Возвращаются все, Кроме тех, кто нужней.
Владимир Высоцкий — Корабли
Тихий предсмертный хрип отца страшен своей беспомощностью. Виола с матерью пытаются спасти его, но именно что пытаются. «Скорая» уже вызвана. Поздно. Карие глаза закатываются. Отец ещё теплый, но дыхания и биения сердца не слышно. С той поры Виола ненавидит бессилие, прежде всего собственное. С той поры её специальность определилась. А ещё Виола старается быть вдохновителем для вверенных людей, нести за них ответственность. Хотя бы потому, что если Провидение действительно дало человеку разум, то величайшим пренебрежением было бы от этого дара отказываться, не развивать его, не пользоваться им. Сейчас она понимает, что доктор вряд ли смог что-либо сделать, даже милосердно склонившись над отцом сей же момент, как они услышали эти хрипы, но она никогда не простила бы себе, если бы тогда не пыталась. И всё равно после таких снов она всегда просыпается с тяжёлым настроением. Как вот и сейчас.***
Я проснулся от духоты. Я вдыхал воздух и не мог толком насытить лёгкие. Духота была как при грозовом положении летом, когда двадцать восемь градусов по Цельсию могут ощущаться как все сорок два. Вот только было одно ма-а-ленькое исключение, гнавшее настроение не просто к нулевой отметке — к абсолютному нулю. По прошлой, если так можно выразиться, жизни я слишком хорошо знал эту самую «духоту». Это когда, например, ты на работе выполняешь то, что теперь ненавидишь, и тебе сверху накладывают подобного же — для полного комплекта. Это, например, когда ты вынужден взаимодействовать с людьми по заданиям совершенно идиотским, которые опять же спускаются сверху. Это, например, когда ты полчаса объясняешь своему помощнику по общественной — тьфу! — деятельности, как именно заказывать у соседей по корпусу зал для проведения вашей совещаловки по опять же спущенному сверху заданию, а он не может подписать несчастную бумажку у директора, чтобы оную снести на этаж ниже к соседям. И вообще, он устал. «Уста-ал?! Это что ж ты, блядь, делал, что уже устал?» — поинтересовался бы в таком случае широко известный в узких кругах Юз Алешковский, а я промолчал бы, ибо моё слово ничего не значит. Потому что глухое раздражение накапливается день ото дня, неделя к неделей, месяц за месяцем, год за годом, и уж если однажды громить — то всё и вся, не считаясь с потерями, не размениваясь на мелочи! Мерзкие лживые двуличные твари!.. Вышел подышать свежим воздухом на крыльцо, пока есть возможность: ещё полчаса-час — и солнце запечет во всю силу, и будешь потом в поту, как в реке — как Чичиков, ага. «Чичиков был в поту, как в реке». Это из второго тома или ещё из первого? Не помню. Не пом-ню. Отдышавшись, возвращаюсь в домик — одевать повседневку, всё равно ведь не засну уже толком. Полюбовался на спящую Ульяну: спит медноволосая, обняв подушку, словно плюшевого мишку. «Ты спи-спи… спи, спи, спи…» — как сказал бы Пахом. Мелкая поплямкала губами и совсем свернулась в клубочек. Оно и правильно: предрассветный сон самый сладкий. Ну а мы пойдём пугать своим зомби-видом случайных прохожих, раздирать челюсть зевотой, а потом традиционно поприветствуем утро. «...мать!.. ...мать!.. ...мать!..» — привычно откликнется эхо. Хоть что-то в этом грёбанном мире остаётся постоянным.