Suum cuique

Отблески костра замысловато играют на её лице, делая черты едва уловимыми, неясными, в какой-то мере загадочными. Золотистые искры пламени вьются вверх сотней светящихся осколков вместе с сизоватым дымом, который взлетает от серых поленьев, призрачный в ночной мгле, освещённой лишь мерцанием звёзд. Быстрые огненные языки взлетают выше головы, разрывая антрацитовую пелену тьмы; с приятным, умиротворяющим треском ломаются тонкие сучья. Люсилла кутается в плотную меховую шубу и с полуулыбкой наблюдает за тем, как Каликсто безуспешно пытается насадить ломоть хлеба на очищенную от коры ветку, лишь разбрасывая повсюду крошки. И, когда очередной кусочек разламывается пополам и мужчина раздосадованно откидывает его в сторону, она смеётся — заливисто, звонко — а в глазах отражается рьяный танец огненных змей. — Дай я попробую, — просит она, и Каликсто покорно отдаёт оставшуюся буханку сестре с неловкой улыбкой на лице. Наблюдает за тем, как она осторожно накалывает хлеб на прут и подносит его костру. — Ты ешь, — говорит он, когда спустя несколько минут Люсилла подаёт ему подрумянившийся ломоть. — У нас всё равно полно еды, а я не шибко голоден. Вина? — Она кивает, и Каликсто быстро достаёт заветную бутылку в соломенной оплётке, а затем вынимает пробку зубами и, выплюнув её на сыроватую землю, делает несколько глотков и отдаёт вино девушке. Люсилла осторожно отхлёбывает напиток, и алая жидкость ручейком стекает по изящному подбородку, а она словно бы не замечает. Каликсто готов зарычать, точно свирепый дракон, ибо желание убрать рдяные капли языком с лица сестры — мучительное, болезненно-сладкое и невыносимое. Как же она удивительно прекрасна в мерцающем свете костра — изысканная, утончённая, даже будучи одетой в толстую бурую шубу из шкуры медведя, одним словом — идеальная. Как прелестно отливают золотом её длинные медные локоны и как озорно поблёскивают тёмные очи в полумгле. Он с трудом сдерживает себя, чтобы не накинуться на неё жадным зверем, чтобы не терзать тонкие, аккуратные губы жёстким поцелуем. И вовсе не вино заставляет Каликсто думать так. С тех пор, как умерли родители, он и Люсилла стали близки как никогда, ведь никого не осталось у них в этом мире родней друг друга. Чтоб скорей оправиться от всепоглощающей боли утраты, они отправились в путешествие по Тамриэлю, и с каждым днём Каликсто всё больше убеждался, что нет женщины прекраснее его сестры. За несколько месяцев он повидал многих — в городских и сельских тавернах, на дороге, — но красивее, умнее и добрее не сыскал. И эта жгучая, гнетущая жажда стала проклятием, ведь та тяга, та страсть, что он испытывал к собственной сестре, сводила с ума. И даже светлая память о родителях едва ли сдерживает его стремление обладать Люсиллой. — Что с тобой? — спрашивает она взволнованно, придвинувшись ближе. — Тебя лихорадит. Она касается прохладной рукой его разгорячённого, покрывшегося крупинками пота лба, а затем успокаивающе гладит заросшую колкой щетиной щёку. Но имперец напряжённо вглядывается в темноту, лишь бы не видеть хорошенького личика сестры, только в какой-то миг не выдерживает и поворачивается. Их губы неожиданно сталкиваются. И сил сдержать порыв не остаётся. Каликсто уже не помнит, как оказывается сверху, прижимая Люсиллу к промозглой земле, кусает её чуть шершавые от морозного ветра губы, терзает податливый рот языком. Её вкус сводит с ума — пряное вино и что-то сладкое, сахарное, напоминающее мёд. Шуба не без усилий откинута сторону. Мужчина судорожно ищет завязки на кожаном жилете, трясущимися от нетерпения пальцами хватается за них и тянет в стороны. Вязкая тяжесть внизу живота заставляет его шипеть, точно потушенное водой пламя, и он едва замечает, что Люсилла упирается ладонями ему в грудь, отталкивая, отчаянно пытается увернуться, высвободиться из плена. Её тело дрожит от холода сырой земли, хоть и слабо, но он чувствует отчётливо, стараясь уловить каждое движение. Ещё немного, и она будет принадлежать ему окончательно и бесповоротно, вся без остатка, в полной мере. Его. Его Люсилла. Его девочка. Разум затуманен звериной, какой-то ненормальной, безбожно-дикой похотью. Способность здраво мыслить исчезла, так же как и слух, а вместо него — лишь гулкое биение сердца. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Плоть горячо пульсирует, словно бы охваченная огнём, до боли упирается в штаны, и Каликсто готов сорвать ненужную ткань с себя да скорее слиться воедино с любимой. Но что-то вдруг обрывается, желание угасает так же быстро, как появилось. С долей разочарования и расстройства он отстраняется, тяжело дыша, глядит, как Люсилла — растрёпанная, покрасневшая и содрогающаяся от слёз — поспешно оправляет жилет, тянется за шубой. — Люсилла… — шепчет он охрипшим голосом. — Милая, прости меня. Она поднимает глаза — в тёмном омуте искристым серебром плещется тягучий, топкий страх. В руке мелькает кинжал. — Это тебе не понадобится. Каликсто хочет обнять её, прижать к себе, искупить свою вину, но понимает, что одно прикосновение может вновь уничтожить в нём человека. — Я лишь хотела поцеловать тебя в щёку, брат, — неумолимо медленно изрекает Люсилла, качая головой. Беспорядочно разлохмаченные волосы торчат в разные стороны. — Прости. — Прошу, давай забудем. — Голос звучит жалостливо, умоляюще, как никогда раньше, но имперец готов сделать всё, что будет ей угодно, только бы заслужить прощение. — Да, забудем… — безучастно произносит она, взваливая тяжёлую пушистую шубу на плечи, и, когда Каликсто порывается помочь, — паника и беспокойство отражаются в глазах. Боль заворачивается плотным клубком в его сердце — доверие растаяло, словно снег на солнце, — а в голове одна убивающая, терзающая душу мысль: как он мог посягнуть на самое святое?.. Костёр медленно гаснет, и всё вокруг постепенно тускнеет, меркнет. Только угольки излучают свет, мерцают яркими драгоценными камнями, золотисто-красными драконьими очами. В воздухе витает запах жжёных листьев.