Я у мамы бета

Марк Адамс существовал в моем мире с четырнадцати лет. До этого времени он учился за границей, и я знала только то, что где-то за морями есть мой брат. Когда он приехал — взрослый и так похожий на отца — я долго не обращала на него внимания, зато он хотел со мной сдружиться. И у него это вышло. Он казался мне слишком серьезным и сдержанным в первую встречу, истинным альфой, образцом и показателем, более чопорным даже, чем отец, и с таким человеком я не хотела иметь ничего общего, кроме крови одних и тех же людей в венах, но потом, когда я узнала его лучше, я поняла, что Марк Адамс — это моя неизменная часть, которую когда-то вырвали, и она постепенно вживается обратно, становясь снова куском моей кожи, моих костей, моих клеток и, когда я сняла с себя всякую оборону, эта часть стала моим сердцем. Навсегда. Мы с ним ловили золотых рыбок. В часы, когда он был свободен ото всех дел и правил, он подходил к моему окну и начинал кидать в него камешки гравия, а я спускалась вниз по трубе, и мы убегали из дома к достаточно близкому маленькому озеру, в котором, кроме лягушек, обитали только маленькие рыбки. Их чешуя была серой, но отсвечивала золотом на солнце, и потому мы называли их «золотыми». У нас была своеобразная игра со своими правилами: кто поймает больше, желание того сбудется быстрее на столько дней, сколько рыбок он поймает. И он всегда ловил больше, и ни за что не отдавал пойманных мне, как сделал бы любой добрый брат, наоборот, он говорил: «В жизни никто и никогда не отдаст тебе даже плавник от своей рыбки», и это были те простые истины, которые позже в меня впихивали няньки и родители. Марк Адамс был разный. Он умел подстраиваться под людей и под общество, поэтому все его считали идеальным, но, поскольку у всех свои критерии «идеальности», такое удавалось ему нелегко. С отцом он вел себя точно как он, был его зеркальным отражением с жестами, привычками и словами, которые отец хотел от него слышать. С мамой и ее подругами он был мил и грациозен, с другими альфами — равен, с омегами — так высок и недоступен, что ни одна не решалась даже дотронуться без спроса и, дыша передышками, просто любовались с блестящими глазами. И лишь со мной, по его словам, он был честен. И он не был таким, каким я его хотела видеть, он был намного хуже, намного испорченней и грязней даже тех омег, что продают свои тела, порой он просто пугал меня своими словами, и я не понимала, как из тех уст, что проводят параллели между взрослыми истинами и рыбками, могут вырываться такие страшные заявления. А его поступки?.. Нет, это не поступки идеального альфы, это поступки одинокого ребенка, отвязного подростка, испорченного человека или порой даже белокрылого ангела, но никак не того альфы, которого общество называло тогда идеальным. Я знаю, что отец именно такой и был таким всю жизнь, но вся эта напущенная скрытость и высокомерие, должная гордость и серьезность Марка — все это фальшь, под которой кроется невероятный человек, невероятный Марк Адамс, мое невероятное сердце, которое больше не бьется. Да, теперь мое сердце не бьется. Я едва ли жива еще, потому что не понимаю, что происходит. Я еле дышу, я бьюсь в истерике, я рыдаю, я плачу, я снова рыдаю, и все именно в таком порядке, как по замкнутой цепи. Я думаю, я анализирую, я вспоминаю, а в голове одно имя, одни и те же мысли, и эти пуговицы, господи, зачем я носила ему пуговицы?.. И это продолжается невероятно долго, так долго, что я теряю время и пространство, я начинаю забывать, что вокруг меня, что было до этого, и как я существовала вообще, кто были мои родители, кто был Мур, кто была я. И я прихожу к одной мысли, четкой и ясной и такой очевидной: я существовала только благодаря маленькой надежде, что Марк еще жив. И все это с таким дребезгом разлетелось, что боль невыносимая, такая, как если бы вы потеряли… м… сердце?.. Я ничего не ощущаю. Пространство вокруг меня сплетается в один непонятный, размытый слезами узор. Меня несут. Я вижу стены нашего дома. Я не понимаю, какой это этаж, какие это стены, где я и с кем я, да и мне как-то все равно. Я просто плачу, как сорвавшись с цепи. Мое сумасшествие, оно возвращается ко мне так неизбежно, так неминуемо и быстро, как будто это был оставленный в будке пес, и теперь, когда он выбрался из-под замка, из всех ошейников и намордников, он готов набросится на меня и сожрать целиком. А мне настолько плевать на мое сумасшествие! Гораздо больнее то, что я уже не смогу без фотографии точно вспомнить лицо Марка, что больше никогда оно, такое живое и прекрасное, не окажется передо мной, что больше никогда он не увидит, что-то озеро, на котором мы ловили золотых рыбок (которые были золотыми только для нас двоих), давно уже высохло. И пуговицы… зачем я приносила ему пуговицы? И его голос. Почему я слышу его голос только в этой противной фразе, калечащей последние годы моей жизни: «Не хочешь попробовать эту малышку?» Почему из всех его чудесных, умных фраз и цитат я с особой интонацией помню только эту дебильную, а никакую другую, почему только ее моя память произносит его родным голосом, постепенно ускользающим. Марк Адамс, я не хочу тебя отпускать!  — Сандра, — да, я узнаю. Я слышу. Это голос Мура. Что он… говорит?.. Помимо своего четкого имени я более не слышу ничего, не одной фразы, только какие-то отдельные звуки, как будто мои уши сломались или сбились с волны. Даже Мур, такой дорогой мне Мур, такой нужный мне Мур никогда не сможет заменить мне моей утраты. Потому что самый дорогой мне человек — Марк Адамс. Утешать меня не нужно, потому что именно это состояние я могу назвать «безысходным». Это самая последняя точка в нашей с ним истории. И самое логическое ее завершение. И он никогда не очнется. Никогда. И я никогда, черт возьми, не узнаю, зачем я приносила ему пуговицы! А ведь Мур — это и есть Марк. Идеализированный обществом персонаж, богатый, состоятельный и умный альфа, сдержанный и пунктуальный, не играющий в глупые игры, должно высокомерный, предельно серьезный и безупречно красивый. А на самом деле он такой же близкий мне, такой же живой, такой же грешный и такой же невероятный, как и Марк. Это его точная, даже более совершенная копия, в глазах которой я с самого начала увидела отблеск далеких, потерянных когда-то золотых рыбок в ныне засохшем пруду. Эта тишина всепоглощающая. Она накрыла меня, как будто я уже умерла. Я не чувствую своих нервов, ни одного пальца, ни одной конечности. Я могу открыть глаза и увидеть голую стену. Я могу закрыть глаза и увидеть голое сознание, такое же опустошенное и стертое, как и все вокруг меня. Марк Адамс — это мое сердце, и да, я буду повторять это бесконечно, вечно и беспечно, безостановочно, честно и бесслезно: Марк Адамс — мое сердце. О чем я думала до этого?.. Ах, да, о пуговицах, о чертовых пуговицах. Зачем я их приносила?.. О чем я думала еще? Отвлечемся от моего сердца, оно ноет так сильно, как будто и правда гниет. Хотела отвлечься от сердца, а начала размышлять о нем, ха… Я такая глупая. Как уютно и тепло сейчас, даже удивительно. Меня бьет крупная дрожь. Меня бьет мое сознание. Меня бьет память. Меня убивает. Убивает. Убивает. Я думала о Муре. Точно. Надо думать о Муре. Он… теперь он — мой смысл, мое единственное счастье. Вспомни, Сандра. Вспомни тепло его рук, вспомни тембр его голоса, вспомни. Он похож на Марка. Он и есть Марк. Но он никогда мне его не заменит, потому что Марк — мое сердце, а оно у меня одно. Принято считать и называть любовью то чувство, которое возникает между альфой и омегой во время течки второго. Тогда-то альфа по запаху находит свою омегу, и с этого дня принято считать их родственными душами. Это принято считать любовью: запах, сексуальное влечение, животные инстинкты, которые буквально за ручку подводят тебя к твоей судьбе. А ненависть? Что принято считать ненавистью? Это истинная неприязнь, идущая из души, возникающая не с первых минут общения, а когда ты знаешь человека и понимаешь на все сто, что он неприятен тебе. Это искреннее чувство. Как по мне, гораздо более искренне, чем та любовь, которая в наше время считается ею. У каждого есть враги и неприятели, но не у каждого есть те, кого по-настоящему ненавидишь. Когда этот человек появляется перед тобой, ты реагируешь на него очень резко и четко, каждое его слово остается осадком в душе и каждый жест в памяти. И я всегда считала ненависть самым искренним чувством, тем самым отголоском души. Мой злейший враг отнюдь не Сандерс, а другой. Другой, который дарил мне на день рождения пуговицы, и которому я дарила пуговицы, потому что мы так сильно ненавидели друг друга, это чувство было таким огромным, что пропустить день рождения другого было непростительно для нас, а подарить что-то нормальное — неправильно, потому что мы были враги. И мы дарили друг другу пуговицы в знак своей ненависти. «Я помню о твоем дне рождении, но ты недостойна большего подарка, чем эта пуговица», — сказал мне он однажды. Вот к чему эти пуговицы. Эта ненависть была такой черной, но такой искренней, что пуговицы стали для меня знаком чистейших по своей природе чувств, идущих из самой души — самых правильных, самых сильных, самых осмысленных. Мои пуговицы значили любовь, но другую, совсем не испорченную и не навязанную. «Я помню о тебе, и ты достоин целого мира, но у меня есть только эти пуговицы», — говорила я, принося их ему в палату. Теперь я вспомнила. Я вспомнила…  — Макс, это ты?.. — мой голос похож на хрип больного человека. Мир вокруг меня медленно оживает, снова разворачивается. Как будто смыслом всего этого было просто вспомнить, зачем я приносила ему пуговицы. Если бы не вспомнила, не выбралась бы из всего этого ужаса.  — Да, — тихий шепот. Я вижу голую стену перед собой. Он обнимает меня. Он сзади меня. Он держит меня. Он рядом.  — Где я? — не могу узнать стену.  — В своей комнате, — так же тихо. Не узнала стену своей родной комнаты. Удивительно, как слеп человек без сердца.  — Сколько прошло времени? — так говорю, словно спала или вовсе умерла на время. Такое есть чувство, потому что вокруг все еще приходит в порядок, даже эта стена.  — Минут двадцать, — не иначе я упала во временную яму, потому что мне кажется, что прошло тысяча ночей, прежде чем я смогла открыть глаза и прохрипеть что-то ему. Я начинаю разбирать, что в комнату проходит свет. За окном еще день.  — Ты должен мне помочь, — отчаянно шепчу я. Почему шепчу? Я не знаю… Может, потому что шепчет он. А может потому что из глубины сознания на меня смотрят два пылающих глаза моего сумасшествия, и если я скажу что-то слишком громко, то оно точно меня сожрет.  — Все, что я могу, просто быть рядом, — отвечает он. Я чувствую, как он зарывается носом в мои волосы, как его рука совсем немного сжимает мою, как пальцы просачиваются сквозь мои и сплетаются с ними, как он неровно дышит, как его грудь вздымается и опускается. Я ощущаю, как под нами прогибается матрас, как над нами сияет солнце, и что стены голубые, теперь я вижу, что они голубые, и мои, стены моей комнаты. Я ощущаю, как по моим щекам текут слезы пустой боли, растерянности, утраты. Есть ли более бесполезное решение ситуации, нежели рыдания?.. Нет, определенно, я выбрала самую ненужную реакцию.  — Я о большем и не прошу.