжигающему болью. Обещающему смерть. И дарящему жизнь. И как ТЫ можешь вообще сомневаться в чем либо? Неужели ты не чувствуешь, не понимаешь, что я живу только здесь, только сейчас, только с тобой? И только в твоих руках, глазах, губах, в твоей груди – моё сердце. В тебе. Ещё с тех далёких времен, которых, кажется, и не было никогда. С твоей сиреневой клетчатой рубашки с закатанными до локтей рукавами. С голоса Мишина у меня за спиной: «Смотри вон на того мальчика. У него учись». С первого росчерка лезвий твоих коньков на льду. С вызова в твоём взгляде. Со снисходительной улыбки в мою сторону. С моих безуспешных попыток повторить. Приблизиться. Быть похожим. Быть тобой. Быть с тобой. Быть для тебя. Для тебя одного. Вот как сейчас. Здесь. Как будто не со мной. Не с нами. Не в этом мире. Не на этой планете. Не в этой вселенной. Но так реально. Так по-настоящему. Точно. Остро. Колко. Обжигающе. Мучительно. Сладко. От хриплого твоего голоса. От побелевших костяшек пальцев. От морщинки между бровей, выученной мной наизусть. От остановившегося дыхания. От попытки удержать себя на краю. Отвлечься. Подождать. От взгляда мне в глаза. От умоляющего стона. От беззвучного «пожалуйста». От стремления почувствовать мой оргазм. Всегда мой. Сначала мой. От моей собственной безграничной власти над тобой. Которую ты так легко признаёшь. Так легко даришь. Вкладываешь мне в руки самое смертельное своё оружие и не ждёшь ничего в ответ. Хотя знаешь, что я заберу твою жизнь. Прямо сейчас. Всю. До самого дна. До капли. Но и сам сгорю в твоем огне. И вместе со мной – весь мир. И ничего не останется. Ничего вокруг. Нигде. Кроме твоего имени на моих губах. И твоего яростного беззвучного стона перед падением в пустоту… *** Упираюсь кулаком ему в плечо и говорю: – Слезь с меня… Ты тяжелый… – говорю только для того, чтобы не сказать другого. Не выплеснуть в словах всё, что чувствую сейчас. В эту нереальную секунду времени. В этот момент, в который никогда не могу до конца поверить. Вот ты. Ты сейчас мой. Всё ещё мой. Хотя всё закончилось, и ты уже дышишь. Улыбаешься куда-то мне в щёку, трогаешь пальцами мои волосы, сдвигаешься, дуешь мне в ухо, заставляя дёрнуть головой от неожиданности и… счастья. Счастья от того, что на самом деле ничего не закончилось. Осталось. Во мне. В тебе. В… нас? Ты пугаешь меня, Лёх! До чёртиков пугаешь вот этим всем. Тяжестью своей руки поперек моей груди. Улыбкой. Неожиданной нежностью прикосновений. Взглядом. Как ты, оказывается, умеешь смотреть! Так, как будто никого больше не существует, кроме меня. Как будто я… единственный. Главный в твоей жизни. Как будто… И ты так легко ломаешь все мои барьеры. Так легко заставляешь ответить улыбкой на улыбку. Так быстро растапливаешь лёд в моих глазах, что… мне страшно. Ведь я же знаю… знаю, что это всё ненадолго. Не навсегда. Что рано или поздно ты всё равно посмотришь по-другому. Всё равно уйдёшь. Переступишь. Забудешь. Унесёшь с собой моё сердце. Чтобы никогда уже больше не вернуть. А я… а мой единственный шанс остаться живым, это оставить тебя хотя бы в неведении… Хотя бы… – Блин, Лёх! Весь кайф сломал! – я говорю как будто серьёзно. И как будто правду. Вот только совсем не о том, о чём слышит он. Или не совсем об этом. – Прям весь? – он сдвигается. Отпускает меня на секунду. И ложится рядом. Обнимает. Притягивает к себе рукой. Я приоткрываю глаз, смотрю на него и… придумываю повод. Повод для того, чтобы он ушёл. Всего лишь на минуту. Или на две. Но дал мне время взять себя в руки. Опомниться. Восстановить собственную внутреннюю «линию Маннергейма». – Ягуш, а у тебя попить есть чего-нибудь? – Что? Сушняк? – А что, нельзя без комментариев? – А кто-то гнал, что не пьёт, когда в сезоне. – Блин, Яг! Я пятьдесят граммов коньяка выпил. Димка пристал, ты не представляешь… – я закрываю глаза, с облегчением ввязываясь в ничего незначащий разговор. – Мне ж надо было уйти. Пришлось выпить. Он молчит. Я чувствую его взгляд. Чувствую, как он изучает моё лицо. Пытается найти там… что? Я не знаю, что он ищет, но знаю, что он может там отыскать, и снова напоминаю. Говорю почти открытым текстом: «Уйди». – Ну, так чего насчет попить? – Сейчас. Он встаёт и выходит из комнаты. Даёт мне время перевести дыхание. Прийти в себя. Сажусь на кровати, и с удивлением обнаруживаю, что я всё ещё в рубашке, но, кажется, теперь на ней не хватает пуговиц. И вместо них его руки оставили неаккуратные рваные дырки – дополнительные креативные петли под запонки от моего личного дизайнера одежды. Я так увлечён разглядыванием его «оригинальных решений», так счастлив этой глупости, так… что от его тихого: – С днём рождения, Жень… – по спине пробегают мурашки от неожиданности. Он стоит посреди спальни и… держит в руках… – Голый Ягудин посреди моей спальни с деньрожденьевским пирогом и свечами… ммм… я смотрю, в небесной канцелярии дошла очередь до моих подростковых желаний. Ну, тогда всё должно быть по-честному. Тебе придётся петь… Я говорю это всё, контролируя голос, взгляд, интонацию, даю ему шанс отступить. Перевести всё в шутку. В привычное поле взаимных подколок. Во что угодно, только не… – Что петь? – я слышу растерянность в его голосе, но всё равно продолжаю. Не верю. Придумываю на ходу то, чего он никогда-никогда не сделает. – Ну вот… А ещё американец… Happy Birthday, конечно! Ну, пой, свечи сгорят! Но он поёт. Поёт дебильную эту, ни разу не нужную мне, Happy Birthday, стоя голым посреди моей спальни, держа в одной руке пирожное со свечками, а в другой бутылку шампанского. Поёт в полный голос. Абсолютно серьезно. И даже Snow White, спетое вместо моего имени, кажется мне лучшим именем на свете. Моим. Самым настоящим. И я не помню, как оказываюсь рядом с ним. Не понимаю, почему он предупреждает меня: – Дурак! Сгоришь! Огонь ведь! Но отвечаю, пытаясь объяснить, что всё моё счастье в том, чтобы сгореть. Что не мне бояться огня. Я всю свою жизнь… кажется, столько, сколько себя помню, горю, тлею, вспыхиваю, обжигаюсь его взглядами, его дыханием, его поцелуями, его… – Жень… свечи задуй… или… я их прям так брошу… и хер с ним… пусть пожар… Ах, да! Свечи… день рождения… желание… Я разворачиваюсь, наклоняюсь, дую… свечи гаснут, и я загадываю… Загадываю самое невозможное… самое заветное… такое, что даже в мыслях своих не могу озвучить… – Жень, ну нам же не по шестнадцать… ну в тридцать так не бывает… – Да пошёл ты… – выдыхаю я ему в лицо. – Что, опять уговаривать? У тебя что, пунктик на эту тему? Или… Он не даёт мне договорить. Целует. И я знаю, что не надо его уговаривать. Вообще не надо. Ни сейчас… Никогда больше…?! *** – Ну, Евгений Викторович, какие планы у вас с Алексеем Константиновичем? Что дальше делать думаете? Я смотрю на Алексея Николаевича и ничего не понимаю. – Чего молчишь? Конец ноября на дворе. Месяц всего остался. – Да, месяц… Так мы успеваем! И, вроде, получается всё! Ты ж видел, бать! – Получается у них! Смотри-ка! – батя как-то недобро усмехается. – Выиграть планируешь, сын? – Да, Алексей Николаевич. Планирую. – Ну, молодец. А потом? Повесишь себе медальку на шею и гордиться будешь?! Тоже расскажешь, что «он не имеет к твоей медали никакого отношения»?! Эти Лёхины слова из давнего интервью, сразу после Солт-Лейка, батя почти шипит мне в лицо. И я понимаю его чувства, и понимаю, что он имеет ввиду. Но и только. Предположим, я готов сообщить, кто готовил меня к ЧР. Да я готов на обратной стороне этой гипотетической медали выгравировать его имя с благодарностью! На лбу могу татуировку сделать «Coach: Yagudin A». И что? – Ты, бать, себя с ним не сравнивай! Ты со мной… ты всегда со мной! Всю жизнь! Ты у меня за спиной был и будешь! Выигрываю я, проигрываю, любят меня там или ненавидят! Ты – всё со мной пополам! А ему? На хера ему это надо? Нет! Если медаль, то тогда конечно! А если нет?! Если нет?! Ты думаешь, он захочет к моему… ко мне отношение иметь?! Ты не забыл, о ком ты говоришь?! Это Лёха, бать! Алексей Константинович Ягудин! – Вот именно, что Алексей Константинович, а уж никак не Евгений Викторович! Ты чего разорался тут?! Ишь ты! Не захочет он! А ты у него спросил?! Он тебе сам это сказал?! Или ты, у меня, мысли читаешь на расстоянии?! А?! Женя, я к тебе обращаюсь! – Спросил… – я усмехаюсь. - Как ты себе это представляешь, бать? Как? – А мне не надо ничего представлять! Это ты «представлять» должен! Ты! Или ты думаешь, что? Ты хоть знаешь, что это за работа – тренер?! Понимаешь хоть чуть-чуть, сколько он в тебя вложил, чтоб ты мне сегодня улыбался?! Получается у него! Это не у тебя «получается»! Не у меня! Не у Давида! У НЕГО получается! И у Макса! А ты – спортсмен, винтик, мальчик на коньках! – Я?! Я – винтик?! Я – мальчик?! Да я… – у меня даже дыхание перехватывает от возмущения и обиды. От того, что это Алексей Николаевич так обо мне говорит! Мишин – обо мне! – Ну, кто ты, сын? Договаривай. Кто ты, если хочешь чужое присвоить и меня ещё подбиваешь? А мне чужого не надо! Мне своего достаточно! Слышишь?! Я молчу. Я возмущен. Я обижен. Я хочу встать и уйти, но понимаю, что идти мне отсюда некуда. И надо как-то объяснить ему, что… – Слышу, бать. Ты меня не слышишь! – я смотрю ему прямо в глаза. – Ты думаешь, я вот этого всего не знаю, того, что ты мне сказал сейчас? Не понимаю, что без него бы не было ничего? Да я лучше тебя об этом знаю! Шкурой чувствую! Только что ты мне с ним делить предлагаешь? У меня нет ничего. Да я бы сам его к борту поволок, если б уверен был, что… если б мне восемнадцать было, или двадцать пять хотя бы. Но мне тридцать три, бать! Тридцать три! И я не знаю, что со мной завтра будет! И… – Тьфу ты! Разнылся, гляди-ка! А ты какого ералаша ввязался во всё это, если тебе «тридцать три»? Или тебе в октябре ещё семнадцать было? Ты сам себе-то не ври, сын. Ты в сезон за медалями идёшь, а не на танцульки. Я ж тебя, как облупленного, знаю. И ты от меня глаза-то свои не прячь. Ты не проиграть боишься! Не его «опозорить»! Ты боишься от него услышать то, что мне пять минут назад сам говорил! Боишься, что ОН не захочет «к тебе отношения иметь»! Так вот я тебе скажу: если бы он не хотел, он бы и не имел! А так, выходит, что это ТЫ не хочешь! Вот и думай! – Не о чём мне думать, Алексей Николаевич. Я тебе всё сказал. И пусть я «мальчик», пусть «винтик». Только я не под ту гаечку винтик, чтоб ты меня «закручивал» сейчас. Не нравится? Сашу с Артуром к борту веди. И всё честно будет. Всё, что эти «новые винтики» тебе на льду «накрутят», всё – только твоё. А я дома по телику посмотрю на ваши медали. – Обиделся. «Отброс», значит, слово не обидное, а «винтик» с «мальчиком» за живое задели… – Алексей Николаевич усмехается. – Какой из тебя мальчик, сын? Ты мужик уже здоровый! Пугаешь вон меня: «дома останусь»… А ведёшь себя… Теперь он вздыхает. Смотрит на меня с каким-то сочувствием непонятным. С жалостью. А чего меня жалеть? Я-то, в отличие от него, знаю, чей я мальчик. И хочу им остаться. И поэтому не буду я у Лёхи ничего спрашивать. Сам захочет – скажет. – А я тебя, Алексей Николаевич, не пугаю. Я тебе честно всё сказал. Не хочешь – не поеду. Дома останусь. И не обижусь. Понимаю всё. – Понимает он… За что ж вы, два дурака таких, свалились на мою голову? Где ж я так нагрешил-то? Как, значит, по ночам на каток бегать, так тут они оба нарисовались – не сотрешь. А как поговорить друг с другом по-человечески, так вас, как ветром сдувает. Обоих. – Бать, – у меня всякое фигурное катание из головы вылетает, – ты чего, с Лёшкой разговаривал на эту тему? – Идиот… – он сокрушенно качает головой. – Ладно. Своей головы нет, чужую не приставишь. Разбирайтесь, как хотите. Что хотите делайте. Вот только если после чемпионата он хоть кому-нибудь хоть намекнёт, что я на чужом горбу…! За счет него! Вот тогда не обижайтесь! Оба. Два. В порошок сотру! – надолго замолкает. Разглядывает свои руки на столе. А потом поднимает голову и смотрит на меня в упор. – Ну! Чего сидишь? Иди. Отдыхай. А то Алексей Константинычу не с чем работать будет. Фигурист! С мировым именем! *** – Лёх, это что? – Где? – он выходит из спальни. Останавливается за барной стойкой. Смотрит вопросительно. – Ну, вот это? – я киваю головой на стоящую передо мной тарелку с супом. – Ты чё, идиот? У меня самолёт улетит! Он уходит обратно, а я ещё некоторое время разглядываю суп, который в тарелке. К тому времени, как Лёха возвращается, я успеваю донести до рта только одну ложку. Оценить. Вкусно. Почти как у мамы. – Всё. Я ушёл. Послезавтра на катке увидимся. – Да. Хорошо тебе долететь… – останавливаю себя прежде, чем прошу его позвонить, когда приземлится. Это явно лишнее. Вместо этого спрашиваю о другом: – Ты где суп взял? – Да ты задолбал! Не нравится – не ешь! Ты ж сам жрать просил! Я просил, да. Спросил, предполагая что-то типа обычного бутерброда. И чашки чая. Откуда суп? – Не. Мне нравится. Просто… странно. – Ну, извини. Как умею. Я, собственно, никого угощать не планировал. Там, в холодильнике, голубцы ещё. Хочешь – погрей. – Голубцы тоже… как умеешь? – Не… – он смеётся. – Голубцы мамка дала. Всё, Жень, пока! Он уходит. Уезжает. Улетает в Москву. У него работа. Шоу. И костюм, который сшил Мауро, уже ждёт его там… в столице. Он, правда, ничего не знает об этом. И про шоу своё ничего не говорит. Не рассказывает. Наверное, опять думает, что это не важно. Но я-то знаю… у меня Ирка. И Макс. И сам он перед глазами. Был. Ещё совсем недавно. Пять минут назад. А я теперь так хорошо научился читать его лицо… Почти безошибочно. Да он и не умеет ничего скрывать. Хотя ему, наверное, кажется, что умеет. Смешной. До странного искренний. Настоящий. Слова на языке появляются быстрей, чем мысли в голове. Но всегда совпадают. Всегда. Что бы он ни говорил, можно быть уверенным – он так сейчас и думает. Или, скорее, только ещё подумает, через секунду… даже здесь, в этом… он не похож на меня. Другой. Совсем другой. И с каждым днём всё больше убеждает меня в том, что я… совсем его не знаю. Не знал. И… я всё чаще ловлю себя на том, что… забываюсь, расслабляюсь, отвлекаюсь от необходимости сохранять дистанцию… Да и какая, к чёрту, дистанция? Я сегодня на двадцать минут раньше свалил с тренировки, чтобы застать его дома до того, как он уйдёт. Чтобы просто попрощаться. Сказать: «Пока». Я начал скучать ещё утром, потому что знаю: его не будет двое суток. Завтра репетиция. Вечером шоу. Послезавтра днем, после утреннего интервью, он вернётся в Питер. Но… вечером у него спектакль. И я… я увижу его только ночью. На катке. И уже не могу дождаться… и знаю, представляю себе, какой он будет уставший… вымотанный… не выспавшийся… но… как искренне улыбнется… как ткнется лбом в плечо… вздохнет… обнимет… прижмет к себе… и отпустит… отпихнет… ткнет кулаком под рёбра… отправляя на лёд… и как снова поменяется лицо… усталость как будто исчезнет… уступит… растворится… и за все два часа он ни разу не присядет, не остановится, не отдохнет… на коньках или в ботинках… будет делать столько же, сколько я… если не больше… и никогда не закончит раньше… не остановит… не пожалеет… заставит работать… несмотря ни на что… и я только недавно понял, сколько на самом деле работает он сам… как по минутам расписан его день… как он успевает побывать в десяти разных местах… сделать десять разных дел… да порой ещё и в разных городах… и к ночи примчаться на каток, ко мне… и снова работать… и у него нет времени поспать днём… это я могу себе позволить отдых между тренировками… он – нет… но при этом ещё умудряется… супы варить… Супы. Я смотрю в пустую тарелку перед собой. Как и когда вышло так, что вся жизнь сосредоточилась здесь? В этой квартире? Как получилось, что домой я теперь езжу только повидать сына? А жену слышу только по телефону? Только иногда. Только для того, чтобы сообщить, что в очередной раз не приеду ночевать? И… куда это всё меня приведёт? Что я буду делать потом, когда он соберёт свои вещи, чашки, турки, кофе и… уйдёт? Как я буду жить без его улыбок, без его подколок, без утреннего плохого настроения, без вечного запаха кофе и редкого запаха табака, без разбросанных по всей квартире вещей, без его голоса, шёпота, рук, губ… без него? Как? Но я не хочу об этом думать. Пока моё время ещё не кончилось. Пока он здесь. Со мной. Я не хочу потерять ни одной минуты. Ни одной секунды. Ничего больше. И… Янка права: в разводе всё-таки есть некоторый смысл… Это ведь моя квартира, и я… имею полное право здесь жить… приходить сюда каждый вечер… видеть, слышать и чувствовать его… пока он здесь… пока он есть… пока он мой… Надо, кстати, попросить его сварить борщ. На обед. Когда вернётся. Он ведь будет должен мне… за костюм. И борщ – вполне адекватная плата… Я ведь его люблю… борщ. *** Я уже двадцать минут гипнотизирую телефон. Умом понимаю, что занятие это абсолютно бесполезное, но… жду звонка. Курьер отзвонился час назад. Сколько надо времени, чтобы рассмотреть и примерить? Прошло уже вполне достаточно. И ясно уже, что Лёшка не позвонит. В общем, я и не жду от него какой-то словесной благодарности. Я просто хочу знать: подошёл ему мой подарок, или нет? Ирке, что ли, позвонить? Она же там. Рядом. Она… Вот она мне как раз и звонит. Телефон заливается веселой трелью. Я несколько секунд рассматриваю Иркин портрет, прежде чем ответить. – Привет, Ириш! – Привет, Жень! Как дела у тебя? – Нормально. А как у меня должны быть дела? Вчера ж только виделись. Или ты думаешь, у меня тут изменилось что-то? – Ах, вчера только виделись?! А мне, Плющенко, теперь с тобой видеться не надо, чтоб знать, как у тебя дела. Мне теперь Ягудина достаточно. Он мне теперь про твои дела больше рассказывает. У меня теперь новый друг. – Ир… ты про что сейчас? – А я, Жень, про то, о чем ты подумал. Вот всё, что тебе сейчас в голову пришло, я уже знаю. – Ир, ты чего, правда с Лёхой разговаривала? – А что такое? Мне теперь с ним поговорить нельзя? Или ты думал, что я поверю, будто ему такие подарочки поклонницы шлют? – Ирка, ты можешь мне нормально ответить, что тебе Лёшка сказал? – Нет. Я хочу, чтоб ты мне ответил, Жень! – Я отвечу. Ты спроси что-нибудь для начала. – Спросить? Так я спрашивала у тебя! Полгода, Жень, регулярно спрашивала: как у тебя дела? – Блин, Ир! – Что, блин! Я себя дурой последней сейчас почувствовала, когда чуть вслух не заорала при народе, что это я мерки Яговские узнавала, и что это ты в Италию ездил! Ты меня хоть предупредить мог? Или что, Жень? – Прости, Ириш. Правда… Ну, правда… Я не подумал совсем. Я… – Ты теперь, я смотрю, только про Ягушу думаешь? И мысли твои секретны! Вдруг стали. Нет, Жень, это ваше дело конечно. Твое. Личное. Я понимаю. Просто… Прости, короче. Зря я на тебя так… И с Ягом я не говорила, не волнуйся. Ничего он мне не рассказывал. И никому не рассказывал. Никто не понял ничего. Всё нормально. – Нет. Не нормально! И не извиняйся. Я… да, я тебе не сказал. Потому что я и сейчас не знаю, как сказать. Мне бы проще было, реально, если б ты уже всё знала. Да и что – всё? Всё, что мог, я тебе в Миннеаполисе рассказал. За бутылкой вермута. С тех пор ничего не изменилось, Ир. Это если во мне ковыряться. А если снаружи… то да. Теперь я с ним… сплю. Или он со мной. Это как тебе больше нравится. Сама выбери. Картины мира это не меняет… – я сам себя останавливаю. Потому что вру. Вру Ирке. Или сам себе. Молчу. Она молчит тоже. И я начинаю сначала: – Нет, Ир. Не так всё. Хуже намного. Или лучше. Я… я почти живу с ним. Ужинаю, завтракаю, сплю в одной постели. Иногда, правда, просто сплю. Мы… он произвольную программу мне поставил. От начала до конца. Всю, целиком. И вкатали мы её вдвоём. И… Я не знаю, Ир, как об этом всём рассказать? – Жень… я сейчас в полном ауте… подожди, не рассказывай больше ничего… я… вот ведь, Боже ж мой! И ты мне всё это по телефону?! Я сейчас на каток пойду, на Яга смотреть! Я тебе – кто?! Актриса?! Я как сейчас должна вид сделать?! А… ну да… я сама напросилась… – Ирка, возвращайся скорей, а? И с Алёшкой там, правда, аккуратней. Не пугай его. Я его и так, наверное, напугал. Подарочком своим… Ему хоть подошёл костюм? – А он что, тебе еще не звонил, спасибо говорить? – А он и не позвонит. Он не умеет. – Что не умеет, телефоном пользоваться? – Неважно, Ир. Скажи мне просто. – Подошёл. И он… счастливый был, Жень. У него глаза такие были… шальные. И вовсе даже не испуганные. Не волнуйся. – Спасибо, Ириш. – Не за что. Я теперь прям как Мата Хари себя чувствую. Главное, никому ничего лишнего не сказать. – Ирка! – Шучу, Жень. Ты ж меня знаешь. Чего ты? – Да я тоже… шучу. Ты ж у меня всю жизнь в разведке. Как тебя ещё не рассекретили? – А это потому, что я не скрываюсь. – Ладно, шпион ты мой не секретный, хватит болтать. Иди – работай. И Ягушу там за меня поцелуй. – Плющенко! – Шутка, Ириш. Я его сам поцелую. Потом. Завтра. А ты Максам приветы передавай. Это-то можно? – Максам – можно. Передам. А целую я тебя. Сама за себя. Ну и «за того парня» слегка. Раз уж он не умеет пользоваться телефоном. – Язва ты, Ирка! За что я только тебя люблю? – За это и любишь! Всё. Я ушла. Пока. – Пока. *** Спустя ещё пару часов Яг частично опровергает Иркино утверждение. Телефоном он всё-таки пользоваться умеет. Но в SMS, которое он прислал, ни благодарностей, ни поцелуев. Сухая информация и четкие указания. «Я прилечу ночью. В четыре – буду на Курсанта. Постарайся выспаться до этого времени»… Это значит… Значит, он отменил утреннее интервью. Перекроил график. Поругался с Ильёй. Поменял рейс. Это значит… Значит, что требовать ещё и борщ будет уже слишком. Борщ будет уже наглостью. Но я… наглый, да! Ещё какой!