POV Лена Тихонова, Комплекс распределённых вычислений «Combine» Института общей биофизики Либертианской национальной академии наук. Время неизвестно
Ад.
Это слово из двух букв у большинства представителей нашей культуры прочно ассоциируется с чем-то подземным, где черти, огонь и жёлто-красно-оранжевый жар. Простите, но это смешно. Потому как нет горшего ада, чем тот, который создаёт человек себе сам. Нам Демиургом дано воображение, и вот, накладываясь на обстоятельства, на среду, в которой ты варишься, оно, воспаляясь, воплощается в образах, порою весьма себе осязаемых. Да таких, что неясно, что делать и куда бежать!
Ну вот, например:
Светло-бежевый коридор со множеством деревянных дверей. На стенах на уровне поясницы — гладкие полированные доски, чтобы не царапать стульями стену. Довольно светло, но источник света не вспоминается. Все двери почему-то двухстворчатые. В конце коридора они больше и занимают почти всё свободное пространство. И — больше ничего. Ну, то есть, — совсем ничего. Надо выбираться отсюда. Пытаешься. Открываешь одну из боковых дверей — там освещённый проход, довольно короткий, заканчивающийся такой же двухстворчатой дверью. Поверни её псевдозолочёную плоскую ручку — и окажешься точно в таком же коридоре, из которого недавно вышла.
А ещё здесь тихо. Я бы даже сказала, совсем тихо. Впрочем, тишину можно разбавить, прокатившись на лифте. Лифтовая площадка находится в конце коридора, за большими двухстворчатыми дверьми. Обычный такой серо-стальной лифт с обычным таким серо-стальным нутром, с обычными-серо-белыми пластмассовыми кнопками. Можно совершить поездку вверх или вниз и ехать долго-долго, так долго, что будет казаться, что ты едешь вперёд, назад, влево или вправо. Результат путешествия тот же: движение прекращается, двери открываются и ты вновь оказываешься на площадке. У тебя есть выбор: либо дальше ехать в лифте, где свободно могли бы поместиться человек десять (очень не хватает таблички «Для перевозки пожарных подразделений»), либо открыть двери и оказаться в коридоре.
Но коридор этот может быть и таким:
ещё более светлым, почти белым, двери на этот раз одностворчатые и почему-то бордовые. Источники освещения опять не запоминаются. В конце коридора глухая стена, открывать можно только боковые двери. В пространстве между основными дверьми встречаются совсем низенькие, как в переходах между пересадочными станциями метро. Попробуй открыть их: словно в насмешку, там тоже будет светло. Можно вообразить себя сталкером и полазать по этой «системе вентиляции», только вот «живность», которая обычно в таких системах водится, сюда не завезли, да и каким-нибудь снаряжением меня провидение обеспечить не догадалось. Результат тот же: достигаешь очередной дверцы, открываешь её и оказываешься в коридоре — точь-в-точь в том, из которого уползла получасом ранее.
Но это ещё цветочки. Ягодки — они вот:
сине-зелёное пространство, очертаниями своими напоминающее коридор. Вот только в тех двух коридорах было тихо и двигалась лишь ты сама, а здесь двигается и производит звуки само пространство. Это делает тебя похожим на участника безумной восьмибитной видеоигры, где внезапную погибель можно встретить буквально от всего. Но это пространство, в отличие от видеоигры, милосердно, если можно, конечно, наделять пространство возможностью или невозможностью милосердия. Вот кусок «пола», на котором ты находишься, подымается, а на встречу ему, сверху и с боков, надвигаются брусья с тонкими гладкими продолговатыми цилиндрами. Бежать от них бесполезно: они двигаются вместе с тобой и быстрее тебя, пока не заключат тебя в свои механические объятья, не позволяя никуда двигаться. Можешь поорать, подёргаться, поколошматить кулаками брусья — это бесполезно: механизм сам решает, когда перестать тебя зажимать и начать отпускать. И милосердие его в том, что он тебя отпускает.
В отличие от некоторых так называемых людей, возомнивших себя невесть кем.
Переживаемого вполне хватает, чтобы там же напрудить в колготы и, как в ясельной группе детского сада, оправдываться перед воспитательницей. Забавно, однако, то, что и прудить-то нечем: там вообще ничего не хочется: ни есть, ни пить, ни испражняться. «Награда» за путешествия — холодрыга и горящее огнём лицо. Кто-то говорил о пекле? Так вот, это — не пекло, это — хуже…
Если то, что окружает меня — дурдом, то мне точно известен человек — живой человек — который знает, кто здесь псих и что с этим делать. Это та, что поведала мне, "недодиверсанту" из иного мира, часть своего сокровенного. Та, с помощью которой я разрушаю стены и закладки в своём разуме и в ответ которой я поверяю своё. К ней я и держу свой путь.
Разорванная Искровая связь — это очень больно. Представьте себе сплошную раневую поверхность, но только душевную — это и будет, хоть и довольно грубым, но приближением. Окончательно подобное не «затягивается» никогда. Кошкодевушка Юми своим появлением в жизни Виолы вытянула ту из пучины глухого отчаяния, но нужно понимать, что родных — Мишеля и нерождённого сына, погибших в результате атаки на её родной город — она женщине не заменит полностью.
И вот в окружающем пространстве возникает мелодия, не принадлежащая этому миру:
Унтэр тохтэркес вигелэ
Штейт, а вайсэ цигелэ.
Ди цигелэ вет форн хандлен
Бренген рожинкес мит мандлэн.
А-ле-лю-ли-лю-линь-ке,
Мазл дир афулиньке,
А-ле-лю-ли-лю-линь-ке,
Мазл дир афулиньке…*
Я вспомнила, где слышала эту колыбельную.
И от кого.
Полина Леонидовна впервые услышала эту мелодию в толочинском гетто. Чернявенькую девчонку загребли «за компанию», просто потому, что под руку попалась, да и не вглядывался никто особо: основным приметам соответствует — туда её! Папу и маму она, конечно, больше не увидела. Там же научилась и «мамен-лошн», или же, если точнее «бобе-лошн»**: баба Рива помогла научиться «па-іхнаму барагозіць».
В марте сорок второго гетто ликвидировали. Некоторые пытались бежать, нескольким удалось. В числе этих счастливцев была и Полина Леонидовна.
Осела на Вилейщине.
В конце семидесятых семья Тихоновых впервые наведалась туда. Маленькая Лена очень привязалась к бабе Поле, пусть они и не могли видеться слишком часто.
Мне теперь не стыдно признаться: баба Поля была практически единственным человеком, которому я могла открываться полностью. Сказывался ли менталитет, пережитое, возраст, воспитание — не мне судить. Просто — было — так. И я очень благодарна ей, что так оно и было.
Смерть бабули переживала тяжело. Не хочу об этом говорить.
Теперь, однако, не вижу никакой странности в том, что услышанная и вспомнившаяся мелодия помогает видеть узлы каркаса каждой ментальной закладки, каждой стены. И — тьма отступает, пространство светлеет, пока не становится прозрачной стеклопластовой стенкой нейрокапсулы. Я… проснулась?
Определённо — да.
Нейроинтерфейсные датчики аккуратно покидают свои места и, мягко шелестя, уезжают в предназначенные для них в боках нейрокапсулы пазы, стеклопласт открывается, и мне подаёт руку — спуститься — Лиз, длинноволосая зеленоглазая блондинка, соратница Виолы. Но почему же сама Виолетта Церновна не покидает свою капсулу?
Что-то случилось. Да, определённо, что-то случилось: гермодверь зала с капсулами открывается, и в помещение буквально влетает… Повзрослевший Электроник?! Сергей! Вот так встреча!
Ошарашенная, я даже не успеваю поздороваться. А он, меж тем, облачённый в серо-синий рабочий костюм безо всяких излишеств, набирает комбинацию на сенсорной панели, аккуратно извлекает доктора Коллайдер из нейрокапсулы и на руках, почти бегом, уносит её из зала.
Успеваю заметить, что Виолетта Церновна совершенно обессилела и не подаёт признаков сознания. Лицо белое-белое, под глазами залегли тёмные полукружья, а крупноватые полные губы побледнели так, что ещё чуть-чуть — и окажутся серыми…
Лиз что-то говорит, что-то о том, что Виолетта Церновна ещё хотела сделать в этот жед день, её голос слегка дрожит от умело сдерживаемого бешенства, и я вполне разделяю её чувства:
— Никуда в таком виде я её не отпущу! — по-видимому, мы провели в капсулах несколько часов, потому как вместо голоса раздаётся что-то между сипом и шипением. Лиз глубоко выдыхает, и я буквально чувствую, как спадает её напряжение, но в остатке обнаруживается горечь:
— Тебе тоже нужно восстановиться. Хотя бы ближайшие восемь часов.
Какая-то мысль, однако ж, не даёт покоя:
— Сколько времени прошло в моём мире?
Секундная пауза — ответ:
— Датчик, установленный на пристани, утверждает, что меньше трети суток. Сейчас три часа пополудни. И да, формально ты сейчас спишь на поляне в лесу острова Длинный.
Ответ Лиз вносит некоторую ясность.
— Спасибо вам всем за то, что вы для меня делаете, — выдыхаю я и закрываю ладонями лицо: слёз нет, есть усталость и благодарность. Меня приобнимают за плечи и ведут к выходу:
— Ты сейчас идёшь отдыхать — спать. Ответы на остальные вопросы — после твоего сна.
Киваю и отнимаю ладони от лица: в сканер сетчатки нужно по очереди посмотреть нам двоим.
С тихим шипением гермодверь открывается, и мы идём по коридору.
Меня ждёт душ, запоздалый обед, сон и ответы на вопросы.
***
Пионерка просыпается и пытается восстановить спокойное дыхание. У неё получается. Во рту от пережитого пересохло, но крупная сочная земляника помогает справиться с этим недостатком.
Лена внимательно смотрит на тени, отбрасываемые деревьями на поляну. Да, она могла бы попробовать взглянуть на солнце, чтобы попытаться определить время поточнее, но хорошо помнила поговорку про то, что на солнце можно глянуть лишь два раза — левым глазом и правым. А потому...
Время перевалило за обед, судя по всему. Не зря же она запоем читала "Уральского следопыта", вот, пригодилось.
Пора возвращаться в лагерь и очень постараться не пересечься со своей товаркой. Опыт был, скажем так, неприятный. Не хочется повторять. Не очень комфортно встречать кого-то ещё более душевно неуравновешенного, чем была ты сама. Да.
Лодка отпихивается с отмели, а затем в неё запрыгивает девушка, берясь за вёсла и вставляя их в уключины.
Судёнышко держит курс на послеобеденный "Совёнок".
