Прекрасно также мстить врагам и не примиряться с ними, так как справедливо воздавать равным за равное, а то, что справедливо, прекрасно.
Аристотель, «Риторика»
Кошкодевочка вышла на лесную поляну, служившую также костровой для лагеря, визиты в которой она наносила от случая к случаю. Предпоследний по времени был связан с тем, что на одной из вылазок в глубь леса она рассадила себе левую лодыжку. Было больно и обидно, а ещё кровь шла, несильно, но неприятно. Ещё не хватало, чтобы всякая летучая гадость на запах свежей крови прилетела поживиться. Девочка промыла в ручье ссадину и прикинула путь до ближайшего верхового болотца, где можно было бы поживиться сфагнумом: мох оказывал целебное действие, достаточно было аккуратно оторвать нужный кусок и обернуть да закрепить чем-нибудь, чтобы не спадал. Выходило далековато, отчего было принято решение наведаться инкогнито в лагерь. В медпункте она бывала уж не первый раз. Естественно, тогда, когда её там никого не было. Брала бинты, марлю, иногда — активированный уголь или ещё что-нибудь по мелочи. Взамен оставляла что-нибудь съедобное в благодарность: жменьку ягод земляники, пригоршню черники, десяток лесных орехов. Сегодня собирать что-либо в лесу уже было некогда, зато удалось разжиться яблоком в столовой — зелёным, сочным, хрустким. Оно и было аккуратно положено на стол, в благодарность за то, что шуфляда, где хранились бинты, не была заперта. Одной скрутки ей хватит. Ещё девочка не упускала случая понаблюдать за женщиной, которая работала в медпункте доктором. В один из визитов она узнала её имя — Виола. Так вот, тётя Виола чем-то отличалась от других людей, заходивших в медпункт. Радужкой глаз, да: один был зелёный, второй — карий. Было в ней что-то знакомое, вот только что? Часть ответа на вопрос, пока ещё не осознавая должным образом этого, Юля получила тем памятным вечером, когда Виола привела в медпункт, придерживая за плечи, светловолосого юношу. Девочка подглядывала сквозь окно и видела, что что-то злое, непонятное опустошило его и держится он исключительно на поддержке Виолы. Юля зябко передёрнула плечиками. Нэко не знала, что Виоле за следующее утро было плохо, настолько плохо, как не было очень давно здесь. Но отголоски чужой душевной боли она почувствовала. Тут Юле стало жутко, понимание начало формироваться, но заболела голова: такие объёмы информации, несистематизированные, хаотичные попросту вгоняли в растерянность и их следовало бы обдумать обстоятельно, а они не кончались и не кончались! А вот сейчас реальность на миг померкла, а затем по краю сознания донёсся отголосок душераздирающего вопля, а затем — чужой боли, такой, которую Виола испытала в том разрушенном городе, когда теряла семью. Юми теперь знала точно: её любимой тёте Виоле плохо, и она должна быть с ней как можно быстрее! Остальное — частности — несущественно. Через мгновение нэко на поляне уже не было.***
Ольга ораторствовала уже сорок восемь минут. Давно она так не отводила душу. За всеобщее раздолбайство, за то, что её вчера ткнули носом в безобразную драку между Двачевской… и Двачевской, будь они неладны… За Семёна, не явившегося отметиться. Кого-то надо было найти виновного, а тот упорно не желал находиться, и вожатая не придумала ничего лучше, как апеллировать к личностям. А ещё, кажется, у неё вступал в права тот самый постыдный синдром… — Вот будут у тебя на попечении свои дети! Хотя… сильно сомневаюсь, чтобы такой, как ты, их доверили! Она ещё что-то говорила, увлёкшись, не замечая, как напрягся Сергей, как осуждающе смотрела Мику, зашедшая залечить побитую коленку и получившая помощь от Сергея под руководством Виолы, а главное — не заметила, что наделали слова, которые сказал её поганый язык, с Виолой. Та сомкнула глаза и положила очки на стол, а ногтями левой руки попыталась впиться в оргстекло, которым был застелен рабочий стол. Заболело за грудиной, затем боль лавой затопила всё остальное.***
По краю сознания — чей-то испуганный вскрик: «Тё-о-тя!..» Кто-то очень родной знакомый — кто?!***
Похоронка. «Этого не может быть, этого не может быть, этого не может быть…», — повторяла она себе, не желая верить. Но это случилось, как с ним, так и с пятнадцатью тысячами остальных, вернувшихся в «цинке» «из-за реки». А потом была жуткая боль в животе, и не менее жуткое слово — «выкидыш». И она осталась одна.***
«Нам очень жаль, миссис Коллайдер. Слишком жёсткое излучение, радиопластические костюмы последнего поколения не выдерживают! Признаюсь, мы впервые сталкиваемся с таким. Это воистину дьявольские разработки… Мы… не можем предотвратить то, что уже произошло, но мы можем и должны изучить их, чтобы к последующим подобным нападениям ХаʼГибборим быть готовыми. Это единственное, что мы вам можем гарантировать конкретно. Простите.» А потом была жуткая боль в животе, и не менее жуткое слово — «выкидыш». И она осталась одна…***
А потом и там, и там — дождь, идёт, глумясь, перечёркивая: «Куда вы, зачем вы, кому вы нужны…»***
«Кто я? Где я? Зачем я?..»***
Боль достигает своего пика и спадает, как волна. Из груди вырывается болезненный стон, ногти процарапывают гладкую поверхность оргстекла — и…***
Алые кольца оптосенсоров смотрятся зловеще и хищно на красивом лице, обрамлённые чёрными пушистыми ресницами и как бы вплавленные в глазные яблоки, а зрачки служат в качестве высокоточных прицелов. И сейчас обладательница данной оптической системы как бы лениво примеривается к стоящему напротив противнику, просчитывая варианты оптимального уничтожения. И, кажется, решение найдено. Мерой за меру. Никакого евангельского всепрощения. Вожатая (вожатая ли?) во время своей пламенной речи наконец-то заглядывает в глаза оппонентки и поперхивается словами, а в следующий миг полноценно закашливается, схваченная стальной хваткой за горло и поднятая вверх над полом. Глаза расширяются от ужаса, а мозг вовсю рассылает сигналы паники: скоро не будет хватать кислорода. — Не тебе учить меня жизни, падаль, — негромко и вкрадчиво начинает медсестра, а по совместительству — одна из Защитниц Энклава Виола Коллайдер, — не тебе и судить меня. Что ты знаешь о невосполнимых потерях? Как часто ты просыпаешься по ночам от того, что у тебя была семья — и вдруг в один день ты осталась совсем, совсем одна? — Виола встряхнула Ольгу, словно тряпичную куклу, так, что та забилась в её руках, попыталась разжать хватку, закашлялась сильнее, но в начинаниях своих не преуспела. — Знаешь ли ты, мразота, каково это — каждый день осознавать, что ничего, слышишь, ничего не можешь изменить?! — голос заглушился до опасно-ласкового шёпота, а на лице медсестры красовался оскал. Ольга же почти прекратила трепыхаться, лишь сипела, выпучив глаза, в которых читался первобытный ужас — ещё чуть-чуть, и опорожнится прямо здесь! — Таких, как ты, нужно уничтожать любыми способами. Просто не размножайся, а? Сделай милость. А теперь — исчезни навсегда и не появляйся здесь больше, — и полные губы вытолкнули страшные слова: — И будь ты проклята. В следующий миг невиданный по силе в этом лагере импульс вынес дверь, через которую буквально вылетела та, что называлась Ольга, с дурным, синим лицом, пролетела несколько метров, брякнулась оземь и прокатилась так, остановившись на спине и нелепо раскинув руки в стороны. За всей этой сценой ошарашенно наблюдали Мику и Сергей. Увидев глаза медсестры, пионерка начала стремительно бледнеть, а глаза — расширяться. От ужаса и осознания. Она вспомнила, где видела такие же. Она узнала! А ещё ей резко стало не хватать свежего воздуха. Став бледнее мела, Мику грохнулась в обморок.***
Прикосновения были знакомыми и правильными, осторожными. Кто-то сменил влажную ткань, приложенную ко лбу. Девочка попробовала открыть глаза: сосредоточенный взгляд, плавные линии, симпатичное лицо, внимательный взгляд; оптосенсоры светят мягко-мягко и постепенно гаснут, обнаруживая под собой радужку глаз — разноцветную: один глаз зелёный, другой — карий. Усталая улыбка и такой знакомый-знакомый голос: — Малыш-малыш, как же ты нас напугала… — прошептала доктор и поладила девочку по щеке. — Не делай так больше, ладно? — Та прижалась к тёплой ладони, зажмурилась и тихо-тихо заплакала: — Тётя Виола, я вспомнила, я всё-всё вспомнила!.. — дальше она попыталась что-то говорить, но из-за всхлипов не выходило ничего связного. Медсестра меж тем приподняла ей голову, а Сергей подложил вторую подушку, чтобы было удобнее полулежать-полусидеть, и дал вдоволь напиться. Девочка постепенно успокоилась, ей аккуратно вытерли лицо, умыли прохладной водой и дали платок высморкаться. Трубный звук огласил медпункт. Девочка смущённо покраснела. — Ну вот, уже и здоровый румянец возвращается, — по-доброму усмехнулась Виола. — Так что же ты вспомнила? — Я помню, — начала девочка, — что была маленькая, и меня спасла от злого робота тётя, у которой так же светились глаза и улыбка были похожа на твою… — Хм, — задумчиво закусила губу Виола, попутно избавившись от использованного платка и что-то вспоминая, — скажи, а у этой тёти были очень светлые волосы и карие глаза? — Да, взволнованно подтвердила Мику, — это было именно она! — Мику, расскажи, а? — попросил заинтересованный Сергей. Его поддержали: — Да, расскажи подробнее… Маленькая Мику, — подтвердила его просьбу Виола. Девочка заволновалась: о том, что её так назвал тот робот, андроид, знали только два человека — её мама и та тётя. — Виолочка Церновна, а вы… знала мою маму? — путаясь в местоимениях и именах, пионерка (а пионерка ли?) желала найти ответ на животрепещущий вопрос. — Я знаю твою маму, — выделив слово интонацией, успокоила её Защитница, — и ту тётю — тоже. — «Правда, мы теперь очень далеко от места, где живёт твоя мама и где живёт моя коллега. Знать бы, насколько далеко и как туда вернуться…» И Маленькая Мику, смущаясь и запинаясь, рассказывает всё о том памятном дне.