***
Тяжелее зрительного контакта с живыми людьми, за чьими глазами скрывается всегда неповторимая кутерьма бесчисленных впечатлений и желаний, может быть только ответный взгляд на остекленевший взор покойника. Не выражающий ничего и одновременно выражающий все, что только способны выражать глаза, — заледеневшее в этом последнем взгляде двустороннее зеркало, безжизненно отражающее все, что есть вокруг, и все, сокрытое внутри и в один миг умершее вместе с хозяином; замершее в кристальной неподвижности оцепенения смерти. Обычно именно взгляд пугает меня больше всего, но теперь, стоя перед мертвой девушкой-статуей ангела из какого-нибудь неорелигиозного эпоса, я видел лишь плотно стянутые черными нитками веки. Слыша эхоподобный голос Роджерса, поглаживающего куклу, в своем сознании: «Чтобы ее душа могла входить и выходить... Господь спаси ее душу... Душу... Душу...» — я чувствовал, как ужас вновь карабкается своими ледяными пальцами вверх по моей спине. Может быть, он прав. И может быть, куда страшнее взгляда — его совершеннейшее отсутствие на лице, как отсутствие звезд и луны на сплошь затянутом тучами небе. Ты смотришь на него и знаешь, что они должны быть там, всегда были и не могут исчезнуть; не бывает неба без звезд, луны или без солнца днем, как лица без глаз. Но их нет — только ничего не выражающее полотно. И тогда-то страх и подступает комом к твоему горлу. Я вздохнул, зачем-то принявшись разминать пальцы обеих рук, словно в стремлении уцепиться за реальность, ощутить ее неуловимое касание в последний раз, как будто пощупать перед тем, как она растворится — и я растворюсь вместе с ней, став кем-то другим, лишь наполовину реальным. Встряхнул руками, как будто решительно обрывая последние нити, удерживающие меня здесь. И закрыл глаза...***
Я чувствую, как дрожат мои веки, когда из темноты медленно выплывает абрис предмета, вызываемого в памяти, который я принимаюсь мягко ощупывать мысленным взором, придавая ему более четкие и ясные очертания. Стеклянный треугольник пирамидной стенки, вертикально рассеченный надвое хромированной спицей-апофемой с маленьким брусочком металла в самом низу — маятник, каким порой, я знаю, в полиции вводят в гипноз допрашиваемого преступника, чтобы проверить сказанное им, или же свидетеля, чьи воспоминания затерялись где-то в темных глубинах травмированного сознания. В эти глубины мне и предстояло проникнуть, и вот они, мои персональные врата — из стекла и металла — во тьму, по масштабам сопоставимую, быть может, только с космической... Маятник приходит в движение, медленно, словно и сам погружен в сон или транс, серебряная спица, ведомая невидимой рукой, сдвигается вправо и вверх — и маленький блестящий стальной молоточек, похожий на инструмент невропатолога для проверки рефлексов, замирает, всего на долю секунды, пока там, где он покоился только что, не загорается белый огонек крохотной лампочки. И тут невидимая рука отпускает, и маятник ныряет вниз, совершая ровную дугу туда и обратно, туда и обратно, туда и обратно. Плавно, с легким отзвуком мягко рассекаемого воздуха, точно затупившееся лезвие пыточного маятника-убийцы, вроде того, о котором писал Эдгар Алан По. Каждый раз проносясь мимо огонька света, он словно бы вспыхивает, отражая свечение единственной звезды в абсолютном космическом мраке... И я концентрируюсь на его махах и на этом методичном мерцании... пульсе этого своеобразного путеводного огня в царство тьмы... Я начинаю отчет, считая всякий раз, как вспыхивает мой воображаемый маятник.Раз, два, три, четыре, пять. Раз, два, три, четыре, пять. Раз, два, три, четыре, пять. Раз, два, три, четыре, пять. Раз, два... три... четыре... пять... ...раз... два... три... четыре... пять... раз... два... три... четыре... пять... ...раз... два... три... ...три... ...три... ...три... ...два... раз... пять... четыре... три... два... раз... пять... четыре... три... два... раз... Пять... четыре... три, два, раз. Пять, четыре, три, два, раз... Пять, четыре, три два раз...
Она такая легкая в моих руках, точно фарфоровая кукла, какую я подарил Мэгги в тот февральский вечер, когда она заглянула ко мне в палату навестить... вернее, комнату, слово «палата» в таких местах употреблять не принято, но именно палатой, а не комнатой, всегда являлся для меня этот прямоугольник линолеума с четырьмя стенами по краям; в комнате мы можем ощущать себя, как дома, даже если она чужая, в палате — никогда. Она такая легкая, как фарфор, в моих руках — и такая же холодная. Я прижимаю ее к стене одной рукой и совсем не чувствую боли, совсем никакой боли — так она легка... И это притом, что сегодня я не глотал таблеток... К черту таблетки, они могут лишь притупить боль, но не избавить от ее действительной причины... К черту таблетки и к черту врачей! Я еще посмеюсь им в лицо, когда они увидят меня и поймут, что вся их медицина — ничто! Жалкие... жалкие слабенькие уже не люди, а людишки, лелеют свой самообман, надеются, что какие-нибудь совершенно уникальные пилюли и всякие там процедуры излечат их от всех-всех болезней… Или тем паче – добренький Боженька вспомнит о них в час страданий и ниспошлет милосердного исцеления... Так и умирают в своей глупости, в своей бестолковой надежде — на врачей, на бога, на черт знает еще какое дерьмо, что они себе там с успехом внушили... Бесполезно, все это бесполезно... Мать Природа — вот та единственная изначальная сила, что способна дарить подлинную жизнь во всем ее богатстве и могуществе, тут же заботливо даруя и абсолютную приспособленность к этой самой жизни; лишь однажды Она ошиблась — когда создала тех, кто должен был стать Ее венцов, наибольшей Ее гордостью, — когда Она сотворила человека. Но теперь Она понимает, как и я, Она сознает, что венец уже был создан Ею почти в самом начале, как это всегда и бывает: истинно великолепное произведение, сотворенное за счет опыта первых более примитивных набросков, однако еще не затронутое искушенностью, и ничто последующее уже не затмит его неопровержимый триумф над прошлым и будущим; порожденное на самом пике возможностей — это ли не есть высшее увенчание? Но люди... эти нахальные гордецы... едва окрепнув, едва ощутив твердость в ногах, они становятся врачами и учеными, придумывают формулы, аксиомы и лекарства, а еще Иисуса и дьявола; пренебрегают, нарушают, переиначивают Ее законы, стремясь не объяснить их, не-ет... а подчинить, бесцеремонно вторгаясь, обкрадывая Ее, истощая, словно Она и не мать им вовсе... И во что превратились эти варвары за века своего существования и своих разрушительных экспериментов? Слабые и никчемные куски плоти, которые рождаются теперь на свет неспособными к жизни без инкубаторов, ими же построенных, и немедленных хирургических операций, чтобы запустить работу ущербных внутренних органов. Рождаются уже почти мертвыми — не плоды теплой утробы Матери, а бракованные игрушки на жесткой механической конвейерной ленте одного из их грохочущих предприятий... И если раньше это было редкой печальной случайностью, то теперь настоящая эпидемия — в наказание всему нашему роду; наказание, которого уже не избежать. А порой и родиться-то не могут без вмешательства каких-нибудь высокотехнологичных штуковин, оснащенных тщательно обеззараженными (ведь почти любой совсем-совсем крошечный организм несет им смерть) лезвиями или даже лазерами, вспарывающими их животы... Растущие под стеклянными кислородными колпаками, обвитые питающими и отводными трубками и датчиками, потому что ни дышать, ни есть, ни гадить самостоятельно не могут... И еще эти уродцы с лишними хромосомами или их недостатком... разве наша Мать допустила бы такое? Нет, но она ослаблена, ослаблена фабриками и заводами, отравляющими все Ее изможденное существо беспрерывно; ослаблена и, я знаю, оскорблена. А эти несчастные больные младенцы теперь страдают, отлученные от своей Матери... нашей Матери... Что же дальше: они возомнят, что способны и вовсе справиться без Нее? Станут рассовывать клонированные клетки по пробиркам, выращивать в них нового «человека», а потом высылать по почте, приложив чек об оплате и открытку «ПРИЯТНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ. СЛЕДУЮЩИЙ ЗАКАЗ СО СКИДКОЙ»? Кто-то когда-то посмел поставить себя выше Матери Природы, а теперь расплачиваются ВСЕ, теперь все за это расплачиваются... И я тоже, черт подери, точно так же, как раньше и это прекрасное невинное создание передо мной... Слабость — вот наше проклятие. Но я хочу верить, что презрение во мне не так сильно, как сильна моя жалость. Я борюсь с презрением, я жалею их... Всех их... Как Мать, я знаю, жалеет — так и я... Они не понимали... Они не в состоянии понять, что спастись можно, лишь вспомнив свое место и отдавшись в руки Матери... чтобы переродиться в Ее объятиях и милости, обрести вновь Ее нескончаемую природную силу, первозданную способность к жизни... Но теперь уже поздно сложа руки надеяться на Ее прощение... Теперь можно лишь попытаться искупить вину, громко заявив о своей любви к Ней: использовать все созданное человеком в целях лишь одного того, чтобы не бороться, а покориться... Отказаться от всего, что якобы возвеличивает нас над Природой, и в покаянии вернуться в Ее ласковые материнские объятия, в безмятежность Ее чрева. А если Она все-таки смилостивиться, а я верю, что Она великодушна, — родиться заново... В моей руке перфоратор на батарейках — одно из тех полезных человеческих изобретений, которыми я воспользуюсь на своем пути к Ее одобрению; без него мне бы ни за что не исполнить все в точности, как я задумал... А ведь именно... ...таков мой замысел. И никак иначе. Я прижимаю твердую «фарфоровую» ладонь к стене, подношу сверло и нажимаю на кнопку. Раздается мягкое жужжание, как будто я сверлю зубную эмаль стоматологической бормашиной, и в облачке белого порошка, что мгновенно оседает к моим ногам, я вижу небольшую сквозную дырочку, зияющую чернотой на мертвенно белой коже. До меня доносится приятное моему слуху возбужденное гудение — словно бы издалека, но стоит поторопиться, нельзя оставлять это маленькое отверстие открытым слишком долго... Таков мой замысел. И я спешно затыкаю его гвоздем из кармана брюк, проталкиваю его чуть дальше, а затем несколько раз аккуратно ударяю молотком, пока не чувствую, что гвоздь укрепился. Проделываю то же с другой ладонью. Потом, убедившись, что тело держится достаточно прочно, спускаюсь со стремянки и отодвигаю ее в сторону. Жужжание перфораторного наконечника повторяется еще дважды, в ход идут еще два гвоздя, выуженных из того же правого кармана, — по одному в каждую ступню, плотно прижатую к кафельной стене. Таков мой замысел. Я отхожу, чтобы насладиться созерцанием, определенно, венца собственной проделанной работы, ведь я так долго к этому шел: несколько месяцев планирования и кропотливого труда после, а до того еще несколько, посвященных исследованиям и подготовке... может быть, я шел к этому всю свою жизнь... чтобы наконец увидеть, увидеть это невинное дитя таким. И улыбаюсь — она так прекрасна в своем новом облике... не просто прекрасна, больше — она безупречна! Теперь она поистине безупречна... И... ...таков мой замысел. Вдруг я замечаю, как на белоснежный лоб садится, поблескивая прозрачными крыльями, муха, наши глаза — мои так примитивно устроенные зеленые и ее совершенные всевидящие красноватые — встречаются, а затем я вижу, как ее передние лапки отрываются от «фарфоровой» поверхности и она... аплодирует, аплодирует, она АПЛОДИРУЕТ мне... И я тут же все понимаю. Благодарю тебя, Мать... Я не остановлюсь, обещаю тебе, я покажу, покажу им все... Таков мой замысел. И тут боль возвращается, а перфоратор в правой руке начинает дрожать... нет, дрожат мои руки... Черт подери! Все еще недостаточно... я все еще... Нет! Я не слаб! Я не слаб, не слаб, НЕ СЛАБ!!! Падаю на колени, не чувствуя удара, но чувствуя, как боль усиливается. От рук и ног раскаленным свинцом растекается по всему телу... Сквозь невольные слезы я бросаю взгляд на мертвенно-бледное лицо, но Мать больше не смотрит на меня с благодарностью и восторгом через красновато блестящие всевидящие глаза насекомого. Я вижу лишь безупречную, отчужденную белизну девичьей кожи... Но я знаю, что на меня смотрят другие глаза, и мысль об этом вроде бы заглушает боль. Я знаю, он смотрит за мной прямо сейчас и смотрел почти все время, что я провел здесь; наблюдает со страхом и осторожностью, не в силах уйти, думая, что я не знаю о нем... Смотри... Правильно — смотри, СМОТРИ... У тебя во всем этом, вполне возможно, особая роль... Ты расскажешь им, и они придут. Они увидят, что я сделал... Увидят мое первое послание, и задумаются... тогда они задумаются... Таков мой замысел.