Akisame

Босые ноги на холодном полу. Взглянув на запотевшие серые стекла, Адам думает о том, что на улице идет тяжелый дождь, и ему совершенно не приходило в голову, что вода в кастрюле выкипела, и это пар создавал размытые линии. Рис уже разварился, стал однородной массой, но Адам боится начинать все заново в пятый или шестой раз: Шота может придти в любую минуту, все же уже почти одиннадцать. «Нужно подписать бумаги новой группе. Не знаю во сколько освобожусь» Мужчина в растянутой футболке с катышками, почти стершейся надписью на груди, уже знает, что Шота просто копирует сообщения, чтобы не терять время. Несколько десятков его сообщений хранятся в памяти телефона, словно плотная пелена одинаковых капель за окном, не дающая почувствовать тепло, которое так хотелось отыскать в одиноком октябре. Мужчина сидит на темной кухне, увлеченный перелистыванием сообщений, когда даже кудри его волос, словно взбитая ветром копна ярких листьев, кажутся тяжелыми и серыми как табачное облако. Пахнет горелым, и Адам судорожно отскабливает черноту с посуды, но, все же, посматривая на гаснущий экран, он возвращается к мыслям о том, как Шота торопится домой, злясь на огромные лужи, которых почти не видно в темноте. В монохромной мрачности, шершавость которой словно оседает в легких, Адам видит цвета осени как сквозь черные линзы, чувствует сейчас себя в таких родных черно-белых красках. Стены выдыхают колючим холодом. Сквозняк. Каждый раз, когда Шота приходит так поздно, он пытается через зеркало посмотреть, смят ли футон и не видно ли лица Адама, повернутого к стенке: ему нравилось перекатываться во сне на место брюнета. Так было первое время, когда в уставших глазах рыжеволосого мужчины еще не было вопросов, а ямочки на щеках не были признаком немного грустной улыбки. Гитарист стягивает с себя сырую верхнюю одежду. Включает в коридоре свет. — Я дома, — с волос по шее и позвоночнику капли бегут наперегонки, Шота расстегивает прилипшую к телу влажную рубашку. Оба хотят поговорить по душам прямо сейчас. — Будешь есть? Только приготовил, еще горячее. В душащей синеве, просачивающейся из кухни, открытая кожа и ломаные изгибы ключиц Адама возвращают Йокояму в тот день, когда так хотелось поделиться тем, что чувствуешь, когда одноклассник тараторит что-то о том, что он ничего не приготовил к приходу родителей. И как в дыму гари, смешанной со стойким густым запахом сигарет, двое подростков не сразу смогли увидеть удивление на лице матери невысокого крашеного паренька, измотанном бесконечным дождем. Каждую такую ночь Шота выходит курить на пустой желудок. Сонный Адам идет за ним на балкон, чтобы сказать, как это вредит его организму. — А в школе ты совершенно не замечал того, что я курю. Да и я, когда приходил к тебе после уроков, совершенно не думал о чае с подгоревшим печеньем. — Да, тогда все было… А я помню, как на перемене написал наши с тобой имена на доске, а ты так настойчиво уговаривал меня прогулять алгебру, что я забыл их стереть. А что началось, когда мы вернулись... Здорово было краснеть и сжимать твою руку. Сейчас перед ними нет мутных оконных стекол прошлого. В открывшейся сверкающей от дождя асфальтовой тьме настоящего, каждый из них может сказать пару слов об осенних цветах совместного будущего.