Прощение

В прошлом, но не столь уж и далёком...

      Эридан увеличивает громкость, чтобы не слышать, как отец и брат обсуждают некие важные вопросы. Закрывает глаза, но не может расслабиться; напряжение сковывает — даже музыка не отвлекает. Тогда Эридан решает сосредоточиться на чём-то абстрактном: воображение рисует силуэт ангела в брызгах морской воды, играющей бликами на солнце, и Ампора видит каждое перо в седых крыльях, отражение нечеловеческих эмоций в глазах. Чувствует цвета, слабо улыбается и качает головой, выразительно вздохнув, — совершенно не умеет рисовать. Идеи и образы умрут в один день со своим создателем, разделив с ним не очень-то долгую жизнь — романтика, чёрт возьми. Эридан ненавидит всё, что его окружает: искусственность, глупость и недальновидность действуют на нервы; боится, что слабость в нём задушит жестокость — кто бы знал, что из этого хуже. Не хочет думать об этом сейчас, представляет, как гладит мягкое крыло, только раздражающий блеск воды не даёт покоя — Ампора даже со своим воображением не может совладать. Чья-то рука ложится на плечо, и он вздрагивает, широко раскрыв глаза — радужка переливается благородным пурпуром. Видит Кроноса прямо перед собой: неприятная ухмылка, сигарета во рту, такие же глаза — его, Эридана, отражение. — Тебя хочет видеть Дуалскар, — серьёзность рвёт мнимое спокойствие на лоскуты.  Эридан ненавидит своего отца. Ослабляет шарф привычным жестом и говорит ничего не выражающим голосом: — Я занят.  — Ты не понял, — ухмылка Кроноса становится ещё неприятней. — Это твой последний шанс получить хоть какое-то внимание.        Эридан хочет возразить и прошипеть, что ни в чьём внимании не нуждается, но не успевает ничего сказать — только сейчас замечает стоящего у противоположной стены Дуалскара. Его руки скрещены на груди, а на лице нельзя прочесть и тени эмоций, разве что во взгляде сквозит раздражение. Эридан растерян и обеспокоен, его страх холодом держит руки, лезет в мысли образностью и пустотой. Дуалскар видит насквозь, цепляется за чужую слабость с непомерной жестокостью, которую больше всего не хочет воспитывать в себе Эридан, ухмыляется почти так же, как Кронос, разве что искренней. Сила сквозит в низком голосе и внушительности обрисованной падающей тенью фигуры. А Кронос абсолютно спокоен, ему комфортно в обществе покровительствующих людей, которым готов подчиняться с рвением выдрессированного пса, если того требует личная выгода. Эгоизм и подлость давно стали нормой для современного человека — в этом нет ничего плохого, он всего лишь заботится о себе, потому что не хочет уподобляться брату, не добившемуся ничего до сих пор. В его возрасте Кронос представлял из себя мужчину, а не кутающегося в любимый шарф неудачника, готового расплакаться из-за одной только усталости. Дуалскар иногда слишком лоялен.        Эридан чувствует себя чужим рядом с самыми близкими людьми. Он не собирается подчиняться и дарить свою жизнь какому-то сошедшему с ума наркоману, как поступили брат и отец. Мир раскачивается и ползёт по швам, здравый смысл даёт трещину, чувство собственного достоинства втоптано в грязь, как незажжённые сигареты Кроноса. Эридан держится за своё отчаяние крепко, будто оно придаёт силу, а не отнимает её — полукружья оставленных ногтями следов на запястьях выделяются оттенками красного. Вся его сосредоточенность и до смешного напускная сила выглядят не лучше дешёвого трюка: «Переигрываешь, Ампора», — напоминает сам себе. Зато застывшая тьмой в области груди и сгустившаяся комом в горле ненависть управляет сознанием не хуже логики — плевать, что потом придётся жалеть о брошенных по глупости словах и совершённых действиях. Эмоции — отвратительная вещь, и Эридан повторяет так ровно и спокойно, как только может себя заставить: — Я занят.       Дрожь в голосе портит всё — снова. Кривая ухмылка Дуалскара бьёт по чувству собственного достоинства в несколько раз сильнее неизменно глупых шуточек старшего брата. Эридану остаётся только выматериться  про себя и плотнее сжать губы — не хватало только показаться плаксивой девчонкой в глазах отца. Впрочем, он зря старается — впечатление не испортить сильнее, а достоинству не упасть ещё ниже. Радость приосанившегося Кроноса выводит из себя. — Пожалуйста, оставьте меня в покое, — говорит предательски высоко.        Кронос смеётся и вполне удачно передразнивает; кажется, он действительно получает удовольствие от происходящего. Его смех обрывает взгляд Дуалскара — невыразительный, пугающий своей пустотой. Кронос мгновенно возвращает себе серьёзность (ему это ничего не стоит) — не хотел бы Эридан стать таким же убедительным в своей неискренности, пусть это и спасает в большинстве случаев. Он вообще не собирается подражать этим двоим в любых аспектах — хватает разбитого на троих ненормального цвета глаз. Отец лишь делает рукой небрежный жест — никто, мол, не собирается принуждать. Тогда Эридан снова не поправляет — дёргает любимый шарф и решительно, как ему кажется, шагает вперёд. Он спотыкается обо что-то, даже не удивляясь, ведь от сегодняшнего дня бессмысленно ожидать чего-то хорошего, а весь мусор на пол он сваливает сам вот уже несколько недель, не заботясь об уборке. Но закусывает губу от обиды — сильно, наверное, до крови и не отрезвляющей, но сбивающей с толку боли. Кронос рассмеялся бы снова, но не решается — он, в отличие от Эридана, уверен в чистоте своей репутации — наивный дурак. Дуалскар хватает младшего сына за многострадальный шарф и притягивает к себе настолько близко, что Эридан чувствует на своём лице чужое дыхание — это заставляет его скривиться от отвращения. Самому же дышать тяжело, попытки руками ослабить импровизированную удавку пользы не приносят.  — Я советую тебе забыть обо всех неотложных делах прямо сейчас, — вкрадчивость и несвойственная мягкость в подобной ситуации у любого вызовут панику.  — Нет, — Эридан не понимает, что говорит. — Я прошу оставить меня в покое.        Дуалскар фыркает и отпускает — Эридан, пошатнувшись, пятится и глядит с детским ужасом. Кажется, испуган даже Кронос, но ему удаётся спрятать свой страх за удивлением — всё так же стоит и ухмыляется, шарит в кармане рукой, чтобы достать очередную сигарету, а в расширенных зрачках прячет искреннее любопытство. Эридан дрожит то ли от злости, то ли от пережитого, скалится совершенно по-звериному, продолжает отступать, рискуя снова споткнуться и опозориться. Но он не выглядит жалко в своей затравленности — ядовитые эмоции горчично-жёлтых цветов обиды и уязвлённости перекрывает другое чувство. Эридан понимает, что больше не может молчать. Истеричность в себе не задавить, эмоции отравляют ядом и яростью, поэтому он заявляет: — Я ненавижу вас обоих!